Victor G. Konjaria
Circa semitas angustas
Ганс-Ульрих подозревал что, то ощущение, о котором говорили Хулио с сестрой, она уже навсегда… та меланхолия уже неизлечима, она всегда будет присутствовать как лейтмотив наряду со всем, что может в их жизни появятся.
–“Возможна ли полное душевное умиротворение в нашем, бренном мире?-“ Сказал Ганс-Ульрих понимая риторичность своего вопроса.-“Пока в той известной истории рассказывается о том, как может в один миг всё обрушится, жизнь и порядок, с устоявшимся отношениями к вечному и преходящему, с потерием всех детей, со смертью близких, с болезнями, с безвыходностью, за каждым словом рассказа стоит вещественность, в виде образа соответствующего…а в конце, где рассказывается о восстановлении статус-кво, должно быть радостно, но той вещественности уже нет…обрывается понимание, разум расходится с представлением…”
–“Хорошо, что ты вспомнил об Иове…как ты сказал, восстановление статус-кво в том ситуативном контексте можно представить, если коннотативно подразумевается всемогущество действующего…но произошедшее…это уже данность, что имело место быть…она уже неотъемлемая часть биографии и еще, неотъемлемая часть всемирной истории, вселенский факт…этот промежуток от катастрофы до восстановления со всеми распадами, стойкостью или заглушением себя, всем, что необходимо вытекает из произошедшего в силу причинно-следственности…как представить восстановление статус-кво в этом отношении…катастрофа уже случилась…и внешняя и внутренняя, повторюсь, она уже факт истории…ты попробуй понять само " восстановление "…имея на лицо такую фактическую данность…”-сказал Хулио голосом уравновешенным, но в котором легко распознавалась эмоционально-напряженная тональность. Он как будто обращался не только к его собеседникам в тот вечер, а в первую очередь убеждал себя.
– “Да, “прекращение” не есть “восстановление” …и в том рассказе должно быть речь идет совершенно о других формах…»-Сказал Ганс-Ульрих, чтобы заполнить нависшую тишину.
– “Можно допустить, что Искариот повесился в первую очередь из-за того, что не мог далее жить даже прощённый, совместить здесь-бытие с им же содеянным…он точно не смог понять восстановление статус-кво…чувственно или интуитивно зацепить его…”-сказал Хулио и потянулся за сигарой.
– “Ты все еще не куришь? спросил он и не дождавшись ответа продолжил: здесь поблизости монастырь…древний…как не странно, но там монахов непривычно много. Здесь слышен звон колоколов, особенно звонко, ранним утром…. утром, до рассвета. Я настроил свой дневной режим в соответствии с этими звонами…”-здесь он тихо улыбнулся и через маленькую паузу продолжил: – “и Ирене тоже…она даже хотела пойти в монастырь, помолиться что ли…ты правда помолиться хотела?”
– “Да…чуть заметной улыбкой кивнула она. Но сказали, что там женщинам нельзя находиться…и я пошла в другую церковь, в Уранополисе, что возле башни…”
– “Кстати, совсем недавно я встретился здесь с одним неординарным человеком…видишь тропинку за обрывом? Я привык прогуливаться по той тропинке…там редко кто заходит…я хожу туда, чтобы пробовать отстраниться от собственной внутренней повседневности…и помолиться там хорошо, если кто захочет…-оглянувшись на сестру сказал Хулио. -Говорили мы с ним о Симоне и о его пути к Кифа”.
– “Предположу, что ты об истории в Гефсиманском саду…”-сказал Ганс-Ульрих.
– “Именно…там Симон, единственный у кого был меч, ударил его, отрезав ухо у Малха…это один эпизод; и второй, где он трижды отрекся от знакомства… Вот эти два эпизода, первый это эпизод смелости, а второй трусости… они близко рядом во времени. И тот человек…он сам поднял эту тему… Когда ударил мечом, Симон был готов умереть, но в бою. Обезоруженный, перед лицом действующий системы он оказался не способен к сопротивлению. Он испугался обреченности, где у него нет других шансов, кроме как быть убитым”.
– “А тот человек…он был монахом?”-Спросил Ганс-Ульрих
Хулио: – “нет, мирским…его монахи приютили…он часто спускался сюда, мне показалось, что не просто погулять, а для оценки ситуации что ли, для разведки…отсюда все внизу как на ладони”.
Ганс-Ульрих: – “Он опасался чего-то?”
Хулио: – “После того как несколько раз пересеклись с ним по тропинке мы стали здороваться, а потом и разговорились…он представился как профессионально занимающийся убийствами, но уже в отставке. Наверняка ему было чему опасаться…”
Хулио, через короткую паузу: -«Он рассказывал, что находился во многих ситуациях, где смерть ходит совсем рядом, а он не боялся, потому что ясно знал, по ту сторону опасность и эту опасность надо ликвидировать…и у него имелись ясные, четкие методы противодействия и орудия для этого. И самое важное, как говорил он, выстрел это акт-не половинчатый…выстрел-действие в котором поступок совпадает с намерением, в бою нет фальшивых условностей…нет синедриона и его плохо закамуфлированной предвзятости, в стояние перед смертью обрушиваются все надуманные конструкции, говор оружия заглушает язык лести и фарисейства…
– “Он говорил, что представший перед синедрионом выстроенной паутиной лживых правил и условностей, он струсил трижды отрекшись от безразличного отношения к смерти и натворил что-то слишком ужасное, потому что если только коснется человеку эта трясина и неважно государственная она или общественная, обязательно затянет его на самое дно, где нет шансов спастись…сам процесс уже есть вердикт, но растянутый во времени…и он упоминал Кафку.”
– “А звали его как?”– Спросил Ганс-Ульрих с повышенным интересом.
Хулио: – “Я даль ему слово не сообщать никому его имя…он собирался уехать отсюда, хотел найти себе уединенный приют…”
Ганс-Ульрих: – “Что он еще рассказывал о себе?”
Хулио: – “Говорил, что сбежал из своей страны…а до этого у него была неудавшаяся попытка покончить с собой и был тяжело ранен”.
– “Кажется я его знаю…”-низким голосом сказал Ганс-Ульрих…– “а, думал, что он погиб…его зовут Бора.”-Ему показалось, что Хулио в знак согласия чуть кивнул, но он тут же спешно затянул сигару и продолжил:
– “Но это пока ещё стадия Симона…он, этот странный человек использовал этот акт удара мечом, как образ собственного военного прошлого. Наличествует друг, отдельный человек, дом, страна или ценности и есть враг, все, что каким-нибудь образом им угрожает. Это тот уровень бытия, где кровопролитие неминуемо. Степень и формы включенности в этот мир во многом зависит от личной храбрости человека.”
– “У нас есть еще один эпизод, эпизод отречения…у личной, человеческой смелости имеются свои пределы и эти пределы невозможно измерить механический…смелость и трусость, геройство и малодушие-они существуют рядом, совместно и одновременно. Их пределы обнаруживает сама ситуация. Перед лицом толпы и синедриона Симон был вынужден отречься…тот человек говорил, что столкнувшись с властью толпы его поступок был худшей формы отречения”.
Ганс-Ульрих: – “Война, как процесс, сама себе устанавливает жесткие, но ясные, четкие правила…можно назвать их имманентными. А толпа, социум и социальные институции лишь декларируют о приверженности к правилам, причем искусственно-рукодельным, но как минимум в пограничных ситуациях действуют совершенно без правил и у отдельной личности против них почти нет шансов на выживание. Да и это слова "почти" отображает лишь долю чуда…чудесного везения”.
Хулио: – “Ты совершенно прав…и тот говорил, что с детства избегал эту анонимную власть социума и толпы и выбор профессии был обусловлен этим и его биография как военного…но не смог избежать встречи с этим монстром и конфликтного соприкосновения с ним…и он искал возможность, как ты выразился, восстановления статус-кво…”
Ганс-Ульрих: – “А что это значит?”
Хулио: – “В отличие от искариота, Симон почувствовал такую возможность для себя…но ему ещё предстояло стать Кифой….”
Ганс-Ульрих: – “А что для этого нужно?”
Хулио: – “Самая малость, любовь…когда он ударил мечом, это был человеческий, может смелый, самоотверженный, но мирской поступок…но не апостольский. Он любил Учителя, но того, раба ненавидел, Учитель хотел спасти, а не мстит, а спасать невозможно ненавидя”.
– “Обычная логика поведения человека в инфинитиве, отвешивает другу любовь, врагу ненависть. Но если смотреть на отношение друг-враг с позиции той доктрины, которого должен был проповедовать Кифа, то здесь многое поменяется. Страдание воспринимается как расплата за собственную несовершенность, как способ очищения…если расплата происходит в этом мире, то можно надеяться на переход в вечность без особых долгов…а враги как раз служат этому, они же неустанно заботятся об организации страданий… С этой позиции враг и есть самый лучший друг, способствующий обретению блаженного покоя в вечности и это еще одна, веская причина любить его… ни ненавидеть, ни бояться, не избегать…а любит…”
Ганс-Ульрих: – “Эти суждения звучат как то своеобразно прагматично.”
Хулио: -“Может только на первый взгляд… Любовь an sich1, Любовь-как таковая, в которой автоматически окутывается все входящие в опыте “Я”-и делает возможным скажем так, отношение к предмету без его телеологической целесообразности, а для страдающего-вынести мучение не возненавидев причину переносимой боли, когда тот любит всё сущее, не отождествляя сущего с его текущими качествами, атрибутами, с его конкретными действиями. Сущее принадлежит вечности и он больше, чем сумма его действий. Он имеет некую, в том числе и ценностную автономность от своих конкретных содержании или действий…обретение такой любви и означает восстановления статус-кво.”
Ганс-Ульрих: – “А возможна ли такая любовь?”
Хулио: – “Нет, чисто человеческими усилиями…вряд ли… Симон, когда-то поднявший меч повернулся в Рим и распяли его на кресте головой вниз…тогда он был Кифа, должно быть в нем была та любовь, которого мы обозначаем этим словом, а по сути оно и есть Бог…”
– “А как найти Бога?”– спросила до того молча слушавшая сестра, – “как и где найти…”
Хулио: – “Где? Должно быть везде…предполагаю, что это зависит от специфики каждой личности… насколько он открыт для Его распознания. А как найти…наверно в поисках на этот вопрос…может в молитвах”.
– “А может теми звонами колоколов церковных, Он подает знак, где можно найти Его…”-прошептал Ганс-Ульрих.