Вера Колочкова
Зима Джульетты

© Колочкова В., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

 
Увы, любовь желанные пути
Умеет и без глаз себе найти!
 

Уильям Шекспир.

Ромео и Джульетта

– Мам! Я серьезен, как никогда! Я люблю ее! Я действительно хочу на ней жениться.

– Что?! Что ты сказал?

– Ничего страшного не сказал, по-моему. Должен же я когда-то жениться.

– Значит, все-таки должен? Или любишь?

– Люблю. И женюсь. Такой вариант тебя устраивает? И не надо смотреть на меня глазами оскорбленного бультерьера.

– Глазами… кого?! Бультерьера?

Юля задохнулась, глянула на сына обиженно. Не хватало еще в разговорах меж ними собачьих сравнений. Докатились.

– Нет, ну ты совсем обнаглел, Гош… Мать бультерьером назвал. Спасибо, сынок.

– Ой, мам, прости. Я ж не думал, что ты такую болезненную реакцию выдашь.

– Это не болезненная реакция, к твоему сведению. Это растерянная реакция.

– Да какая разница.

– Есть, есть разница. Хотя – кто знает?.. Когда вот так обухом по голове тюкают, очень болезненно получается. Да, да, ты прав. Если обухом, то болезненно…

– Ой, ну каким, каким обухом? Где ты увидела обух, покажи мне его? Тоже, сделала из меня Раскольникова, обухом ее по голове тюкнули… И вообще, хватит придуриваться, чего на тебя вдруг такая вредность накатила? Другая бы мать радовалась.

– А чему тут радоваться? Не узнал человека, не видел в критических обстоятельствах. Вообще ничего про эту Варю не знаешь. И вдруг бах – женюсь.

– Да зачем мне ее критические обстоятельства? Я же на ней женюсь, а не на критических обстоятельствах. И вообще… Какой-то неприятный у нас разговор получается, не нравится мне.

– А мне-то как не нравится, если б ты знал.

– Мам… Я тебя очень люблю, но… Давай договоримся, что со своими чувствами и поступками я сам разберусь, ладно?

– Ты мне тоже не чужой человек, Гош.

– Значит, тем более. Ничего страшного не происходит, мам, правда. Я нормальный мужик, на нормальной девчонке жениться собираюсь. Или хочешь, чтобы я нашел себе подругу из тех… Которые с бородой да с песнями? Вот это уже был бы полноценный обух, не спорю. Но я ж на Варе женюсь! На хорошей девушке, во всех отношениях положительной. Без бороды, без песен. Нет, не понимаешь ты своего счастья, разбаловал я тебя.

Вот тут бы ей рассмеяться навстречу его неуклюжему шутовству да опустить пониже тональность неприятного, в общем-то, диалога. Но не смогла с собой совладать. Не смогла, черт возьми, не смогла! Понесло изнутри нотой утробного недовольства, и выстрелила сердито, в самом деле, как бультерьер:

– Эта Варя совсем тебе не подходит, совсем. Как бабушка говорила – не пришей кобыле хвост. Не подходит. Совсем не подходит.

Гоша весело и насмешливо поднял брови вверх, вроде того – все понятно с тобой, дорогая мамуля. И выждал, поганец, паузу, глядя на нее снисходительно. Будто она не матерью ему была, а глупой младшей сестренкой. Будто не он только что ее огорошил, а она ему объявила о скороспелом дурацком замужестве. Еще и протянул тихо:

– Ну-у-у, мам… Эк, тебя понесло.

– Ой, только не думай, пожалуйста, что я ревную! – взвилась Юля быстрым гневом, уже понимая, что сын прав… Прав, прав, надо признать. И впрямь понесло. И не просто понесло, а именно с ревностью «эк, понесло». Но отступать все равно уже поздно. Насмешливость оппонента – не тот плацдарм, на который можно отступить.

– Не ревнуешь, значит? – вкрадчиво переспросил Гоша.

– Еще чего! Нет, конечно!

– А я думаю, вопрос именно в этом. Ревнуешь, мам, еще как ревнуешь, просто перешагнуть через материнскую ревность не можешь. В ступор вошла и не можешь. Это у нас семейная черта – до конца стоять на своем, даже если чувствуешь, что не прав.

– Ты так считаешь, да? Такая у тебя мать глупая курица, да? Ну, спасибо, сынок…

– Не обижайся.

– Вот еще! Дело совсем не в ревности и тем более не в моих обидах. Просто я хотела сказать, что… Что…

– Ну что – что?

– Что это в принципе неудачная затея…

– Затея? О, какое хорошее словцо. Для женитьбы – прям самое то. Лучше не придумаешь! А что, класс! Затеялся я как-то жениться, да мамка меня отговорила. Забавно звучит, не находишь? Хм, затея… Надо же.

Гоша смешно пожевал губами, пробуя на вкус «хорошее» словцо, и сморщился, будто собираясь его выплюнуть. Юля, глядя на него, произнесла тихо, со вздохом:

– Да хватит ерничать, хватит… Если хочешь, я могу объяснить, почему тебе Варя не подходит. Повторяю – если хочешь, конечно. А не хочешь, так и не буду.

– Да отчего ж? Давай, объясни, пожалуйста. Очень даже любопытно. Заодно и выговоришься, может, полегчает.

– Ладно, попробую. Хоть и хамишь напропалую, но я все же попробую.

Юля замолчала столь многозначительно, будто и впрямь в голове роилась масса доводов, объясняющих «неудачную» сыновнюю затею. На самом деле не было там, в голове, никаких доводов. Много чего было, а доводов не было. Страх за сына был, например. Обыкновенный страх, сермяжный и глупый. Да, а куда от него денешься? Он в каждой матери живет и по-всякому проявляется, между прочим. У кого-то сидит внутри и затаился на краешке подсознания, и ждет удобного случая, чтобы отнять сына себе обратно у коварной захватчицы. А у кого-то сразу наружу выскакивает и начинает корчиться в падучей, как у нее, например. И это еще поспорить можно, какой страх честнее. Хотя – какая разница, в общем… Все материнские страхи корнями из одного места растут. Из любви. Не протянешь руку и не выдернешь, как сорняки из грядки. А если прибавить к этому страху собственное одиночество – почти потенциальное? Как жить одной, без Гоши? Ждать, когда одиночество перейдет в сумеречно неприкаянное состояние? Ой, лучше не надо… Лучше пусть за руку возьмет – и на Фудзияму ведет помирать, как делали раньше со стариками родителями в Японии. Правда, до старости еще далеко, семь верст киселя хлебать. Но все равно! Если он так… Пусть за руку – и на Фудзияму!

А молчание-то затянулось, хоть и многозначительное. Пока она внутри сама с собой капризы разводит, Гоша послушно ждет, думает, мамка с мыслями собирается. Ага… Эгоистка у тебя мамка, Гоша, жалкая и перепуганная эгоистка!

Ладно, хватит себя ругать, поздно. Пора голосок подавать, чтобы совсем уж материнский авторитет не обрушить. Сама виновата – зачем в тему ввязалась? Помолчать мудро и по-матерински не могла? Вот и пляши на сковородке, как сорокапятка. Вернее, пробуй объяснять. Вернее, придумывай объяснения на ходу и очень быстро. Она ведь всему и всегда умела находить объяснения, особенно, если в этом назревала крайняя необходимость. Жизнь научила – надо уметь вертеться на горячей сковороде…

– Сынок, вы так мало с этой Варей знакомы… Хотя я предполагаю, что ты мне на это ответишь. Да, дело в не сроках знакомства, конечно. Можно годами узнавать человека и так до конца его и не узнать. Нет, нет, дело в другом…

– Мам, не напускай туману, давай конкретику. Желательно по пунктам и с аргументацией. Почему, по-твоему, Варя мне не подходит?

– Хорошо, хорошо… Скажи мне, Гош, Варя ведь с мамой живет, да?

– Ну да…

– Насколько я обладаю информацией, она очень давно живет с мамой? То есть отца у нее не было?

– Почему – не было? Был… Не от святого же духа дети рождаются. Был, но ушел из семьи, когда Варюхе то ли пять лет было, то ли шесть… В общем, соплячка еще была. Она его и не помнит почти.

– Значит, ее одна мама воспитывала?

– Ну да… А к чему ты клонишь, не пойму?

– И замуж ее мама больше не выходила? И отчима у Вари не было?

– Да нет же, говорю тебе!

– Во-о-от… Во-от! Вот тут собака и зарыта, Гош! Очень опасная собака!

– Не вижу на горизонте никакой собаки, мам. И вообще… Какая связь?

– А такая. Самая примитивная, но железно непробиваемая. Дело в том, что девочка, выросшая без отца, никогда не сможет построить нормальную семью, понимаешь? Такая девочка умеет жить либо одна, либо с мамой. Нет, она, конечно, очень хочет жить с мужчиной, чтобы все как у всех… Но не получается у нее. Не умеет. У нее стереотипы полностью отсутствуют, понимаешь? В психической природе навыка к полноценной семейной жизни не заложено. И результат всегда один и тот же выходит – весьма плачевный… Такой брак заранее обречен на неудачу.

– Да? И откуда ты постулаты такие выкопала, интересно? Из Домостроя? Или из телевизора об этом рассказывали? Смешно же, мам.

– Нисколько не смешно. Потому что это правда, сынок.

– Хм… Правда, говоришь? А как насчет мальчиков?

– Не поняла… Каких мальчиков?

– Ну… Если следовать этой твоей логике… Я ведь тоже…

– Что – ты тоже? При чем тут?..

– Ну, ты же так уверенно декларируешь про стереотипы, про навык к полноценной семейной жизни! Можно подумать, будто я рос в семье, где отцов и отчимов было – завались сколько! У меня ж тоже… Как это… В психологической природе навыка не заложено! Так что мы с Варюхой на равных условиях. Она без навыка, я без навыка… А дальше уже – чистая математика! Отсутствие навыка, помноженное на отсутствие навыка, дает положительный результат! И весь твой Домострой и телевизор летит к черту! Или по твоей логике как-то по-другому получается и отсутствие отца либо отчима в семье мальчика за исходную точку не принимается?

– Георгий! Прекрати сейчас же! И вообще… замолчи! Ты что, совсем не чувствуешь, как сильно меня обижаешь? Что за тон ты взял? Да как ты можешь… Ты же знаешь прекрасно, что… Ты же все, все про меня знаешь… И про отца…

Юлин голос звенел слезой, но она знала, что не заплачет. Позвенит голос и перестанет, и ничего. Слезы – это ж откровенно гнилой аргумент в любом споре, чистой воды шулерство. Но и то, как сын яростно бросился на ту сторону баррикады, ей совсем не понравилось. И потому замолчала, отвернулась к окну, переплела руки кралькой под грудью. Дурацкая такая кралька, простоватый бабий жест, совсем ей не свойственный. Говорят – вдовий. Но ведь она и есть вдова. Если по большому счету, без допущений. Нельзя же сказать про женщину – почти вдова или неофициальная вдова.

– Извини, мам. Я совсем не хотел тебя обидеть, извини, пожалуйста.

Голос у Гоши прозвучал мягко, виновато. Можно сказать, проникновенно. Она хотела было повернуться к нему от окна, махнуть непринужденно рукой, разлепив свою дурацкую кральку, и улыбнуться, и сказать что-нибудь хорошее, ничего, мол, бывает, обоих нас понесло, только в разные стороны. Но Гоша вдруг заговорил снова:

– И тем не менее, мам… Давай сделаем так – будем считать наш разговор неудавшимся. Не знаю, может, у тебя сегодня настроение плохое. Но ты все равно должна принять мое решение, я прошу тебя, постарайся, пожалуйста. Ты же у меня умница. Я вообще удивляюсь, что на тебя нашло.

– Тебе этого не понять, сынок.

– Почему? Я прекрасно все понимаю! Да, тебе не просто меня отпустить. Ты привыкла, я привык. Мы замечательно жили с тобой на общей родственной территории. В любви, в понимании, и котлетки у тебя вкусные. Ты не думай, я очень это ценю.

– Что ценишь? Котлетки?

– Ой, зачем ты так? Хватит, а? Ну да, трудно, но не смертельно же!

– Да не о моих трудностях речь, как ты не понимаешь. Как раз о твоих трудностях, которые ты сам себе старательно готовишь. Ну вот скажи… Что, обязательно в загс бежать, да? Оно тебе прям приспичило? А просто встречаться нельзя, что ли? Влюбился – так и люби. Я же не против. А брак – это другое, это серьезно, это большая ответственность! Откуда у тебя такая стремительность взялась? Или… Или?!.

Спина у Юли напряглась, но от окна она так и не повернулась. Дыхание вдруг перехватило. Но Гоша понял ее с полуслова. Он всегда понимал ее с полуслова.

– Нет, мам, Варя не беременна. В том-то и дело, что я просто так женюсь, по свободному волеизъявлению. Можно сказать, в кайф женюсь.

– Что значит – в кайф?

– Это значит, по любви. И больше нет других поводов. И этим все сказано. Тебе придется меня отпустить, мама. Ну… Давай будем считать, что я просто поставил тебя в известность, если по-другому не хочешь принять… Хорошо, мам? Только без обид!

– Хорошо. Как скажешь, Георгий. Будем считать, что ты поставил меня в известность. И на том спасибо.

– Ма-ам… Ну что ты, в самом деле, опять начинаешь.

– Все, Георгий, все. Наш неудавшийся разговор закончен.

Он стоял, ждал, когда она обернется. Не обернулась. Замерла перед окном как статуя Командора в голубом домашнем костюмчике. Подтянутая, стройная, с вихорками модной стрижки на затылке. Друзья ему всегда завидовали – такая молодая и клевая мать, такая продвинутая. Вот вам и продвинутая! Уперлась с ревностью, как домостроевская дремучая баба. Еще и это холодное напоследок – все, Георгий, все…

Она очень редко называла его Георгием, только когда морозилась. Вообще-то в обычной их домашней жизни, гармоничной и отнюдь не морозной, он был просто Гошей. А еще чаще – Гошиком. А он называл ее Мамьюль. Просто соединилось в одно от мамы Юли, и получилось Мамьюль… Уютное, дорогое, округло ласковое, как пушистый помпон на ее домашних шлепанцах, как всегда свежее полотенце в ванной, как чистая наглаженная рубашка по утрам, как сырники на завтрак да изумительной вкусноты котлетки на ужин.

Да, жили, как говорится, не тужили. Росли корнями из одной лунки. Без всяких там комплексов, о которых любят потрындеть зануды психологи. Хотя… Теперь выясняется – были комплексы, что ли? Затаились и не показывались, а сейчас вылезли и расцвели махровым цветом? Да ну, ерунда… Просто Мамьюль во временном ступоре пребывает. Очнется, и все будет хорошо. Они же всегда понимали друг друга. Они мать и сын, одна семья, хоть и фамилии у них разные. Мама Симонова, а он – Луценко. По отцу. Которого, кстати, Гоша никогда не видел…

Да, зря он ее сегодня поддел относительно его отсутствия. Некрасиво получилось. Она ж ни в чем не виновата. Она ж наоборот, получается, героиня. Совсем юной вдовой осталась. Беременной.

Он с детства знал, что его отец был самым хорошим, самым лучшим. И что отец погиб. Ему рассказывали. И каждый год был особенный день весной – день поминовения. Скорбный, торжественно молчаливый, с богато накрытым столом, со скорбными лицами мамы, бабушки и ее сестры тети Люды… Годы шли, а лица в этот день были одинаково опрокинутыми. И портрет отца всегда на стене висел. Настоящий, масляными красками писанный по отцовской фотографии, бабушка специально к хорошему художнику обращалась. Красивый на портрете был парень, длинноволосый по той моде, белокурый, голубоглазый, как викинг. Жаль, что погиб. Тут уж мать нельзя обвинить в пресловутых фантазиях про героического летчика-испытателя или не вернувшегося из дальних морей капитана дальнего плавания. Был, был отец, хороший парень Саша Луценко, мамин однокурсник, альпинист-любитель. Сорвался на Эльбрусе в расщелину и свадьбу с беременной мамой сыграть не успел. Вот тогда бабушка, то есть мама погибшего жениха, позвала маму жить к себе. А мама и пошла, потому что идти ей было некуда.

Вообще, если честно, история для Гоши не совсем ясная была, что-то они, мама с бабушкой, все время недоговаривали. Однажды, правда, тетя Люда сказала что-то такое насчет мамы – вроде того, могла с абортом успеть, срок еще маленький был. Нет, не с досадой сказала, наоборот, с гордостью за маму. И вздохнула, и его, маленького, по голове погладила. Выходит, мать и впрямь подвиг любви совершила? То есть во имя любви?

Нет, а кто посмеет сказать, что это не подвиг? Да, со свадьбой не успели, но любовь-то у них была! Настоящая, большая, как у Ромео с Джульеттой! А он, выходит, результат любви и подвига. Наверное, это неплохо в конечном итоге – быть результатом большой любви. Говорят, дети качественные рождаются. Хотя бы внешне.

Что ж, в этом смысле судьбу гневить не приходится, внешне он вполне симпатичный парняга получился, по имени Гоша Луценко. Даже похож немного на того, популярно киношного и ужасно обаятельного почти тезку, подумаешь, первой буковкой в фамилии не совпадает! И Варя говорит – похож… Ну, может, уверенности в себе поменьше и до брутальной лысины еще далеко. Зато обаяния – хоть отбавляй. Так Варя говорит. И даже смеется при этом – ничего, мол, скоро перешагнешь за тридцатник, там и лысина сама собой организуется… А пока терпи, совсем немного осталось! Варя… Забавная она все-таки… Кстати, а ему ведь бежать пора! Договорились в семь встретиться, а стрелки на часах половину седьмого показывают!

Дернулся было Гоша к двери, но остановился. Мама… Она ж так и стоит у окна… Вот же вредный Мамьюль какой!

– Мам! Ты в порядке? А то мне уходить пора. Меня Варя ждет.

– Иди… Хотя погоди! Задержись еще на минуту. Успеешь. Уж извини, что я тебе об этом напоминаю. Ты, случаем, не забыл, что уже был женат однажды? Я, например, не забыла. Помнишь, как ты выбирался из этого ужаса? И я… Как потом в себя приходила… Ты помнишь? Я уж не говорю, что сталось с бабушкой.

Он ничего ответил. Зачем, зачем она?!. Договорились же – никогда не вспоминать. Получается, удар ниже пояса.

– Ладно, мам, я пошел.

– Обиделся, да? Ну и зря. Ведь это было, правда, было!

– Давай потом об этом поговорим, если уж ты… А сейчас не могу. Опаздываю. Все, я ушел.

Уже в дверях толкнулся в спину ее досадливый тихий голос:

– Обиделся все-таки…

Значит, обернулась от окна. Ну, теперь уж все равно. Наверное, снова отвернется к окну, будет смотреть, как он в машину садится, как со двора выезжает. А еще – будет ждать, что он махнет рукой по привычке.

А может, ну ее, эту машину? Хочется пешком пройтись, переварить неприятный диалог с матерью. Нет, как она его напоследок-то… Финкой меж ребер. Не забыл, говорит, случаем, что уже был женат однажды? Даже звучит раздражающе, врезается сверлом в голову – ж-жженат… уж-ж-же… однаж-ж-ж-жды…

* * *

Не забыл, конечно. Такое разве забудешь. Глупый студенческий брак, по глупому залету. То есть по обманному залету. То есть, никакого залета вообще не было. Купила его Элка придуманным залетом с потрохами, и маму с бабушкой тоже купила, всех за рубль двадцать взяла, чертова кукла.

Да, звали ее не как-нибудь, а вполне литературно карикатурно. Красивое имя – Эллочка. Эллочка-людоедка. Еще и фамилия была под стать – Волкова. Снаружи аппетитная конфетка в розовом фантике, а разверни… Бабушка, бабушка, отчего у тебя такие большие зубки? А чтобы аккуратнее тебя съесть, Красная Шапочка! Нет, как его угораздило вляпаться? Волка под чепчиком не разглядел.

Впрочем, чего он там мог разглядеть, обалдуй-первокурсник, направляемый обезумевшими гормонами, да еще и на фоне обильной выпивки. Взрослым себя почувствовал – студент! Надолго из дома вырвался! Мамьюль с таким трудом организовала ему липовую справку о состоянии здоровья, так нет же, пренебрег ее материнской заботой, сам напросился в деканате на студенческую «картошку», на эту обязаловку для первокурсников, как на праздник! Все они тогда друг перед другом выпендривались, показывали себя, кто на что способен. Знакомились. Приглядывались. Все-таки пять лет в одной группе учиться… И обстановка для пригляда и выпендрежа была соответствующая – деревня Коптелово с ее бескрайними картофельными полями, и месяц сентябрь, теплый и дымчатый от ночных костров, и группа пополам девочко-мальчиковая, и гитара, и дурная водка из деревенского магазина, и отвратительно ржавая селедка с какими-то печенюшками вместо хлеба… Да, помнится, в магазине даже хлеба не было. Романтика, блин. Говорят, сейчас в институтах всю эту картофельную ботву отменили. Правильно сделали, между прочим. Спасли техническую интеллигенцию от вырождения.

Однажды они с Элкой вместе проснулись в стоге сена. Каким образом туда забрели – не вспомнили оба, как ни старались. Тем более объекты желаний для подобного пробуждения у них были разные: Элка с ума сходила по Косте Лихачеву, самому яркому в группе парню и самому «на гитаре играющему», а ему нравилась тихая Оля Синицына, умненькая и красиво задумчивая, которая ни за какие коврижки не отправилась бы ночевать за здорово живешь в какой-то стог сена.

Обратно в деревню шли молча. Он мучился похмельным беспамятством, поглядывал на Элку сбоку, все хотел спросить как-то поаккуратнее – было, мол, не было?.. Так и не спросил. Ответ на этот вопрос остался тайной за семью печатями. Скорее всего, и не было ничего. Просто Элка запомнила его воровато виноватые взгляды, сложила их в коробочку на дно памяти. А потом достала, когда надобность появилась. И выросла из надобности повесть-легенда в Элкиной людоедской головке, как развесистая клюква в саду, непритязательная в доказательствах и потому особенно наглая.

После вся группа глядела на них с ехидным пониманием. И Оля Синицына тоже глядела. Только без ехидства. Очень грустно глядела. Разочарованно. И ведь не докажешь ничего. Тем более он уехал скоро. Бабушка заболела, Мамьюль позвонила в деканат, отпросила его с «картошки». А потом как-то закрутилось… У него первые лекции начались, потом бабушке серьезную операцию сделали, потом послеоперационный период был, пролетели в заботах дождливые и снежные ноябрь с декабрем. Не до Элки было. Даже не до Оли Синицыной. Сессию бы не завалить.

Элка училась плохо. Туповатая оказалась на учебу. Странно, что она вообще в институт поступила. Понятно, что не на бюджетное место, но все равно… Соображать же надо, что способности к точным наукам в дурную голову вместе с ежемесячным платежом не начисляются. Платежи платежами, а сессия сессией. Ее, сволочь такую, хоть и в умело преподавательской подаче, то есть вместе с ласково подстеленной для «не бюджетника» соломкой, но все равно сдавать придется. Вот и завалила Элка экзамены все до единого, умудрилась-таки, даже счет ни одним хилым трояком не размочила. Ребята из группы после новогодних праздников собралась в общаге последний экзамен отмечать, а она сидит на своей кровати, рыдает…

И опять его понесло к ней в комнату по доброте душевной. Завалился с бутылкой вина, с нарезанной колбасой на тарелочке:

– Элк… Хватит реветь. Давай лучше выпьем. У тебя стаканы в хозяйстве найдутся?

– С какой это радости? – всхлипнула она, утирая ладошкой черные от туши разводы под глазами. – Это тебе можно пить, жизни радоваться. Сессию на одни пятерки сдал, и вообще, весь в шоколаде.

– Чего это я вдруг в шоколаде? Из какого места у меня шоколад вылезает?

– Конечно, в шоколаде! Давай не придуривайся, я же все про тебя знаю! Мы все почти общежитские, а ты городской. И одет всегда хорошо, и видно, что по утрам булкой с маслом питаешься. И квартира, говорят, хорошая.

– И это весь шоколад, что ли? Да брось, Элка. Одет я в обычные шмотки, булки с маслом терпеть не могу, а квартира… Она ж не моя, ты чего. Я в этой квартире живу на хлебах у мамы да бабушки. Тоже мне, шоколад! Скорее уж тарелка борща со сметаной или карамелька с повидлом!

– Да ты иди эти сказки другим рассказывай, а мне не надо! Стоит, прибедняется, карамелька с повидлом, ага… Все вы здесь такие, разбалованные, сами своей жизни не понимаете. Это ж такое счастье – жить в городе, в благоустроенной квартире. Мне и не снилось. Мне вон придется теперь пилить в свою деревню, меня отчислять собираются. Слышал? Скоро приказ будет.

– Да брось… Сходи в деканат, упади в ноги, пусть разрешат пересдачу.

– Нет, бесполезно, я уж ходила… Тем более в моем положении.

– А что у тебя за положение? Не понял.

Элка икнула слезно, уставилась куда-то в угол, сморгнула короткими мокрыми ресничками. Прикусив губу, простонала тихо, утробно и так жалобно, будто ее долго били вусмерть, прежде чем вырвать признание:

– В общем… Я тебе не говорила, Гош… Я не хотела… Я ведь беременная, понимаешь… Ну то есть помнишь… Там, на картошке? Это в самом конце сентября было, помнишь?

Он сидел перед ней на корточках, держа на весу бутылку и тарелку с нарезанной колбасой. Колбаса была «Московская», с крупными крапинами белого жира, пахла сытно. Странно, что он чувствовал ее запах. Кроме запаха, вообще ничего не чувствовал. Тело замерло в ужасе, окаменело, и в голове было пусто и звонко, и единственная эмоция, что выбралась через ужас и хмель наружу, была обида. Детская обида – как же так-то, ведь это все давно было? Конец сентября! Он уж забыл, успокоился.

– Как же так, Элка? – повторил вслед за своей обидой, морщась от боли в затекшей ноге и вдруг сильно раздражаясь от сытного колбасного запаха. – Как же так… Это что же… Ты хочешь сказать… Три месяца уже?!

– Ну да… Чуть больше даже… Я не знаю, я у врача не была. Хотела аборт сделать, все думала, вот сейчас пойду. Вот завтра… Вот послезавтра… Так и дотянула… Что, что мне делать, Гош?! Ой, а когда мать узнает… А бабка! А сестра старшая! А тетка! У меня же половина поселка родственников! Ой… Ой-ой-ой… Я ведь им должна буду все рассказать… И про тебя тоже… Они ведь к твоим приедут, Гош! Они такие!

– В смысле – к моим? К кому – к моим?

– Ну, к родителям… У тебя кто? Мама и папа?

– Нет. Мама и бабушка. Мы ее вчера из больницы привезли. Ей операцию делали очень сложную…

Он с трудом поднялся с корточек, глянул на Элку сверху вниз умоляюще, будто хотел вымолить индульгенцию для бабушки. Потом устыдился вдруг. Ведет себя, как сопливый нашкодивший пацан. Бабушкиной операцией решил прикрыться. Отец будущий. Надо же не прикрываться, а решение какое-то принимать! Но – какое? Какое тут может быть решение? Жениться на Элке? Ой нет… Он и не любит ее совсем. Или ради ребенка – надо? Что, что делать-то полагается в таких случаях?

– Я… Я что-нибудь придумаю, Элк. Я пока не знаю… – тихо проговорил он, пятясь к двери и сильно сжимая в пальцах бутылочное горлышко. – Ты прости, я пока не готов… Растерялся как-то. Мне надо одному побыть… Осознать… Я пойду, ладно? Но ты не бойся, я не сбегу… Я что-нибудь придумаю, обязательно придумаю…

Тарелка с колбасой вывернулась из пальцев уже в дверях, грохнулась на пол и не разбилась. Грубо сработанная, фаянсовая, столовская. Подребезжала немного и затихла. Значит, не будет счастливого решения. Да и какое может быть в этой ситуации счастливое решение?

Он быстро переступил через кружочки рассыпанной по линолеуму колбасы, вышагнул в коридор, не оглядываясь. Очень хотелось на морозный воздух. Скорее, скорее. Чтобы голову обдуло. Чтобы протрезветь.

Последняя мысль еще больше его напугала. Трезветь не хотелось. Автоматически поднес к губам бутылочное горлышко, сделал несколько торопливых глотков, закашлялся. Шел по общежитскому коридору, то ли кашлял, то ли рыдал от страха.

Ой, если вспомнить себя того… Стыдоба. Молодой еще был. Первокурсник. Мамин сынок, бабушкин внучек, на чистом сливочном масле да на Майн Риде с Джеком Лондоном воспитанный. Такого вокруг пальца не обвести – себя не уважать.

Не знал он тогда, что подобными вещами вообще можно как-то манипулировать. Растерялся. Не учел Элкиной наглости и глупости, опыта не было. Это уж потом понял, что бабья глупость и наглость – величины прямо пропорциональные. Как мудрость пропорциональна порядочности. Не всегда, конечно, но зачастую.

Отдельная песня была о том, как он сдавался маме с бабушкой. Сидел перед ними, опустив голову, бормотал невесть что. Слова выходили какие-то неправильные, и звучало жалко и глупо. И про «картошку», и про Элку, и про «сам не знаю, как получилось». Последнее вообще стало рефреном его виноватого выступления. Потом поднял на них глаза…

У мамы на лице была написана озадаченность. Вовсе не обвинительная в его сторону, а просто – озадаченность. Будто он заболел и рассказал ей о симптомах болезни, а она решала, к какому врачу лучше обратиться и где его взять, чтобы хороший в своем деле специалист был. Но бабушка… Лучше бы он и не смотрел ей в лицо. Нет, и на нем тоже не было ни презрения, ни обвинения… Было другое, еще хуже. На лице у бабушки был написан торжественный ужас. И озабоченная сосредоточенность. И проговорила она тоже весьма торжественно, распрямив спину и указав на него перстом, как царица Савская:

– Будем играть свадьбу, Георгий!

– Елизавета Максимовна… О чем вы? Какая свадьба? – выныривая лицом из своей озадаченности, тихо спросила мама.

Бабушка повернула к ней голову, смотрела долго и многозначительно. А мама смотрела на бабушку. Тоже многозначительно. Так они вели взглядами свой молчаливый диалог минуты три. Потом мама на тихой истерике произнесла вслух, почти сдаваясь:

– Да, да… Но при чем здесь Гоша, Елизавета Максимовна? Это же другое совсем… У нас с вашим сыном любовь была, взаимное чувство. А тут.

– Какая разница, Юля. Ребенок не должен страдать. Ты что хочешь, так же потом, как я, всю жизнь себя казнить? Нет, Юля, нет. Нельзя по-другому. Я вот хотела по-другому и сына потеряла. Да что я тебе буду доказывать, ты и сама все знаешь! Нет, Юля, нет!

– Но, Елизавета Максимовна! Это не тот случай! Даже близко не тот! Да и не виноваты вы ни в чем.

– Я сказала, будет свадьба! Пусть женится!

– Но он ее не любит!

– Зато ребенок будет расти с отцом! Твой внук, Юля. Или внучка. И ничего Георгию не сделается. Главное, он живой и здоровый, и при тебе… А мой Сашенька…

Бабушкины губы задрожали, и мама смолчала. Потом поднялась с места, подошла к бабушке, огладила по плечу. И вздохнула грустно.

Он тогда и внимания не обратил на подоплеку этой меж ними недоговоренности. Потому что, странное дело, но ему вдруг легко стало. Будто гора с плеч свалилась. Наверное, доминанта воспитанной с детства порядочности взяла верх. Так всегда бабушка говорила – ты должен вырасти порядочным человеком, как твой отец… Да, пусть лучше будет порядочность, черт с ним со всем! Даже в ущерб себе! Свадьба так свадьба, Элка так Элка!

– Мам, бабушка… Я женюсь, ладно. Я решил.

– Молодец, Георгий. Ты настоящий мужчина, – без особого энтузиазма отозвалась бабушка.

– Не надо, сынок… – тихо вздохнула мама. – Можно ведь как-то по-другому. Помогали бы, алименты платили.

– Нет. Все, я решил. Женюсь.

Да, ему легче стало. Только на краешке подсознания билась испуганная мыслишка – неправильно все это. Бред, бред какой-то. Надо немедленно все прекратить. Встать и уйти, хлопнув дверью. Но куда уйти? Сбежать от проблемы? И кому – хлопнуть дверью? Маме и бабушке, которые его проблему, дурака инфантильного, как-то решают? Пусть и неправильно?

Потом он привел Элку в дом. Встретили ее ласково, мама назвала Эллочкой, а бабушка – деточкой. Мама по настоянию бабушки нашла знакомых в загсе, их расписали через неделю. И свадьбу сыграли, скромную, но с нашествием деревенских родственников. Они сидели за столом, важничали изо всех сил, пытаясь показать, что тоже не ликом шиты в части «культурности приличного застолья», как выразилась одна из Элкиных бойких теток, и в то же время страстно ощупывали его глазами, будто примериваясь, какой кусок и с какого боку получше оттяпать. Впрочем, это потом выяснилось, что относительно «оттяпать» у них были совсем другие намерения. У вампиров этих.