Вероника Мелан
Тринадцатая Мара

Глава 6

Спать на цепях невозможно. Невозможно было этой ночью спать в принципе – слишком реальные кошмары оставили на моем теле синяки. Перекрошенными казались мои внутренности, сломанными – ребра, опухшим от ударов – лицо.

Теперь, когда меня освободили от цепей, я как сломанная игрушка полусидела-полулежала в углу у дальней стены и не могла пошевелиться. Ткань моих ментальных оболочек трещала, мозг – в фарш.

Человек, проведший эту ночь в кресле, в котором сидел и теперь, смотрел на меня, и я не могла выдержать его взгляд. Разбитое тело, душа в синяках. И это, судя по всему, только начало. Утро дня, который продолжится новым адом.

За окном облака и серость, за окном, кажется, приглушили свет – собирался дождь.

Я не хотела ни есть, ни пить. Я не могла двигаться.

– Ты сделала что-нибудь хорошее в этой жизни, мара?

Послышался вопрос. На первый взгляд безобидный, если бы не зловещая аура хозяина квартиры.

– А ты прикажи мне исповедаться. Как вчера. И, может, я что-то вспомню…

– Давай я прикажу тебе прикусить язык, и ты его выплюнешь?

Я умолкла. Мой рот склеился, как от цемента.

Мы молчали долго. Он, наверное, размышлял над моими дальнейшими мучениями, я же понимала, что мне не уйти. И все же задумалась про «хорошее». Что хорошего я делала в жизни? Чтобы это считалось, чтобы имело смысл? Ничего. Добрые слова, подарки – не в счет… Что ж, как бы ни звали потомка Инквизиторов, он умел заставить меня ощутить себя полным ничтожеством.

– Я могу забрать твою силу. Навсегда.

– Забери, – отозвалась тихо. Даже не огрызнулась.

Сила, она ведь идет вкупе с огромной ответственностью, и эта ответственность давила на меня с ранних лет. Когда ты способен на многое, ты должен принимать верные решения. Однако в мой подарок с названием «могущество» забыли положить этот талант – быть сильной в правильных решениях. До сих пор было стыдно за вчерашнюю слабость, когда я, стремящаяся бежать из этой квартиры, была готова разрушить и этот дом тоже. Были бы новые жертвы.

– Значит, не боишься с ней расстаться? Тогда я надавлю на другое.

Он надавит. Я не сомневалась.

– Кто-то был у тебя в том здании? Кто-то…

«…погиб?» – я не смогла продолжить и поняла, что зря спросила об этом, что мой ад, если он и выжидал, обрушится на меня теперь. Человек поднялся из кресла, и от его гнева трещали стены. Это не за окном сделалось темно – темно для меня стало в этой комнате, очень страшно.

Он поднял меня с пола рывком за горло, сдавил пальцами. Прижатая к стене, я дергала ногами: я не имела возможности дышать, даже хрипеть. Перед глазами плыли круги, когда я услышала чужой шепот:

– Даже не заговаривай об этом, тварь. Просто… молчи.

Один микрон до смерти.

Меня шибанули об стенку затылком так, что в башке мотнулись кровавые звезды, а после отпустили – я рухнула на пол. Ударилась еще и лбом. Если бы чуть сильнее…

Я впервые малодушно подумала о том, что иногда умирать лучше сразу. Не постепенно.

Наверное, мне дали пролежать минуту или две, позволили сполна ощутить, насколько хрупким стал мой вращающийся мир, после чего принялись вязать запястья.

– Давай прокатимся кое-куда. Проветримся.

Жесткие веревки впились в кожу колючей проволокой. И уже тогда я поняла, что от этого «прокатимся» станет еще хуже.

* * *

Куда мы ехали, зачем? Ни единой мысли. Сложно соображать, когда затылок – в осколки, а вместо головы – чугунный колокол. Дождь накрапывал мелкий, противный, когда не дождь даже – морось. Свежий воздух не радовал. Я мельком видела свое отражение в зеркале: полутруп с сероватым лицом, темными кругами под глазами, с бордовым следом от пальцев на шее. Себе не помочь даже обезболиванием: «обесточка» работала и теперь. Очень хорошо работала, так же зло, как и её хозяин.

Дом, к которому мы подъехали, выглядел мирным, белым, окруженным розовыми кустами и палисадником. Ладный забор, стриженый газон, усыпанный опавшими листьями. Идиллия, если бы не странное давящее ощущение чужого горя по периметру.

Меня выволокли наружу, подвели-подтащили к двери с искусственным венком, приделанным поверх окошка, нажали кнопку звонка. Тот, кто находился внутри, не открывал долго, но все-таки дошаркал до прихожей, отпер замок. И меня тряхнули, как куклу, – мол, давай, начинай все это впитывать.

Я не сразу поняла, чего он хочет, мой мучитель, но, когда прозвучала фраза: «Вот человек, устроивший взрыв здания, в котором погиб ваш сын», – на меня обрушилась тяжелая плита. Она замурует меня заживо, как и взгляд седой женщины, стоящей на пороге. У нее были голубые глаза – бесцветные, давно проплаканные насквозь, почти пустые. И теперь она, после секундного непонимания, посмотрела на меня так, что мне показалось: на крышку моего гроба кидают землю.

– Как… ты… посмела…

Она зарыдала. Не стесняясь изменившегося лица, она качнулась, а после заорала так надрывно, что у меня заложило барабанные перепонки – чужим ором, гневом и собственным чувством вины.

– Как!!!

Он позволил ей ударить меня в грудь – несильно: силы в старческих руках оказалось мало, – позволил ей кричать долго, пока я не перестала разбирать слова. Мое сердце колотилось в бешеном ритме, напоминающем бой похоронных барабанов. Я дергалась в чужих руках, я желала провалиться, испариться, я желала не видеть обвинения в чужих глазах, но как дергаться, когда одной рукой тебя держат за связанные запястья, другой за волосы на затылке? Как грушу для битья, как манекен.

«Вот она…»

Я поняла, что он собрался сделать. Он собрался провезти меня по всем восемнадцати домам, где погибли сын, дочь, мать, сестра, брат…

Он волок меня назад к машине силком, забросил на пассажирское сиденье.

И по пути к следующему дому принялся читать досье следующего погибшего.

– Рид Майнфилд, сорок два года, отец двоих малолетних детей.

Меня тошнило. Я боялась, что меня вырвет на собственные колени.

«Это она… Это она устроила обрушение здание… Это она повинна…»

Кто-то из них молчал, но смотрел на меня так, что окружающий мир глох. Кто-то опускался на колени и рыдал столь горестно, что мне хотелось сдохнуть прямо на чужом крыльце. Чья-то мать кинулась на меня дикой сумасшедшей кошкой – ее ногти располосовали мне лицо. Другая женщина так терзала мою одежду, будто пыталась сорвать кожу, – я понимала, что буду помнить это всю жизнь, – отлетали пуговицы на моей одежде, трещала по швам ткань. Я теряла жизненные силы.

Разные районы, разные дома. В каждом из-за меня кто-то умер.

Муж, оставшийся без жены с детьми на руках, кинулся на меня со стулом. Я не понимала, не знала, что так можно: просто схватить в гостиной стул, выбежать с ним на крыльцо… Он ударил меня дважды ножкой в живот, после – с размаха по лицу. И мне казалось, я каждый раз умираю разной смертью – раз за разом. Хуже: я знала, что заслуживаю всего этого, что на месте того мужчины я схватила бы не стул – нож.

Водитель читал мне в машине досье. Я больше не пыталась говорить, даже не пыталась отключить слух. Мне было очень холодно, и с каждым новым домом пустота внутри меня ширилась – черная пустота, полный мрак.

«Эллисон Загвар… Тридцать шесть лет, работница столовой… Кен Макгил, двадцать восемь, клерк… Тулья Труман…»

По последним четырем газонам я уже не могла идти собственными ногами – Инквизитор меня тащил. И кто-то из очередного дверного проема орал, чтобы меня – поганую тварь – оставили тут. Чтобы меня могли запереть в подвал, чтобы меня можно было бесконечно мучить…

Снова машина. Снова стук закрываемой пассажирской двери.

Меня изнутри выжгла лава, меня выморозило студеной ночью, меня похоронил стыд. Я ощущала себя так, будто от меня не осталось меня, прежней Маризы. Никого внутри не осталось, лишь пустота и вечное одиночество, в котором мне бродить веками. Я даже не пыль вселенной, я та, кого выбросили за пределы всех вселенных, потому что такому ничтожеству нет места нигде.

К последнему дому я шла, уже неспособная чувствовать. Ни собственных ног, ни даже боли в затылке. Лишь трещины внутри, такое их количество, что любое прикосновение превратит крепкий некогда остов в прах.

Звонок в дверь. Вышел парень. Чуть за тридцать. С хорошим лицом, светлым, но пустыми глазами.

– Это она, – прозвучало сзади. – Это она… устроила обрушение на проспекте Беркеен…

Парень смотрел на меня без эмоций. Смотрел долго, и я понимала: того, кого он утратил, мое присутствие здесь уже не вернет.

– Это ничего не изменит, Сидд, – обратился к тому, кто стоял за моей спиной. – Прекрати. Месть Лиру не воскресит.

Они знали друг друга, они, вероятно, были друзьями. Кем приходилась Лира хозяину квартиры? Сестрой?

В машине я лежала на сиденье, как червь, скрючившись.

А водитель говорил:

– То был первый день, когда она устроилась на работу. Ей не было и двадцати пяти. Светлая, невесомая. Она не заслужила смерти. Такой… смерти.

По обшивке салона, по корпусу авто резонировали волны черного густого гнева.

А я думала лишь о том, что, если бы вот так погиб близкий мне человек, я бы не единожды воткнула виновному вилку в ладонь. Я бы заставила его истыкать себя, как котлету.

Кем бы ни приходилась Лира Сидду, в тот момент я мысленно кивнула смерти, как вошедшей в дверь гостье.

Все верно, значит, так должно быть. Значит, пусть так будет.

Во мне продолжали убивающим хором плакать все восемнадцать навещенных человек.

Мне впервые было все равно, что он будет делать дальше.

Куда-то слился день – за окном стемнело. Я лежала на досках пола, закрыв глаза. Тому, кто до конца жизни будет видеть осуждающие лица в кошмарах, жить не хочется. Человека можно убить по-разному, я впервые поняла, насколько изощренными могут быть методы. Как поняла и то, что душевная боль – куда лучший яд, нежели любой другой, сваренный в котле.

Сидд умел профессионально потрошить, он имел на это право, он имел причину. И я более не задумывалась над тем, куда он ударит дальше. Я лишь желала, чтобы удар этот переломил во мне последнюю балку, чтобы рухнул потолок.

Вернувшись домой, он молчал.

А спустя несколько минут, оставив меня в углу, оделся и вышел за дверь.

* * *

Он должен был выдохнуть. Должен был пройтись. Он её сломал, как и хотел, он переломил ей каждую невидимую кость и испытывал мрачное удовлетворение. Она лежала рабом – покореженным, потасканным, с разодранной рожей, она страдала целый день, каждую его минуту.

Сидд опустился на лавку. На душе после испепеляющего гнева тихо, на душе пусто. Так в комнату, из которой вынесли хлам, проникает через открытую форточку морозец, покрывает углы инеем.

Листья под подошвами отсырели, прилипли к асфальту. Горели фонари, с неба больше не моросило. Лиру не вернуть, но он сделал так, чтобы мелкая тварь впитала в себя каждый плевок, чтобы каждый удар достиг цели.

Ни одной мысли. Ни единой, ни хорошей, ни злобной – тихо. Снаружи тихо, внутри тоже. Сидд прикрыл веки и выдохнул облачко пара.

Он собирался подняться минут десять спустя, но услышал приближение шаркающих ног и постукивание трости – к нему приближалась слепая. Очень-очень старая.

Она села рядом, и Инквизитор сразу понял, кто находится рядом, – архаичная Веда, самая древняя из мар. Он должен был напрячься – ее сила запредельна, – но даже не напрягся. Они сосуществовали бок о бок давно, и много десятилетий уже не существует органов «изгнания», а ведьмы больше не «изгнанницы». Аркейн не сомневался, для чего она пришла.

Бабка долго молчала, вокруг них от ее древней магии теперь шевелилось пространство. Плыл разогретый воздух, шептался далекий свет, плела узоры тьма.

Сидд молчал.

– Я… потеряла внучку, – скрипнул голос справа, – быть может, ты ее видел…

Ему не нужно было её слушать. Просто встать, просто уйти. Она не сможет причинить ему вреда: слишком сильная в нем кровь. Как и в ней.

Сейчас Веда казалась обычной старушкой.

– Она неплохая девочка… Глупая – да, но незлая. И она совершила ошибку.

У него напряглись челюсти – не надо пытаться его разжалобить: бессмысленно. Наверное, он продолжал сидеть, потому что на улице был свеж воздух. Прохладен, но целительно свеж.

«Давай, – думал он, – продолжай меня умолять. Нечасто Верховная веда приходит постоять на коленях перед мантией…»

– Она ведь не сама, – печально продолжила бабка, – это сделала. Влюбилась не в того да поверила в его чувство. И ведь хороший, на первый взгляд, был мужчина. Увешался только каменьями, чтобы не просветить его намерения ни с яви, ни с изнанки. Вот она и попалась.

Сидду было все равно. На слова, на случившееся в прошлом, на текший рассказ. Ничто не способно изменить случившееся. Но она вышла из своего убежища, она дошла сюда, будучи слепой, – он позволит ей говорить.

– Мужчина этот дарил цветы, признавался в любви, а Мариза, она наивная…

Мариза. Ему хотелось сплюнуть от этого имени.

– …верила, что все по-настоящему. Когда вдруг пропала ее подруга – единственный близкий ей человек, – Мара искала её. Не знала, что лжелюбимый выкрал Кьяру, не знала, что соврал, когда указал на своего врага. Нехорошие он слова использовал, злые, ткнул пальцем в чужой дом – Мариза не сдержалась.

Поздно. Даже если эта история имела в прошлом некий поворот, о котором он не знал, все равно поздно.

«Что ты скажешь мне дальше? – думал Сидд. – Чтобы я её отпустил? Будешь просить помиловать?»

Веда смотрела слепыми глазами в ночь. На ее запястьях горели обе руны – темная и светлая. У Маризы – он до сих пор с ненавистью даже мысленно произносил это имя, – не горело ни одной. Неопределенная. Ни на что не решившаяся мелкая тварь.

Он полагал, Веда, закончив рассказ, уйдет. Оставит его принимать решение самому, но она заговорила вновь.

– Семь дней и ночей после она лежала у алтаря, просила забрать её силы навсегда. Не поднималась, не отходила, молила лишить могущества.

У Аркейна от тихого голоса Веды почему-то перед глазами рисовались картинки – темный зал, свечи, множество свечей, священный камень по центру.

– … но алтарь не ответил, а ведь бывали такие случаи в истории, когда он забирал. Если мара ошибалась так, что не исправить. А после Мариза поднялась. Ушла к себе…

Бабка замолчала, и Сидд впервые ощутил её печаль – ненавязанную, настоящую.

– Она перерезала себя… Я успела заговорить её вены в последний момент, успела сохранить ей кровь, затянула раны так, чтобы не видно. Я… приказала ей жить. Заставила. А вчера сказала искать самого сильного мужчину.

Старуха впервые посмотрела на Инквизитора прямо, и, хоть глаза ее были слепы, взгляд этот проник ему в душу.

– Быть может, ты видел её. Если так, передай, что бабушка её ищет.

Больше она не добавила ни слова. Поднялась медленно, тяжело оперлась на палку и зашагала прочь, забирая странные сдвиги пространства за собой, шепотки, светящиеся в воздухе руны.

Но Аркейн продолжал слышать речь уже в голове. Очень тихую, но различимую.

«Виновата ли линза в том, что существует? Виноват ли яркий луч в том, что падает на любую поверхность? Или же в трагедии повинен тот, кто совмещает линзу и луч под выгодным ему углом. А после пожар, катастрофа. Но виновата ли линза в том, что существует…»

Он так и сидел на лавке, хотя Веда уже ушла. Почему-то видел алтарь, у которого неделю лежала Мариза.

Так вот почему она так легко согласилась, когда он предложил отнять её силу.

Сидд понял, что замерз. Поднявшись со скамьи, он зашагал к дому.

«Виновата ли линза в том, что существует …»

Он смотрел на неё, сидящую в углу, долго. В ее глазах покорность – ни тени вчерашней злости. Хорошо, потому что, если бы она была, он продолжил бы пытать. Но она сделала то, что он хотел, чтобы она сделала – впитала всю черноту обвинений, она согласилась с ней, она приняла её. Единственный намек на дерзость заставил бы его убить.

Пятерня чужих когтей через лицо, след от удушья. Жалкая мара, неспособная смотреть на него прямо.

– Уходи, – бросил он глухо, зная, что, если не скажет этого сейчас, не скажет уже никогда. – Тебя ищет бабушка.

Пусть знает, что о ней просили, что за неё ходатайствовали. Что она сама ни за что и никогда не вымолила бы его прощения. Собственно, он и не простил.

И удивился, когда Мариза подняла на него глаза – в них застыло ее собственное решение, несмотря на разрешение уходить. И это решение шло вразрез с просьбой старой Веды отпустить. Она была готова нести наказание дальше – не играя, не притворяясь, – но, вместо того чтобы восхититься, он ощутил один из худших наплывов ярости.

– Вали отсюда, – процедил зло. Зловеще. – Вали, я сказал.

Плюнул напоследок черным – как на плесень, как на вонючую субстанцию на хорошем деревянном полу.

Пусть знает, что даже её убийством он мараться не будет, слишком много чести, слишком много внимания.

– Не люби, – приказал жестко, отменил собственное предыдущее колдовство – пусть ненавидит его до конца жизни – и прикрыл глаза, чтобы не видеть, как она, наконец сумев подняться, проходит мимо к выходу.

Тимми прав: Лиру этим не вернуть. Наружу вышла хотя бы часть гнева.

Пусть эта тварь идет, пусть уходит.

Глава 7

Три дня спустя

Мариза

Когда твое нутро выжжено напалмом, покрыто пеплом и лишь самый глубокий живой пласт натужно кровит под растрескавшейся землей из обвинений, мысли приходится выбирать осторожно. Любая, направленная не туда, станет ядовитым дротиком. А снова втыкать в себя вилки, пусть и воображаемые, мне не хотелось.

И потому – пена от кофе. Густая, местами горьковатая, местами сладковатая. Бархатная, плотная, ароматная. И облака в небе. Кьяра учила, что хорошее лечит. Я искала все то хорошее, что могла отыскать, сидя на лавке, чтобы впоследствии приложить целебной мазью хотя бы к сантиметру искореженной внутренней себя. Получалось плохо. Да чего врать, практически не получалось, но я целенаправленно держала внимание на стаканчике с кофе в руке и облаках. Что-то изменится однажды. Наверное.

Инквизитор забыл «включить» мою силу обратно. Обесточил, но на место все не вернул, и потому вот уже три дня я сидела на обезболивающих таблетках. Рука заживала медленно, все остальное, включая разбитое лицо, передавленную шею и смятые ребра, тоже.

Я ходила в кофейню, но за стойкой не стояла. Любой, кто увидел бы меня там, вызвал бы скорую, и мне хватило взгляда Элины, чтобы понять: вид у меня не просто плох – он ужасен.

Зато в заднем кабинете я пригождалась. Кто-то должен был разбирать бумаги, ставить подписи, совершать заказы. Когда я собственноручно мыла полы в подсобке, никто не осмелился задать мне ни единого вопроса: ни работники кухни, ни поставщики, ни даже уборщица, которую я временно лишила работы.

Сидеть на парковой лавочке я тоже не могла ввиду того же ужасающего прохожих внешнего вида. Еще неделю назад мне хватило бы шепотка, чтобы синяки и отметины исчезли. Я могла бы легко натянуть личину, навести в чужих умах морок, сделать… что-то, но теперь, лишенная «спецвозможностей», я равнялась по силе обычному, очень слабому человеку и училась, как будто меня вдруг лишили интернета, гаджетов и соцсетей, просто слушать мир, смотреть на него, воспринимать то, что мне в нем осталось, не гадая, удастся ли вернуть былое могущество. Да и нужно ли?

Не сама ли я однажды просила алтарь забрать у меня силу? Это сделал не алтарь, но сторонний мужчина по имени Сидд – результат одинаков.

И мне осталась лавочка на задней стороне кофейни – тихая, усыпанная листьями.

Сидд

Тимми сказал: «Забудь. Просто живи».

Он честно пытался и забыть, и просто жить. С детства привыкший к жесткой самодисциплине, Аркейн пытался занять ум привычными вещами – чтением старинных книг, например, – но ум впитывать строки не хотел.

Тот же кабинет в доме отца, те же фолианты за спиной. Старое кресло, потертый край столешницы.

Сидд никогда не любил проводить здесь время, предпочитал свою квартиру, но, так или иначе, проводил его здесь много. Так вышло.

Этот дом достался ему со смертью отца.

Сложно быть взрослым, когда тебе девять, но он смог. Поблагодарил дядю за то, что тот оформил на себя опеку, отказался от переезда и попросил лишь одно: «Найми мне учителей». Никогда не мог посещать обычную школу ввиду особой чувствительности к людям, способности видеть их с потрохами. Когда внутри тебя чудовищная боевая магия, любой конфликт становится чрезвычайно опасным делом. Не для него – для кого-то другого.

Дядя сделал все, как попросил племянник: нанял педагогов, и те ходили в отцовский дом, получая щедрое жалование, многие годы, пока Сидд не вырос.

Именно здесь, в этом кабинете, благодаря старинным книгам Аркейн понял, кто он и на что способен. В этом кресле он подолгу сидел с закрытыми глазами, разбирая древние заклятия и символы, здесь когда-то читал про мар: историю, столкновения, противостояния. Собственно, он читал все подряд и всегда знал, что живет с этими существами бок о бок. Контакта не имел, чуял: встреча тех, кто изначально принадлежал разным лагерям, добрым разговором не закончится.

Но так случилось. Сначала Мариза, после – архаичная Веда…

Чтобы не ощущать их рядом, он часто уезжал: давно числился лучшим специалистом по изучению аномальных полей и субстанций, считался знатоком древнего колдовства – был часто приглашаем для решения тех задач, которые никто, кроме него, решить бы не смог. Все потому, что Инквизиторская кровь – черная, густая. Красная, если порезать руку, но чудовищно сильная на изнанке.

Одинокую жизнь скрашивала семья, точнее, после смерти дяди, ее остатки: двоюродный брат Тимми, не получивший, что удивительно, при рождении ни доли той силы, которой обладал Сидд, и Лира, конечно же. Все трое росли бок о бок, взрослели. Лира, которую он часто шугал, будучи нелюдимым, совершенно его не боялась. Висла на нем, как на банановой пальме, всегда видела нечто, чем безразмерно восхищалась. В ответ на это он восхищался ей – светлой, совершенно неземной, способной постоянно чувствовать счастье.

Лиры больше нет.

А совет Тимми для него более недействителен.

«Виновата ли линза в том, что существует? Виновен ли луч…»

Луч – конкретно тот луч, упавший на выпуклое стекло и спровоцировавший катастрофу, – Сидд, если бы мог, придушил тоже. Погасил бы навечно, утопил бы во мраке. И остался еще один элемент зловещей формулы: тот, кто установил лупу и направил свет под правильным углом, – Аркейн до сих пор не знал его имени.

Его знали пропавшая Кьяра и старая Веда, к дому которой за последние три дня он подходил четырежды, стучал в дверь, но ответа не получал, понимал, что войти, взломав замок, не выйдет. Дом Мар был опутан такими сложными защитными заклятьями, что потребовался бы не один день для того, чтобы их нейтрализовать. К тому же присутствия бабки на этажах он не ощущал.

Значит, придется сделать то, чего он совершенно не хотел.

Аркейн тяжело вдохнул воздух и так же тяжело его выдохнул. Сжал кулаки, кое-как расслабил их, поднялся из кресла.

* * *

Мариза

Солнечный день, удивительно теплый. Как будто решило на мгновение вернуться лето, колыхнуть яркой юбкой, напомнить о радости. Листья подсохли, стих ветер; я привычно держала сознание пустым. Когда в нем нет мыслей, оно заполняется нужными пониманиями. Как говорится, не баламуть воду, и она очистится». Я изо всех сил пыталась.

А потом даже с закрытыми веками ощутила, как изменилось пространство. Похолодело.

Я впервые, замаскировавшись гримом, выбралась в общий парк на любимую лавку – хотелось чего-то хорошего, привычного, – и наслаждалась солнечными лучами, когда послышались шаги.

А после он сел рядом.

Я вдруг ощутила, что мне не хватает смелости повернуть голову – вспомнилось все то зловещее, что случилось в его квартире. Черный гнев, выгибающий стены, боль, кошмары. Пришлось задержать дыхание, успокоить нутро. Лишь затем я взглянула на Инквизитора коротко – темное пальто без единой пылинки поверх ткани, отглаженная рубаха, дорогие брюки, еще дороже обувь. Он умел быть классически стильным – об этом почему-то подумалось с глубокой грустью. Он умел быть выдержанным, как хороший коньяк; блестели на запястье знакомые серебристые часы.

А меня опять подмораживало. Нет, на настоящий гнев у меня теперь не хватило бы сил, даже на мелкую злость не хватало, но спросить с усталым цинизмом вышло:

– Ты принес с собой вилку?

«Для чего?» – немой вопрос повис в воздухе, как крыло черного ворона.

– Чтобы я теперь могла воткнуть ее себе в глаз…

Плохая вышла шутка, неудачная. Да и шутка ли? Мне стало нехорошо, потому что мое нутро промялось от волны его раздражения. Конечно же, он пришел не для того, чтобы извиниться или вернуть мне силу. Для чего-то другого, и злить его было последней мудрой мыслью, к которой я могла бы прийти.

– Не люблю примитивный сарказм.

Прозвучало это ровно, спокойно, с завуалированной угрозой – впрочем, как и любые слова, которые выпадали из его рта. Наверное, Инквизитор всегда оставался таковым или же воспринимался таковым. Не велика разница. Рядом с ним лишь мордой в пол, руки за голову и хранить молчание. Хотелось бы над этим посмеяться, но не выходило. Сковывал тот самый примитивный, первобытный страх.

Мы всегда их боялись, наших противников…

Он заговорил сам, не стал дожидаться дополнительных вопросов:

– Как его звали?

– Кого? – Я спросила это лишь для того, чтобы прояснить наверняка, хотя отчего-то поняла, о ком речь.

– Того, с кем ты спала.

Прозвучало это унизительно. Мне показалось, по моей спине только что провели лопатой, полной грязи, и на мне отпечатался липкий зловонный след.

Конечно, Сидд хотел найти оставшееся звено в причинно-следственной связи, приведшей к трагедии. Я не могла его винить: противно, но я его понимала, – и не собиралась препятствовать дознанию.

– Томас Мэйсон.

– Владелец акций «Тримсон Корп?»

– Да.

Хорошо устроилась, – нагнелось в воздухе безмолвно, – выбрала богатого.

Я никого не выбирала! Но разлепить рот не посмела – внутри опять гадко, будто в меня сходили, как в нужник.

Инквизитор больше ничего не добавил. Он поднялся с лавочки и неторопливо зашагал прочь – походка мягкая, но очень тяжелая.

Мне же, сидящей на деревянных досках, казалось, что рядом только что проехал огромный самосвал – размером с дом, с колесами выше моего роста, черный, дребезжащий каленым железом и чадящий смертоносным выхлопом.

Я выдохнула только через минуту, и, хотя парк теперь казался мирным и безмятежным, мои руки мелко дрожали.