Вета Ножкина
Небо на ниточке. Роман-дневник
ГЛАВА 7. ДЕКАБРЬ 1999 – ГАЛЯ
С мая начался сериал неприятных событий. Не было заказов на выступления, а соответственно, денег на житьё-бытьё наскребалось только, чтобы накормить детей, заплатить за их учёбу, и всё. Подробности этого периода были настолько тяжёлыми, что описать их попробую как-нибудь после.
Ко всему этому примешался бронхит. Он растянулся более, чем на месяц, не давал есть, лежать, стоять, и тем более спать. Раздирающий кашель булькал внутри, вырывался наружу громами моей луженой учительской, журналистской и вокальной глотки. Днём, ночью я надрывалась кашлем сама и не давала спать детям. И удивлялась – почему кашель не проходит.
Мне посоветовали обратиться к Гале.
Галя уже много лет к тому моменту занималась частной практикой – проводила тренинги, и иногда, по просьбе, практиковала мануальную терапию.
Она села напротив меня. Высокая, красивая, утончённая. «В её крови, явно, кровь благородных фамилий» – думала я, разглядывая её тонкие длинные пальцы и грациозные повороты головы.
Галя просто расспрашивала о делах, а мне всё казалось это странным – когда же лечение-то начнётся. И тут я как будто очнулась – мы разговаривали уже не меньше получаса, а я ни разу не кашлянула. Вот так чудо! Домой я летела, как на крыльях. Вечером снова кашляла, но после третьего посещения Галиного кабинета – кашель исчез полностью.
После, как-то незаметно наши отношения переросли в дружеские. Галя жила уединённо, посвящая всю себя работе. Мои дети – Настя и Богдан стали для неё со временем, как собственные. Богдана с тех пор она стала звать Богемчик. Я много чему хотела бы научиться у Гали. Нет-нет, боже упаси, заниматься лечениями – здесь каждому своя дорога. Но вот – внимательности, терпеливости, умению концентрироваться на главном и держать под контролем второстепенное, а ещё – не нахлобучивать на свои плечи чужие заботы…
В январе две тысячи первого мы с Серёжей уже обсуждали наши совместные жизненные планы, решив пожениться, и я собиралась переехать к нему в Алма-Ату.
Всё не решалась сказать об этом Гале. Мы настолько вросли друг в друга, что расставание было равносильно вырыванию корня.
Настроившись сообщить об отъезде одним из вечеров, я тянула с разговором, уводя в болтовню о чём-то незначительном, а когда столкнулись взглядами, Галя первая произнесла:
– Ты уезжаешь?
Я не знала, куда спрятать глаза, но Галя приобняла меня и сказала:
– Я тоже уезжаю. Сначала в Новосибирск, а потом, наверное, навсегда – в Питер.
Мы захлюпали носами. Но порхающая легкость сидела на правом плече. Корни вырубать не пришлось. Деревья из сплетённого корня начали расти в разные стороны. Но эта разность замыкалась где-то в нашем общем пространстве, окружая нас с Галей невидимой связью.
Вот, скажи, у тебя бывало так – просыпаешься утром ли, занят ли делами, но в течение всего дня перед глазами стоит образ человека, как будто молча напоминая о себе? Открываю почту, чтобы написать письмо Гале, а там уже от неё пришло. Вчитываясь в каждую строчку, понимаешь насколько мир, в который мы пришли, нуждается в нашем общении. Да-да, – мы будто подпитываем друг друга, размышляя о человеческих категориях и их сути, и их роли в нашей жизни. И эти рассказы никогда не были пустыми, они несли тот объём необходимой информации, который был в тот момент нужен нам обоим. Вот ведь странно устроено пространство – тебе рассказывают о себе, а ты, благодаря этому, находишь решение своей задачи. И какая бы она сложная не была – мы давно уже условились называть её задачей, а не проблемой. Проблем, знаешь ведь, – не существует, если только ты сам её таковой не провозгласишь. Слово «проблема» сковывает, обесточивает, пригвождает – и потому не увернуться от неё, не скрыться, – остаётся только опуститься на землю и руками развести. Нет! Как бы сложны не были обстоятельства, ты найдёшь в себе те выходы, которые станут решениями. А если есть решение – какая же это проблема? Это задача! С задачами интересней жить.
Как-то Галя позвала меня в гости, и я увидела искусно созданный мир, в котором много любви к людям. Она выражалась в рисунках, тканевых аппликациях, в вырезках, в нарядах, которые она шила своим знакомым, но более всего – в книгах. Здесь я увидела, чем и кем наполняла себя Галя: Платон, Ницше, Ошо… но больше всего было восточных практик. И здесь я впервые услышала имя её учителя – Александр Червоненко. Вовлечённая им в Школу Тибетского воздействия Лхасы уже отсчитавшая десятилетие плечо к плечу со Школой в 90-х годах, имеющая высшую ступень Школы, и уже ведущая семинары, она всё ещё не решалась на самостоятельный Путь, прорабатывая и прорабатывая техниками осознание себя в этом мире. О, каким же богатством Галя наделила меня, позволив лишь слегка взглянуть на этот особенный мир. Благодаря ей произошла моя первая остановка и по-настоящему внимательный взгляд на своё предназначение. Ведь что такое я была до встречи с Галей – мечущаяся по жизни девочка-женщина, которая могла позволить себе любое резкое движение. Оттого и песни мои того периода были бегущими куда-то, размахивающими своими неподрезанными, но неокрепшими крыльями. Белый воронёнок – одним словом: неказистый взмах крыльев у которого жаждал полётов, а пищей был воздух свободы, и клюв тыкался в поисках вкусовых ощущений, а их просто не было. И, налетавшись даже под дождём и ударами молний, ничего больше не оставалось, как спуститься на землю, где уже будто поджидали чёрные стаи. Но там, в небе можно было встретиться со свободными красивыми птицами, пусть и других званий и статусов. Галя мне виделась птицей особого размаха крыльев. Рядом с ней мне хотелось хотя бы абрисом одной четвертушечки сердца соответствовать её уровню понимания мира. И вспомнились Блаватская, Гумилёв, которыми я восторгалась в юности и молодости. Встрепенулось в памяти всё читанное, что вело к осознанию предстоящего перепахивания глубины этого мира.
Тогда же пришло и понимание ценности времени, которое уже не хотелось тратить бездарно, потому на сон отводилось четыре часа – не больше. Потому и состоялся уход от многого и многих.
Невозможно начать новое, не завершив старое. И невозможно новое формировать на основе старых общений. Обрастая знакомствами, в молодости мы мало придаём значения качеству общения. Меня больше привлекало количество – чем больше людей вокруг, тем жизнь казалась разноцветней, и в песнях сочинялось «и разноцветный наш берег не смоют облаков ливни». И выяснилось, что слово «казалось» так таинственно произносимое успокоившимися старшими, имеет силу оставлять в прошлом свои яркие юношеские впечатления о людях.
Попробуй задайся вопросом «зачем мы есть друг у друга?». Если в ответе ты спотыкнёшься и, окинув взглядом проведённые вместе годы, поймёшь что-то – я порадуюсь за тебя. Только не рефлексируй на том, что малого достиг или жизненной цели как не было, так и нет: всё не поздно начать сегодня. Просто не откладывай это на завтра и помни, что откладывание дел называется неприятным словом «прокрастинация».
Это всё в разговорах объединяло нас с Галей. Мы будто вместе строили пирамиду жизненно-необходимых свойств, которые могли бы в будущем помочь нам легко разбираться во многих вопросах.
И когда мне врач сообщила диагноз – мне помогли Галины техники. А произошло это так…
Я – прооперированная ночью, которую привезли по скорой, лежала в палате на восемь человек и… была счастлива: «У меня не было той боли, которая мучила меня уже больше года!». Боль стала невыносимой, спустя длительное время, в течение которого меня уверяли врачи в проблемах с почками – пиелонефритик, песочек… Перестали помогать обезболивающие. А врач разводила руками, ведь выглядела внешне я хорошо, а если ещё и хороший тональный крем, глазки под тушью, губки в помаде, бровки дугой, и причёсочка что надо – «какая же вы, милочка, больная?! Вы вон как выглядите!». Никто не мог поверить, что меня выматывают боли, ночные судороги, а потом начались и потери сознания. МРТ головы показывало начинающуюся энцефалопатию, и сказывался старый диагноз «тромбоза синусов мозга». В эту сторону – к головным болям врачи и относили все проблемы с организмом, даже попеременные запор с диареей… А тут, счастье-то какое, очнулась от наркоза и поняла, что той боли, что была – нет!
Жизнь начала переливаться яркими красками, несмотря на серость пейзажа за ноябрьским окном, указывающим на горы, уже обильно покрытые снегом, и контрастирующие с ним чёрные тучи воронья, подобные привидениям, штормовыми волнами то накатывающими, то удаляющимися.
На третий день после операции позвали в процедурный на перевязку – чтобы уже сама побольше двигалась. Вошла в кабинет, медсестра быстро проделала манипуляции с бинтами, раствором и попросила резко не вставать и дождаться врача, а сама вышла. Пришла врач, представилась заведующей отделением. Переспросила фамилию, имя. Выдержала паузу. Я уже успела подняться.
– Сидите. Не вставайте! – предложила врач и подошла на расстояние вытянутой руки, – Анна, мы сделали вам операцию, удалив один яичник и одну фаллопиеву трубу. По материалам уже во время операции стало понятно – у вас рак.
Я будто не расслышала, что сказала врач и промелькнула мысль «кому это она говорит? Это же не про меня…». Тело начало трясти мелкой-мелкой дрожью. Я встала, как-то автоматически соображая несколькими слоями, где один слой продолжал мысль «кому это она говорит…», ещё один слой осознавал, что к горлу подкатывает горячий воздух, а сквозь третий слой прорывалась мечущаяся мотыльком над лампочкой мысль «надо же задать какие-то правильные вопросы…». Но был и четвёртый слой – пустота и степная даль, завывающая.
– Мы сделали не весь необходимый для такого случая объём операции, это не наш профиль… Вам предстоит ещё одна операция, но уже в другой больнице… Вы сейчас не ходите в палату. Пройдите в конец коридора, побудьте там, а минут через пятнадцать подойдите ко мне в кабинет, там будет и ваш лечащий врач, и мы обсудим – что делать дальше…
Дрожь не унималась, она будто увеличивалась в масштабе. Я стала уговаривать саму себя взять себя в руки. Сжимания рук в кулаки и резкое расслабление не помогли. Диафрагменное дыхание тоже не дало результата успокоения – дрожь заполнила уже и грудную клетку. И тут раздался телефонный звонок. Звонил Серёжка. Я понимала, что не смогу произнести ни одного слова, и нажав кнопку «ответ» услышала голос мужа:
– Ты как?
– Угу… – промычала я, как смогла.
– Ань, – без паузы произнёс Сергей, – Ты… это… только сейчас… мммм…. не расстраивайся….
Я подумала: «Неужели они ему сообщили! Какое они имели право без моего ведома…»
– …. Оля сегодня умерла… похороны послезавтра…
Я не сразу сообразила, что он говорит и переспросила коротким «что?». Сергей повторил и начал рассказывать какие-то подробности, а из меня хлынули слёзы…
– …я пе-ре-звоню, – только и успела проговорить и нажала сброс звонка.
Оля… моя горемычная соседка-подруга Оля… Мы были дружны семьями там, в далёком городе Усть-Каменогорске. Две разведёнки. Две сумасбродные творческие мамашки, тянущие на себе мужские и женские обязанности по дому. Рак скосил её и она, пустившая болезнь на самотёк, просто не захотела сопротивляться… Оля… как много мы не успели сказать друг другу. Всё как-то набегу, между детьми, макаронами и борщом, холодом и голодом. Оля… отмучилась. А я даже на похороны приехать не смогу…
Я рыдала уже в голос, а тряска становилась всё мощнее. И тут, сделав глубокий вдох носом и выдох ртом, я вспомнила одну из наших с Галей встреч, где она учила меня визуализировать маленькие детали. Сознавая, что до того, как я услышала это слово из трёх букв от врача, у меня всё было замечательно, – поняла, что мне надо вернуться в то состояние и удалить, как в компьютере проникшие в меня слова от врача. Сконцентрировалась. Отмотала будто назад плёнку с произошедшими событиями. Представила взятый в руку ластик, который движется в такт за проговариваемыми врачом словами, – и увидела, как ластик стирает пришедшие ко мне незваные слова… И сама удивилась – тряска испарилась, расслабились плечи, восстановилось дыхание. Теперь можно было подумать и о вопросах.
ГЛАВА 8. КАНУН СТАРОГО-НОВОГО
Вечером, накануне четырнадцатого января 2011 года, Раиса Алексеевна предложила:
– Сегодня же старый Новый год! Давай встретим его?
Я даже обрадовалась. Завтра моя первая химия, а сегодня праздник. В 23.50 Раиса Алексеевна зажгла свечи, я налила в бокалы клюквенный морс, и Раиса загадочно произнесла:
– Пусть всё, что случилось с нами, будет нам под силу преодолеть! Пусть этот Старый Новый год заберёт всё старое и даст всё новое!
– Ура! – выжимая улыбку, шёпотом прокричала я, Раиса подхватила.
И после небольшой нелепой паузы, предложила – …А у меня есть новогодняя песенка…
После Раиса Алексеевна читала стихи. Мы наполнили стены воздухом нового, мешая его с неизведанным. Стали едиными в нашем полушепоте и покаяниях друг другу. Мы стали родными. Нас объединила не кровь, а три буквы, которые там, в обычной жизни люди произносят с опаской. Мы теперь жили с этим, осознавая, что что-то произошло и уже ничего изменить нельзя.
Раиса Алексеевна уже много лет была на пенсии. А до пенсии она занимала высокую руководящую должность в горисполкоме. Подтянутость, поставленный голос, царские повороты головы выдавали в этой хрупкой фигурке былую силу. В свои восемьдесят четыре она выглядела очень даже неплохо.
– Я на всю больницу, наверное, самая старая… – смеялась, искрясь тонкими морщинками уголков глаз, Раиса Алексеевна, – Меня ведь и положили-то сюда только потому, что я что-то когда-то значила. Нужные люди позвонили… А так…, – она вздохнула, – Была бы простой смертной, меня бы и слушать не стали. Лечись, мол, дома.
Раиса Алексеевна рассказала о своей насыщенной интересной жизни, о перипетиях, нелепостях и промахах. Она сама первой задала вопрос, который мучил и меня: как это могло произойти, что послужило толчком к развитию болезни?
Внешняя проблема её была связана с сыном:
– Когда Лёшка был маленький, я боялась упустить возможность повышения по служебной лестнице. Лёшеньке выделили место в интернате. Он там находился по неделям, а на выходные я забирала его домой. А как в школу пошёл – всё-таки уже стал самостоятельным, и жил дома. Но у меня то командировки, то пленумы, то собрания… Упустила я его. Как-то пришлось краснеть перед начальником ГОВД, когда отмазывала сына, замешанного в грабеже. А потом, в перестройку перед тем, как деньги «обрушились», на него вышел один мошенник, и сунул ему на хранение дипломат с большими деньгами, с очень большими… А в тот день, когда можно было ещё что-то обменять, Лёшу начали вызывать в милицию, на допросы. Ох, и натерпелись мы тогда… И на меня угрозы сыпались, и Алексею пришлось скрываться. А что мне, как матери, делать? Я его скрывала, конечно… Всем говорила, что мы с сыном разругались и, что знать не знаю, где он… Может, за это предательство я и пострадала, а? Как думаешь, а?…
Что я могла ответить? Откуда мне было знать, что стало причиной оживления этой злобной клетки, которая, говорят, есть в каждом человеке.
Мы все там находились в терзаниях, будто рассматривали свою жизнь под лупой. Была ли у нас раньше возможность вот так, с пристрастием, посмотреть на свою жизнь, свои поступки? Каждый человек занят заботами дня, растрачивая себя, свои силы на вялотекущие события, на празднования юбилеев родственников и друзей, на работу, заботу, ругань и ссоры, на никчемные выяснения отношений, на проблемы, которые загружаем в себя по горло.
«Надо работать до шести, а не до смерти», – смеется мой Серёжка, сам же частенько задерживаясь допоздна, а выходные проводя за компьютером.
Компьютеры стали нашим бичом и нашим болотом, засасывающим, поглощающим всё время. Уже несколько лет мы сидим за экранами в разных комнатах одной квартиры, общаясь сообщениями, типа:
– Может, поужинаем?
– А кто готовить пойдёт?
– Ну, я пошла…
– Сейчас, я тут кое-что закончу и приду – помогу…
А после ужина – снова утыкаемся в экраны. Сергей даже спать ложится с айпадом…
Утром Раиса Алексеевна уже успела сходить на прогулку, когда я только что проснулась, удивлённая тем, что в этой больнице не будят по утрам включением света, измерением температуры.
Даже верхнюю одежду разрешено оставлять здесь же в палате, в специальном шкафчике. В любое время можно пойти прогуляться на улице. А ещё в углу палаты стоял обеденный стол, на нём электрочайник, цветные коробочки со вкусностями. Я только утром вспомнила вчерашнюю фразу Раисы:
– Ты сегодня наедайся вдосталь, а то с завтрашнего дня кусок в рот не полезет…
– Проснулась, красавица? Ну, как тебе спалось на новом месте, что снилось? – доброжелательность Раисы была беспредельной.
Она своим присутствием приносила свет и обволакивала заботой.
– Давай твоё покрывало – я место в процедурном займу.
– …зачем?
– Ну… Тебе же сегодня будут химию вливать? Или врач тебе не сказала?
– А разве не в палате?
– Не-ет, ты что! Вливают в процедурном. Там всего восемь кушеток. Поэтому, кому хочется быстрее – очередь с вечера занимают. Это чтобы удобнее медсестре было – все под надзором. А уж совсем лежачим – в палате.
В коридоре послышался голос медсестры, призывающий на анализ крови и перечисляющий фамилии, и моя была названа в общем числе.
– Ну вот, иди, сдавай – ты же не успела ещё воды попить?… И заодно спроси у Жанны – это медсестра сегодняшняя, будут тебя сегодня химичить или нет…
Все возникающие вопросы я могла теперь задать Раисе. Её профессиональные навыки позволили и здесь занять положение «над схваткой», зная, кто сегодня дежурит, что будут давать в столовой, как кого зовут из тяжёлых больных…
Погодя, уже после завтрака зашла Бану Ануаровна:
– Анна, вы примерно в одиннадцать часов ложитесь на процедуру. У вас очень долгое вливание будет, поэтому обязателен памперс.
– А что ещё с собой надо иметь?
– Больше ничего… Ну, разве что перед этим не желательно кушать и пить воду… Не переживайте, я буду заходить к вам.
Потом я сбросила сообщения Серёжке, Насте, Богдану и Гале.
Перед определением в химиотерапию мы договорились постоянно быть на связи с Галей. Она провела заочное обучение всех моих близких – что нужно делать, как мне помочь на расстоянии перенести легче химиотерапию. В назначенный час они, но каждый на своём рабочем месте, должны были начать дышать вместе со мной, помогая лекарству быстро распределиться по отведённым каждому фрагменту организма, и также быстро и аккуратно прочистить чистой водой и чистыми мыслями этот орган так, чтобы вода радостно пузырилась и светилась. На Гале было самое сложное – печень.
Я настроилась читать и слушать приятную музыку. Специально загрузила записи хоровых песнопений духовной капеллы моей знакомой из Литвы Лидии, и песни моих друзей.
Вливающаяся в меня жидкость через два часа стала вносить свои коррективы. Примерно через час я поняла, что не могу слушать музыку и читать не могу – буквы съезжаются и разъезжаются. Потом стало подниматься давление, закладывать уши. Я сообщила об этом зашедшей Бану.
– Надо вытерпеть, – строго взглянула она, поправила моё покрывало и вышла.
Рядом лежали такие же, как я. Различие наше было только во времени вливания. Из коротких перебрасываний фразами больных я немного начала просвещаться. Красную жидкость, или как её называли «красная шапочка», вливали тем, у кого проблема с молочкой и лёгкими. Быстро – максимум полчаса, и – в палату. Были и те, кому вливали всего один флакон, но очень медленно. В основном же приходили на промывку – это уже те, кого прокапали в предыдущие дни, теперь им нужно было вымывать специальными растворами поступившую в организм химический спасительный яд. Тоже не долго – по полчаса.
Я чувствовала, что мой мозг разжижается, разъезжается, стало трудно соображать. Музыка раздражала наушником ушную раковину. Голова кружилась.
– Надо вытерпеть… – начала приказывать себе я, – Надо вытерпеть…
Как в тумане прошли последующие четыре часа. Открывая глаза, я видела сменяющихся женщин, мелькающие их халаты, и потолок.
Сквозь потолок, казалось, видно небо и всю мою прошлую жизнь – урывками, фрагментами, эпизодами… Уже стемнело за окном. Уже я лежала в процедурной одна. Периодически заглядывала Раиса Алексеевна, спрашивала, чем помочь. Бану Ануаровна зашла в последний раз, когда мне поставили в капельницу пятый флакон. Сказала, что основное позади.
Уже вечером пропустили Настю. В процедурный посторонним запрещено заходить. Но её впустили, ведь уже всё равно никого здесь не было, кроме меня. Я не могла ничего произнести. Боялась испугать дочь своим видом и понимала, что ничего не могу сделать, ничего не могу сказать, ничего не могу изменить, ничего не могу скрыть. Сильно кружилась голова. Слёзы текли из глаз тихо и у меня, и у Насти.
Когда прокапали последнюю дозу, Настя помогла мне подняться. Голова не слушалась, стены плыли, ноги путались…
В палате был Богдан. Он тихонько разговаривал с Раисой Алексеевной…
Так закончился мой первый день другой жизни.
Ночью кружилась голова, мысли путались, но какими-то островками выплывали образы – детей, мужа, друзей… Странно, но среди образов не было ни сестёр, ни матери. Отдельно, в стороне стоял папа. Он смотрел мне прямо в глаза. А потом остановился поезд, и папа запрыгнул в него… В какой-то момент мне казалось, что я тоже иду к этому поезду, но потом открывались глаза… Я слышала лёгкое посапывание Раисы Алексеевны и снова катилась вслед за головокружением.
До рассвета думалось о разном – о том, что уже многое в этой жизни узнала. Да и дети выросли. Жаль, что Серёжке я не родила сына… Но нашими общими детьми стали песни, которые уже в жизни с Серёжкой обрели слушателя. Он подхватил наше общее дело. И даже в последнее время стал чувствовать уверенность в том, что мы делали. Он активно продолжал вести вечера с бардами. Поэтому я успокоилась – мой уход не станет предельно тяжёлым… Но где-то глубоко-глубоко я думала: «Ещё вот это не доделала, вот это не досказала, вот это, то… Потому и просила высшие силы – оставить мне ещё жизнь, чтобы завершить, доделать, ещё что-то досказать детям, Серёжке».
