Викентий Вересаев
Два конца

VIII

На первой неделе великого поста, в четверг, были именины Андрея Ивановича. Он собрался праздновать их, как всегда, очень широко. Александра Михайловна плакала и убеждала его быть на этот раз поэкономнее; Андрей Иванович начал доказывать, что и без того покупается лишь самое необходимое, но потерял терпение, обругал Александру Михайловну и велел ей, не рассуждая, идти и купить, что нужно.

К восьми часам вечера стали собираться гости. Пришли четыре товарища Андрея Ивановича по мастерской, Лестман, Арсентьев, один приказчик, несколько замужних женщин и модисток. Пришла и Катерина Андреевна.

– Я слышал, вы помирились с Ляховым? – спросил ее Андрей Иванович. – Мне вчера Ляхов говорил в мастерской.

– Где помирились, господи! Не знаю, куда спрятаться от него!.. Вчера подстерег меня у Мытнинского моста, не дает пройти; скажи, говорит, что простишь меня!.. Что ж мне было делать?… Когда на меня кричат, я могу противиться, а когда просят, – как ответить? Обещался вечером прийти ко мне прощенья просить. Я на весь вечер ушла к подруге и ночевать осталась у нее… Уж и подумать боюсь, что будет, когда опять встречу его. Право, он меня убьет!

Праздник был в разгаре. Сменили уж третий самовар. На столе то и дело появлялись новые бутылки пива. Товарища Андрея Ивановича, переплетного подмастерья Генрихсена, хорошего гитариста, упросили сходить домой и принести гитару. Стали танцевать кадриль.

Танцевальной залой служила кухня. Тучный Генрихсен сидел, отдуваясь, на постели хозяйки, прихлебывал пиво и играл кадриль на мотивы из «Прекрасной Елены». Андрей Иванович дирижировал. В свое время он был большим сердцеедом и франтом и чувствовал себя теперь в ударе.

Грациозно размахивая руками, он семенящим шагом подвигался вперед рядом со своею дамою.

– Сильвупле! – командовал он. – Оренбур!.. – При этом все делали шэн и вертелись с дамами раз по десяти. – Комансэ! – выкрикивал Андрей Иванович.

Каждый танцевал, не руководствуясь командою Андрея Ивановича; да он и сам ее не понимал. Но всем было приятно танцевать под французские выкрики. Стоял женский смех, ноги сухо шаркали по полу.

После кадрили стали танцевать польку. Катерина Андреевна была царицею бала. Стройная и изящная, с глазами, блестящими от оживления и портвейна, она была обворожительна; ее приглашали наперерыв. Андрей Иванович по причине одышки не танцевал польки. Он любезничал с дамами, угощал их портвейном, а когда их уводили танцевать, он, скрывая улыбку, следил за Елизаветой Алексеевной. Елизавета Алексеевна все время танцевала, и Андрею Ивановичу было смешно смотреть, как в толпе прыгало и мелькало ее бледное лицо, по-всегдашнему серьезное и строгое, с сдвинутыми бровями.

Полька кончилась. Потные танцоры, обмахиваясь платками, пили и закусывали в комнате Колосовых. Вдруг в дверях появился Ляхов.

Все смутились. Большинство знало об его истории с Катериной Андреевной. Ляхов вошел бледный и печальный, приблизился к Андрею Ивановичу и поздравил его с ангелом. Потом, словно не замечая Катерины Андреевны, молча сел в угол.

Катерина Андреевна была бледна и дрожала. Она повела плечами и обратилась к Александре Михайловне:

– Как у вас от окна дует! Дайте мне, пожалуйста, платок: такой холод!

Понемногу смущение улеглось.

Снова раздались говор, смех, шутки. Пили, чокаясь стаканами. Приказчик из мануфактурного магазина Семыкин, молодой человек с ярко-красным галстуком, тщетно умолял выпить хоть рюмку пива двух сестер, модисток Вереевых. Они смеялись и отказывались. Семыкин выпивал стакан пива и возобновлял свои мольбы. Ляхов сидел, забившись в угол за комодом, и молча пил стакан за стаканом.

Александра Михайловна попросила сестер Вереевых спеть что-нибудь. Они закраснелись и замахали руками.

– Ах, что вы, что вы, Александра Михайловна! Ни за что!

Их стали упрашивать. Сестры долго отнекивались, наконец согласились. Сели рядом и откашлялись.

– А горлышко-то прочистить? – сказал Семыкин, подсел к ним и подал рюмку с пивом.

Сестры засмеялись, потом сделали серьезные лица, переглянулись и запели цыганскую песню. Голоса у них были слабые, но звучали приятно; пели они в один голос:

 
Вьются песенки цыган,
Прикрывая свой обман,
За стаканом пьют стакан,
В голове – туман…
 

– Туман! – басом сказал Семыкин.

Младшая Вереева возразила:

– Конечно, туман! Когда пьют, тогда в голове становится туман.

– Разве это не правда? – спросила старшая.

– Вполне справедливо… Ну-ка, туманцу рюмочку! – И Семыкин протянул рюмочку с пивом. Сестры прыснули.

В комнате было жарко и душно. Александра Михайловна открыла форточку. Кисейная занавеска заколебалась, в комнату подуло сырым, туманным холодом.

После веселого романса сестры спели несколько грустных песен. Головы кружились от выпитого пива, и на душе у всех стало тихо, нежно.

 
Помнишь ли, милая, ветви тенистые,
Ивы над темным прудом?
Волны плескались кругом серебристые,
Там мы сидели вдвоем.
 
 
Там поклялись мы при лунном сиянии
Вечно друг друга любить…
Помнишь ли, милая, наши свидания?
Как же их трудно забыть!
 

Слушатели были задумчивы… В раскрытую форточку тянуло гнилою сыростью, в тесной комнате пахло пивом и табаком, лица у всех были малокровные, истощенные долгим и нездоровым трудом, – а песня говорила о какой-то светлой, ясной жизни и о светлой любви среди природы.

 
Пел соловей свои песни могучие,
Стан твой сжимал я рукой…
 

Вдруг все взгляды обратились в угол за комодом. Пение смолкло. Ляхов, подперев голову руками и впившись пальцами в волосы, рыдал, низко наклонясь над столом. Он рыдал все сильнее. Мускулистые плечи судорожно дрожали от рыданий.

– Василий Васильевич, что это с вами? Успокойтесь! – сказала испуганная Александра Михайловна. – Выпейте воды холодной!

Она побежала в кухню и принесла из-под крана воды.

Ляхов вышел на середину комнаты, бледный, всклокоченный, с распухшими глазами.

– Скажи, Андрей, зачем ты меня сюда допустил? Разве мне тут место?… У вас тут хорошо и благородно, совесть у всех спокойна, вы можете песни петь, смеяться… А я – я вижу, какой я… подлец… и грязный негодяй…

Рыдания не дали ему говорить. Ляхов схватился за лоб и оперся о комод. Он рвал на себе галстук и манишку, чтоб дать волю дыханию.

Андрей Иванович положил ему руку на плечо и страдающим голосом сказал:

– Ну, Вася, полно, что ты? Успокойся!

– Женщины, женщины! – рыдая, проговорил Ляхов. – Теперь только я вижу, как много они дают нам хорошего и как жестоко мы их оскорбляем…

Он вдруг бухнулся в ноги Катерине Андреевне.

– Ай!!! – Она истерически вскрикнула и отшатнулась.

– Катя! Прости меня! Я поступил подло и скверно… Но я не могу жить без тебя… Если ты меня не простишь, я повешусь, либо брошусь в Неву… Катечка!

С торчащими вихрами волос, с разорванным воротом, он, рыдая, ползал по полу и целовал подол юбки Катерины Андреевны. Взволнованная Катерина Андреевна отодвигалась от него и робко оправляла юбку.

– Я для тебя, Катя, хуже разбойника, хуже гадины… Скажи, – что мне делать, чтоб ты простила? Все сделаю, что велишь. Топчи, плюй на меня… Только прости, Катя!

Андрей Иванович, бледный и нахмуренный, стоял, прислонясь спиною к комоду. Александра Михайловна и младшая Вереева смигивали слезы. Вдруг Катерина Андреевна, с заблестевшими глазами, порывисто схватила шею Ляхова и горячо поцеловала его.

Ляхов вскочил на ноги, схватил ее в объятия и осыпал поцелуями. Кругом зашевелились и заговорили.

– Ну, вот и слава богу! – с облегченною улыбкою сказала Александра Михайловна, украдкою отирая слезы. – Давно бы так!

Андрей Иванович провозгласил:

– Черт возьми, нужно выпить для примирения! Тут уже всем следует коньяку, иначе нельзя!.. Катерина Андреевна, позвольте вашу рюмку.

Катерина Андреевна, со счастливым, раскрасневшимся лицом, протянула рюмку.

Все стали чокаться с Катериной Андреевной и Ляховым. Они стали на время главными лицами вечера, словно новобрачные на свадьбе.

Стали опять танцевать. Опять Катерина Андреевна была царицею бала. Все приглашали ее наперерыв, и больше всех Ляхов. И всегда хорошенькая, она теперь, упоенная счастьем, была прекрасна. После вальса Ляхов проплясал трепака. Потом все перешли в комнату и попробовали петь хором; но вышло очень нестройно и безобразно. Упросили снова петь сестер Вереевых.

Ляхов продолжал пить стакан за стаканом, рюмку за рюмкой; он вообще пил всегда очень быстрым темпом. Лицо его становилось бледнее, глаза блестели. Несколько раз он уже оглядел Катерину Андреевну загадочным взглядом. Сестры кончили петь «Мой костер в тумане светит». Ляхов вдруг поднял голову и громко сказал:

– Катька! Ты у меня кольцо в два с полтиной украла… Отдай назад!

Александра Михайловна рассмеялась и бросилась к нему.

– Василий Васильевич, что это! Вот-те раз! Вы позабыли, ведь вы помирились, помирились, – вспомните-ка!

– Ты мое кольцо стащила, когда от меня ушла! Давай назад! – грубо крикнул Ляхов.

Катерина Андреевна вспыхнула.

– Господи, да что это такое!

– Стыдно вам так говорить, Василий Васильевич! – сказала Александра Михайловна.

– Нет, не стыдно! Вы не знаете, какая она. Она беременная была, когда я ее взял.

– Слушай, Васька, нам это вовсе неинтересно знать! – крикнул Андрей Иванович.

– Она мне должна быть до гробовой доски благодарна, что я ее взял: я ее грех покрыл.

– Как же это вы покрыли? Женились, что ли? – спросила Александра Михайловна.

– Я сказал, что ребенок мой.

– Эка – «покрыли»! Все равно, в воспитательный его отдали!

Ляхов с презрением и ненавистью оглядывал Катерину Андреевну.

– У нее таких, как я, столько было, сколько у меня пальцев на руках. Ведь она все равно, что первая с улицы: любой помани, – она сейчас пойдет к нему ночевать. Вон на святках, когда мы на Зверинской жили…

И он бесстыдно начал вывертывать всю подноготную их совместной жизни. Катерина Андреевна, онемев от неожиданности и негодования, сидела и кутала лицо в платок.

Елизавета Алексеевна вскочила с места.

– Александра Михайловна, да как вы ему позволяете?!

– Если вы, Василий Васильевич, не перестанете, то ступайте отсюдова! – сказала Александра Михайловна, побледнев.

– Фью-фью-фью-фью! – Ляхов засвистал и насмешливо оглядел обеих. – Слышишь, Андрей, как твоя жена выгоняет твоего друга?

– Я с нею вполне согласен! Это безобразие, конфуз! Сейчас же извиняйся в своем поступке, если хочешь тут оставаться!

– Так ты за жену, против друга?… Ты должен ей в зубы дать за то, что она смеет гнать твоего гостя вон.

Андрей Иванович гаркнул:

– Ступай вон!

– Не пойду! – спокойно ответил Ляхов, плотнее уселся на стуле и усмехнулся.

– И вам не стыдно, Ляхов?! – воскликнула Александра Михайловна.

– Не стыдно! – хвастливо ответил Ляхов.

– Kurat! (Черт!) Ты пойдес вон! – в бешенстве крикнул Лестман, поднялся во весь рост и стиснул кулаки. Тяжелый, свирепый и сосредоточенный хмель охватил его. Остальные мужчины тоже поднялись.

Ляхов оглядел всех, засмеялся и встал со стула.

– Черт ли мне тут с вами оставаться! Набрали шлюх к себе, смотрю, – что это? Ни одной нет честной женщины!.. Сволочь уличная, барабанные шкуры! Наплевать мне на вас на всех!..

И он, шатаясь, вышел.

IX

На следующий день Андрей Иванович пришел в мастерскую угрюмый и злой: хоть он и опохмелился, но в голове было тяжело, его тошнило, и одышка стала сильнее. Он достал из своей шалфатки неоконченную работу и вяло принялся за нее.

Переплетная мастерская Семидалова, где работал Андрей Иванович, была большим заведением с прочной репутацией и широкими оборотами; одних подмастерьев в ней было шестнадцать человек. Семидалов вел дело умело, знал ходы и всегда был завален крупными заказами. С подмастерьями обращался дружески, очень интересовался их личными делами и вообще старался быть с ними в близких отношениях; но это почему-то никак ему не удавалось, и подмастерья его недолюбливали.

Андрей Иванович лениво скоблил скребком передок зажатой в пресс псалтыри in-quarto. Из-под скребка поднималось облако мелкой бумажной пыли, пыль щекотала нос и горло. Андрей Иванович старался сдерживаться, но, наконец, прорывался тяжелым кашлем; он кашлял долго, с натугою, харкая и отплевываясь, и, откашлявшись, снова принимался скрести. Рядом с ним приземистый Картавцов, наклонившись, околачивал молотком фальцы на корешке толстой «Божественной комедии». В длинной, низкой мастерской было душно и шумно. В углу мерно стучал газомотор, под потолком вертелись колеса, передаточные ремни слабо и жалобно пели; за спиною Андрея Ивановича обрезная машина с шипящим шумом резала толстые пачки книг; дальше, у позолотных прессов с мерцавшими синими огоньками, мальчики со стуком двигали рычагами. Пол был усеян обрезками бумаги, пахло клейстером и газом.

Генрихсен, с пачкою книг под мышкой, медленно прошел к своему месту, положил книги на верстак и сел, бережно подперев голову рукою. Его полное бритое лицо с короткими усами было бледно и измято, волосы торчали в стороны. Он не шевелился, застыв в деревянной задумчивости. Андрей Иванович кивнул ему головою и вопросительно щелкнул себя по шее. Генрихсен нахмурился и сердито развел руками: он не опохмелялся, и опохмелиться было не на что. Увы, у самого Андрея Ивановича не было в кармане ни гроша. Генрихсен положил голову на другую руку и снова одеревенел.

Налево от Андрея Ивановича, за широким столом, два подмастерья, Ермолаев и Новиков, подклеивали штрейфенами большие, в девять кусков, карты России. Они рассматривали готовую карту. Новиков, молодой парень, поджав подбородок и подмигивая, говорил что-то, а Ермолаев заливался густым, басистым хохотом.

Андрей Иванович положил скребок, потянулся и, засунув руки в карманы, подошел к столу.

– Чего это вы? – сумрачно спросил он.

Новиков почтительно посторонился.

– Да вот, Андрей Иванович, все о путешественниках тужим! – Он юмористически-огорченно указал на карту. – Порастерялись у нас тут кой-какие городки, вот мы и огорчаемся: купит путешественник карту, а города-то и нет, куда ехать. Как быть?

– Листы-то в литографии какие вдоль печатаны, какие поперек, – объяснил Ермолаев. – Там этого не разбирают, сырыми-то они разными и оказываются… Город Луга? К черту, срезать! Кому нужно, тот и без карты найдет!.. Казань? Девалась неизвестно куда!.. Вот так карта, ха-ха-ха!..

Андрей Иванович молча смотрел работу и сквозь зубы спросил:

– Почем положил хозяин?

– Тринадцать копеек. Сам, говорит, взял по двадцать.

– По двадцать? Врет! – уверенно сказал Андрей Иванович.

Ермолаев перестал смеяться и добродушно возразил:

– Ну, врет! С чего ему врать? На копейку клею пойдет, на три коленкору, три копейки барыша; тридцать рублей на заказ. Чего же ему? Довольно!

– Гм! Чертодалову-то нашему довольно?… Уж не знаю! – усмехнулся Новиков и взглядом обратился к Андрею Ивановичу за одобрением.

Подошел Генрихсен, постоял, тупо и сонно глядя на них, и подвинулся к усердно работавшему Картавцову.

– Послушьте! Что, у вас двадцать копеек нету до субботы?

Картавцов растерянно положил молоток и стал поспешно шарить по карманам.

– Нету, Генрих Федорович!

Андрей Иванович мрачно следил за Картавцовым.

– Почему же у тебя нет? – резко спросил он. – Или уж все деньги в сберегательную снес?

Широкое лицо Картавцова стало еще более растерянным и жалким. Андрей Иванович не выносил его скопидомства и систематически преследовал за него Картавцова то добродушно, то злобно, смотря по настроению.

– Он прослышал, что вы вчера именинник были, – вмешался Новиков. – Нет, говорит, поостерегусь, ни гроша не возьму с собою: вдруг кто на похмелье двугривенный попросит! Дашь, а он до субботы помрет… Всего капиталу решишься, придется по миру идти!

– У тебя, Генрихсен, залогу нет ли? Под залог он даст! – захохотал Ермолаев.

Все, вслед за Андреем Ивановичем, стали по привычке травить Картавцова. Многие сами имели при себе деньги, но об этом они не помнили.

Картавцов густо краснел и хмурился.

– Да нету же у меня, господи! Ну, ей-богу, нет, вот!

– Почему же у тебя нету? – продолжал допрашивать Андрей Иванович. – Ты денег не пропиваешь, значит, должны быть у тебя; а у кого есть деньги, тот с пустым карманом не уйдет из дому, потому что это неловко.

Картавцов, страдальчески нахмурившись, молчал и с преувеличенным старанием околачивал на книге фальцы.

– Това-а-рищ… – с презрением протянул Андрей Иванович. – Хоть поиздохни все кругом, ему только одна забота – побольше домой к себе натаскать. Настоящий муравей! Зато, дай десять лет пройдет, сам хозяином станет, мастерскую откроет… «Григорий Антоныч, будьте милостивы, нельзя ли работки раздобыться у вас?…»

Вошел мастер, Александр Дмитриевич Волков, мужчина с выхоленными светло-русыми усами и остриженный под гребенку. Все взялись за работу. Он спросил:

– Ляхова опять нет? Черт знает, что такое! Вот субъект! Лобшицу в понедельник заказ сдавать, а он тянет. Возьмите, Колосов, вы его работу, псалтыри потом кончите.

В это время вошел Ляхов, с опухшим лицом, пьяный.

– Ну, слава богу, явился, наконец! – сердито сказал мастер. – Вы что же, Ляхов, в мастерскую только для прогулки приходите, для моциону? Когда у вас заказ Лобшица будет готов?

– Когда срок придет, тогда и будет готов! – грубо ответил Ляхов, вытаскивая из шалфатки пачку книг.

– Да вы опять пьяны! – воскликнул мастер.

– Не на ваши ли деньги пил?

Мастер покраснел от гнева и закусил усы.

– Ну-ну, посмотрим! Вам, видно, штрафоваться еще не надоело!.. Прекрасно! – И он быстро вышел в контору.

Андрей Иванович чистил щеточкою выскобленный обрез. Ляхов бросил на верстак книги и большими шагами подошел к нему.

– Ты у меня сейчас будешь лежать под верстаком! – объявил он.

– Что так? Почему? – спросил Андрей Иванович.

– Ты чего не в свое дело суешься? Зачем ты меня вчера с Катькой поссорил?

Ляхов грозно и выжидающе в упор глядел на Андрея Ивановича.

– Я тебя поссорил? – удивился Андрей Иванович.

Вдруг Ляхов со всего размаху ударил Андрея Ивановича кулаком в лицо.

Удар пришелся в нос. В голове у Андрея Ивановича зазвенело, из глаз брызнули слезы; он отшатнулся и стиснул ладонями лицо. Сильные руки схватили его за борты пиджака и швырнули на пол. Ляхов бросился на упавшего Андрея Ивановича и стал бить его по щекам.

Ошеломленный неожиданностью и болью, не в силах подняться, Андрей Иванович беспомощно протягивал руки и пытался защищаться. В глазах у него замутилось. Как в тумане, мелькнуло перед ним широкое лицо Картавцова, от его удара голова Ляхова качнулась в сторону. Андрей Иванович видел еще, как Ляхов бешено ринулся на Картавцова и сцепился с ним, как со всех сторон товарищи-подмастерья бросились на Ляхова…

Когда Андрей Иванович пришел в себя, Ляхова в мастерской уже не было; Генрихсен и мастер брызгали ему в лицо холодною водою, хозяин взволнованно расхаживал по узкому проходу между верстаками и прессами.

Андрей Иванович сидел на табуретке, прижавшись головою к рукаву поддерживавшего его Ермолаева, и рыдал, как женщина.

– Хам этакий, негодяй! – повторял Ермолаев, задыхаясь от негодования.

Картавцов, с блестящими глазами, с широкою ссадиною на левой скуле, стоял, тяжело переводя дыхание.

– Сейчас же на расчет его! – сказал хозяин. – И десять рублей штрафу за буйство!.. Подавайте, Колосов, к мировому, я сам буду свидетелем… Этакий скот! Черт знает, что такое!.. За что это он вас?

Андрей Иванович, не отвечая, рыдал. Товарищи участливо окружили его и наперерыв старались услужить. Мальчики и чернорабочие с любопытством толпились вокруг, в дверь заглядывали сбежавшие сверху фальцовщицы.

Хозяин сказал:

– Вот что, Колосов, поезжайте лучше домой, успокойтесь. Стоит обижаться на этого пьяного зверя! Даю вам слово, завтра же его не будет у меня в мастерской.

Ермолаев отвез Андрея Ивановича домой на извозчике.

X

Андрей Иванович пролежал больной с неделю. Ему заложило грудь, в левом боку появились боли; при кашле стала выделяться кровь. День шел за днем, а Андрей Иванович все не мог освоиться с тем, что произошло: его, Андрея Ивановича, при всей мастерской отхлестали по щекам, как мальчишку, – и кто совершил это? Его давнишний друг, товарищ! И этот друг знал, что он болен и не в силах защититься! Андрей Иванович был готов биться головою об стену от ярости и негодования на Ляхова.

Но рядом с этим ему довелось пережить теперь немало и очень сладких минут. Случай с Андреем Ивановичем вызвал в мастерской всеобщее горячее участие к нему. Хозяин прислал ему на лечение из больничной кассы двадцать пять рублей, товарищи все поголовно перебывали у Андрея Ивановича, приносили ему коньяку, апельсинов, ругали Ляхова и желали Андрею Ивановичу поскорей поправиться. Андрея Ивановича – отзывчивого, действительно готового для товарищей на все, – невыразимо трогало малейшее проявление товарищеского чувства к нему: в простом слове участия к его горю он был готов видеть торжество какого-то широкого братства. По уходе гостя он долго лежал, задумавшись, с застывшею на лице светлою улыбкою, счастливый и гордый. О Картавцове Андрей Иванович вспоминал не иначе, как с умилением: этого Картавцова он всегда так беспощадно и жестоко преследовал, – а тот, забыв все обиды, первый бросился ему на выручку…

Через неделю Андрей Иванович вышел на работу.

Он вошел в мастерскую, стараясь ни на кого не смотреть, стыдясь того оскорбления, которое он получил. Начатые им псалтыри – заказ не спешный – лежали в его верстаке нетронутыми. Андрей Иванович начал вставлять книги в тиски.

– Здравствуй, Колосов! – раздался за его спиною голос.

Андрей Иванович вздрогнул, как от удара кнутом, и быстро обернулся. Перед ним стоял Ляхов, заискивающе улыбался и протягивал руку. Ляхов был в своей рабочей блузе, в левой руке держал скребок. Андрей Иванович, бледный, неподвижно смотрел на Ляхова: он был здесь, он по-прежнему работал в мастерской! Андрей Иванович повернулся к нему спиной и медленно пошел в контору.

Хозяин был в конторе. Увидев Андрея Ивановича, он смутился.

– А-а, Колосов, здравствуйте! – ласково произнес он. – Ну, как вы себя чувствуете?

Андрей Иванович, тяжело дыша, глядел на хозяина.

– Ляхов остается у вас? – с трудом сказал он.

– Нет! – решительно ответил Семидалов. – Я ему сказал, что оставлю его лишь в том случае, если вы его простите. Откровенно говоря, лишиться мне его теперь очень невыгодно: вы знаете, какой он хороший золотообрезчик, а пасха на носу, заказов много… Но, во всяком случае, все дело совершенно зависит от вас.

– Я его не прощаю! – раздельно произнес Андрей Иванович.

Семидалов недовольно пожал плечами.

– Ваше дело!.. Правду говоря, мне немного странно, что вы относитесь так к вашему старинному товарищу; вы должны бы знать, что у него действительно были большие неприятности; невеста его бросила, он все время пьяный валяется по углам, – со стороны смотреть жалко; притом он сам себе теперь не может простить, что так оскорбил вас. Все это не мешало бы принять в расчет.

– Вам тоже не мешало бы принять в расчет, что он завтра же может опять избить меня в вашей мастерской. А я, Виктор Николаевич, человек больной.

– Ну, знаете, если об этом говорить, то ведь в конце концов он может вас избить и на улице, и у вас на квартире, – Семидалов старался не встретиться с упорным, пристальным взглядом Андрея Ивановича.

– На улице против этого есть полиция, в квартире это будет мое дело… Ну, да все равно! Позвольте мне на расчет! – сорвавшимся голосом произнес Андрей Иванович.

– Что вы, что вы, Колосов? Полноте! Я от своего слова никогда не отказываюсь. Я вам дал его и сдержу. Если вы мне заявите, что не хотите работать с Ляховым… А-а, Вильгельм Адольфович! – прервал он себя и встал, любезно улыбаясь.

В контору вошел издатель детских книг Лобшиц, постоянный заказчик заведения.

– Вы, Колосов, зайдите ко мне в контору после обеда, – скороговоркой сказал Семидалов. – Мы с вами еще потолкуем как следует.

Подмастерья и фальцовщицы расходились обедать.

Андрей Иванович спустился на улицу. Прошел Гребецкую, повернул налево и вышел к Ждановке. Был яркий солнечный день, в воздухе чуялась весна; за речкой, в деревьях Петровского парка, кричали галки, рыхлый снег был усыпан сучками; с крыш капало.

Андрей Иванович, присев на низкие деревянные перила набережной, неподвижно смотрел вдаль… Ляхова хозяин не прогонит – это Андрей Иванович понял сразу; и его первым решением было – сейчас же уйти самому; теперь новая, мучительная мысль пришла ему в голову: да ведь его уход для хозяина вовсе не страшен, напротив, хозяин будет очень рад избавиться от него!.. Андрей Иванович вспомнил, как недовольно морщился Семидалов, когда он просил у него вперед денег или пропускал по болезни несколько дней; еще две недели назад, когда Андрей Иванович попросил уволиться на полдня, чтоб сходить к доктору, хозяин с пренебрежительной усмешкой ответил: «Можете хоть совсем уволиться!..» Очень он накажет Семидалова своим уходом! Его и так держат из милости… Где же ему тягаться с Ляховым, у которого дело так и кипит в руках?

И главное – Андрей Иванович видел, что ему некуда уйти от Семидалова. Кто возьмет его такого – больного и слабого? Придется умереть с голоду. Само по себе это бы еще не испугало Андрея Ивановича. Но как только он представил себе, в каком он тогда положении окажется дома, Андрей Иванович почувствовал, что уйти ему от Семидалова невозможно; без работы, даже без надежды получить ее, как сможет он укрощать Александру Михайловну? Тогда придется работать ей, а он… он будет жить на ее содержании? Нет, лучше что угодно, только не это!

К трем часам Андрей Иванович воротился в мастерскую. Хозяин, видимо, поджидал его и сейчас же велел позвать к себе. Андрей Иванович, с накипавшими рыданиями обиды и злобы, вошел в контору.

Семидалов торжественно произнес:

– Ну, Колосов, решайте, оставаться у меня Ляхову или нет! Я сейчас узнал от него, что он помирился со своей невестой и после пасхи женится. Неужели даже ради этой радости вы не согласитесь его простить?

Дверь открылась, и вошел Ляхов. Опустив глаза, он медленно сделал два шага к Андрею Ивановичу и тихо сказал:

– Можете ли вы меня, Колосов, простить?

Андрей Иванович, тяжело дыша, растерянно оглядывал Ляхова.

– Могу ли я… простить?

Ляхов стоял, смиренно опустив голову. Но Андрей Иванович видел, как насмешливо дрогнули его брови, – видел, что Ляхов в душе хохочет над ним и прекрасно сознает свою полнейшую безопасность. Судорога сдавила Андрею Ивановичу горло. Он несколько раз пытался заговорить, но не мог.

– Помнишь, Вася, – наконец, сказал он, – помнишь, восемь лет назад мы с тобой однажды поссорились? После этого мы обещались, что всегда будем уступать тому, кто из нас пьянее… и никогда не тронем друг друга пальцем. Я это обещание… сдержал…

Андрей Иванович замолчал и отвернулся, судорожно всхлипывая.

– Какое зверство! – продолжал он, весь дрожа от рыданий. – Ты, сильный, крепкий, – ты решился бить своего больного товарища… За что?…

Ляхов быстро заморгал глазами и потянул в себя носом.

– Ну, Андрей… прости! – Его голос дрогнул, и губы жалко запрыгали.

Андрей Иванович услышал, как дрогнул голос Ляхова. Счастливый жар обдал сердце. Но вдруг он вспомнил, что ведь он должен простить Ляхова, что ему другого выбора нет… Андрей Иванович стиснул зубы.

– Ну, что же, Колосов, прощаете вы своего товарища? – спросил Семидалов. – Он вас жестоко обидел, но вы видите, как он раскаивается… Миритесь, миритесь, господа! – с улыбкою сказал он и подошел к ним. – Ну, пожмите друг другу руки в знак примирения!

Он соединил руки Андрея Ивановича и Ляхова. Они обменялись рукопожатиями. Хозяин весело воскликнул:

– Вот и прекрасно! За те дни, которые вы пролежали по вине Ляхова, вы получите из его заработка… Желаю вам всегда жить в дружбе. Вот Ляхов скоро женится на своей Кате, – вы у него будете на свадьбе шафером.

– Женатые шаферами не бывают! – ответил Андрей Иванович, с ненавистью оглядел Семидалова и вышел из конторы.