Вера Ард
Пустая колыбель

Месяц четвертый. Январь

Вот и наступил Новый год. Встречали мы его у моих родителей, настроения видеться с друзьями не было. За вечерним застольем я рассказала родным про свою беременность. Хотела уже после боя курантов, чтобы не портить всем настроения, но отец начал задавать вопросы, почему я не пью. Я не стала врать.

Мама расплакалась. Да это и неудивительно, учитывая, что рассказывали нам в новостях. За последнюю неделю во всей стране не родилось ни одного здорового малыша. Все так же некоторые дети выживали в родах, но в течение первых суток погибали все. Границы для всех женщин были закрыты, не разрешали не только командировки и отдых, но и поездки к близким, живущим в соседних странах. Предположили, что болезнь как-то поселяется в матке, и даже не у беременных женщин, если они заразятся, не будет и в будущем возможности родить здорового малыша. Всем женщинам настоятельно рекомендовали работать удаленно и не выходить из дома, стараясь сохранить здоровье до того времени, когда будет найдено лекарство.

Новый год прошел в каком-то тоскливом настроении. Алина и Олег смотрели на меня осуждающе, как будто я испортила им праздник. Родители были расстроены. Отец, конечно, не стал вмешиваться и учить меня жизни. Он всегда был достаточно отстранен от нас с мамой. Мать же попыталась поговорить со мной по душам, но так как она опоздала с этим лет на двадцать, то нормального разговора не вышло. Она посочувствовала мне, попросила полагаться на волю Божью и не поддаваться отчаянию. Я покивала головой, и мы переключились на сервировку стола.

Президент перед боем курантов рассказывал, что мы обязательно справимся с этой бедой, лекарство будет найдено, а пока следует больше внимания уделять своим близким и особенно детям, учитывая, какими хрупкими на самом деле оказались наши семьи. Он говорил, что наша страна приняла на себя этот удар и вовремя принятые меры не позволили заразе распространиться за рубеж, предотвратив мировую эпидемию. К тому времени уже поползли слухи, они гуляли по интернету, читались в комментариях к новостям и в группах в соцсетях. Многих смущало, что эпидемия была лишь в нашей стране. Раз за разом мелькало, что это не эпидемия, это какое-то биологическое оружие или специальная отрава, уничтожающая наших будущих детей. Что правительству или иностранным агентам (в зависимости от того, каких взглядов придерживался автор поста) выгодно уничтожение нового поколения. Что, возможно, это мировой заговор, и мы часть эксперимента по уменьшению численности населения планеты. Авторы постов призывали беременных не обращаться в больницы, скрывать свое положение и рожать дома, лишь это, по их мнению, могло спасти будущих малышей.

Тем временем власти все сильнее пытались контролировать беременных. С одной стороны, официально разрешили делать аборт и на более поздних сроках, до двадцати двух недель. То есть все, кто еще надеялся на благополучный исход и не прервал беременность в первом триместре, могли сделать это позднее. С другой же стороны, все беременные должны были находиться дома. На улице появились патрули, которые проверяли женщин с большими животами. С собой нужно было носить справку из женской консультации о том, что ты там состоишь. Если таковой с собой не было и женщина утверждала, что она не беременна, а просто обладает крупной фигурой, ее привозили в ближайшую больницу и заставляли там делать самый простой тест. Если он оказывался положительным, женщину ждал большой штраф и обязательная постановка на учет. Правозащитные организации возмущались, но сила была не на их стороне. Власти утверждали, что должны следить за всеми беременными женщинами, чтобы постараться выявить тех, кто сможет побороть эту страшную болезнь.

Зазвучали и еще одни голоса, и их тоже становилось все больше. Они говорили, что наше поколение проклято Богом. Что грехи родителей ложатся на этих малышей. Что человечество умрет, если не одумается. Что нужно вернуться к церкви и к Богу. Что женщины должны вести праведный образ жизни, а семья должна быть священной. Они предлагали вернуться к домострою и постоянно молиться. Официальная церковь эту идею не поддерживала. Они устраивали молебны и специальные службы, но ничего не помогало. Пока не произошло кое-что еще.

Вечером в сочельник по одному из федеральных каналов в прямом эфире шло очередное ток-шоу, посвященное проблеме детских смертей. Среди приглашенных был и отец Николай Коломийцев. Я видела его выступление уже после, в интернете, когда о нем заговорили все. В тот день он был не в одежде священнослужителя, а в аккуратном черном костюме с серой водолазкой, подчеркивающем его высокую худощавую фигуру. Его темные волосы, чуть не доходящие до плеч, были распущены и обрамляли бледное лицо, казавшееся еще более вытянутым за счет небольшой аккуратной бороды. Если дед говорил, что он был его студентом двадцать лет назад, то сейчас ему должно было быть около сорока. Выглядел он примерно на свой возраст.

В тот вечер он вновь высказался по вопросу детской смертности. Отец Николай говорил, что не разделяет официальной позиции церкви, считающей эпидемию испытанием, посланным нам свыше. Он говорил, что это предвестник перерождения нашей страны и что нам нужно ждать нового явления Спасителя. Ведущий задал ему вопрос, считает ли он, что нас скоро ждет конец света. Отец Николай хотел ответить, но в этот момент с ним что-то произошло. Взгляд его остекленел, а голос изменился, став более высоким и каким-то распевным, похожим на голоса на церковной службе. Отец Николай вдруг забрался на стул. Ведущий пытался ему что-то сказать, но тот слегка оттолкнул его. Голос звучал, и он пробирал до мурашек. Он сказал:

– В день, когда солнце будет править на небе, на земле, пропитанной кровью тьмы великой людской погибели, после жертвы, летящей во искупление грехов прежних, родится в семье, что служила Господу, тот, кто спасет нас кровью своей, и причастие к нему сохранит все несущих бремя. Ждите и молитесь.

Голос замолк, отец Николай упал без сознания вместе со стулом. Все вокруг оцепенели на секунду и бросились к нему. Спустя примерно полминуты он пришел в себя и будто не помнил и не понимал, что с ним произошло. Эфир прекратили. Отец Николай по рассказам очевидцев убежал из студии, ни с кем не попрощавшись. Видео это быстро распространилось по интернету. Большинство посчитало это качественно разыгранным представлением, чтобы прибавить себе популярности, но так думали далеко не все. Ученые теперь обсуждали, что могло скрываться за этими словами. Отец Николай же пропал из вида. Близкие ему люди говорили в интервью, что он осмысливает произошедшее, погрузившись в молитву и в пост, дабы получить ответы на свои вопросы.

Помню, как, увидев новость об этом в интернете, я сразу бросилась смотреть ролик. Его голос звучал во мне. Но мне не было страшно. Я испытала другое чувство – надежду. Мне так хотелось верить, что спасение, про которое говорил отец Николай, наступит, и моему малышу суждено будет появиться на свет. Я позвонила деду. Поздравила его с Рождеством и спросила, слышал ли он о произошедшем. Он сказал, что уже видел в новостях.

– И ты веришь? – с надеждой спросила я.

– Во что? – мне показалось, что дед улыбнулся.

– В то, что это было настоящее видение? Как у библейских пророков?

– Почему нет? – спросил он.

– Но ведь ничего такого не было со времен Библии.

– Но и таких страшных вещей еще не происходило. Пророки всегда появлялись, когда Господу нужно было сказать нам истину, для признания которой нам не хватало веры. Возможно, сейчас его слова окажутся тем, что позволит тысячам беременных не сделать страшного поступка, в чем они укоряли бы себя всю оставшуюся жизнь. И в таком случае совершенно неважно, сам ли он эти слова придумал или его устами вещал Господь.

– Но если он все это разыграл, то это же ложная надежда?

– Но кто ему подсказал бы эту мысль? Если его слова спасут матерей от страшного греха и сохранят жизнь многим малышам, такое ли уж имеет значение, было ли это представлением?

– То есть ты не веришь?

– Почему же, Маш, я не говорил этого. Я многое в жизни повидал. И могу сказать, что не вижу ничего странного в том, что такое пророчество могло прозвучать из его уст. Жизнь все расставит на свои места. Главное – не отчаиваться, а надеяться и верить.

Месяц пятый. Февраль

Уже месяц мы сидели дома вместе с Алиной. После новогодних каникул всех девочек, начиная с пятого класса, то есть потенциально половозрелых, отправили учиться из дома. Было тяжело. Чтобы сократить постоянно возникающее напряжение, я старалась в рабочие часы не выходить из спальни, где организовала себе рабочее место. А вечером я уже садилась и проверяла задания, которые дочери нужно было выполнять по плану. В их школе проводились трансляции уроков через интернет. Было неудобно, но лучше, чем ничего. Алина утром садилась за отцовский ноутбук, подключалась к трансляции и виртуально присутствовала на уроках. В классе также стоял компьютер, на котором учитель должен был видеть сидящих у себя дома перед камерой учениц. Вопросы по пройденному материалу нужно было писать в общий чат. Потом ученицы, как и их одноклассники мужского пола, находящиеся в школе, получали домашнее задание, которое нужно было выполнить, а фото отослать учителю. Здесь и начиналось самое интересное.

Воспринимать уроки в такой форме было очень сложно. Большую часть времени Алина трепалась в телефоне со своими друзьями, лишь делая вид, что она что-то слушает. Когда же нужно было делать домашку, у нее возникала куча вопросов. Алина никогда не была отличницей, но с учебой вполне справлялась, троек в четвертях не было. Но сейчас ее интерес совсем пропал. Она не хотела ничего делать. Я раздражалась. Иногда просто решала задание за нее, а она лишь переписывала. Иногда забивала и я, говоря, что это ее проблемы и я за нее краснеть не собираюсь. Олег возвращался с работы, и она прилипала к отцу, который в итоге помогал ей справиться с очередной задачкой.

От сидения дома и постоянного контакта с телефоном и ноутбуком она стала очень раздражительной. Казалось, что ее ничего не радует. Как-то раз вечером я накричала на нее из-за несделанного задания по английскому языку. Она в ответ начала мне говорить, что не понимает, зачем ей нужен английский, если ей теперь всю жизнь придется сидеть в этой тюрьме. Я вновь начала на нее давить, говоря, что образование необходимо, что она так останется на второй год.

– Да наплевать! – крикнула она и вновь уставилась в свой телефон.

– Нельзя так говорить! Прекрати немедленно и садись за уроки. – Я выхватила у нее телефон, в котором она опять набирала очередное сообщение.

– Отдай! – крикнула она.

– Не отдам! – ответила я. – Садись за уроки!

– Отдай, а не то я выпрыгну из окна. – В долю секунды она забралась на стол и оказалась на подоконнике.

– Прекращай свой концерт! – крикнула я ей.

– Мне нужно ответить! Нужно! – орала она со слезами на глазах.

– Нет, тебе нужно делать уроки!

– Я спрыгну. – Она потянулась к оконной ручке.

В этот момент я подбежала к ней и быстро стащила с окна. Она ударилась о стол и начала плакать. Сначала со злобой, вырываясь от меня, а потом всхлипы стали какими-то детскими. Я уже не держала ее, а обнимала, как в детстве, когда она падала с велосипеда, а я целовала ее больную коленку и говорила, что сейчас все пройдет. Я повторила эти слова:

– Сейчас все пройдет.

– Не пройдет, – всхлипывала она. – Никита со мной не хочет больше встречаться, – вдруг в слезах сказала она. – Не хочет. Я писала ему, а он такой грубый стал. Как будто я ему не нужна больше.

– Так вот ты из-за чего… – улыбнулась я. – Такое бывает. Он мальчик. Переменчивый.

– Это потому что я дома, а он нашел кого-то, кого не заставляют круглыми сутками сидеть в квартире.

– Но ты же знаешь, что выходить нельзя. Оштрафуют.

– Да плевать! Пусть хоть в тюрьму посадят, лишь бы выйти отсюда.

Она разрыдалась. Я прижимала ее к себе, а она плакала. Сначала зло, а потом все тише и спокойнее. В конце концов она прислонила голову к моему плечу и просто обняла меня, как делала когда-то в детстве. Мне безумно хотелось повернуть время вспять: видеть ее маленькой девочкой с двумя хвостиками, бежавшей мне навстречу, когда я забирала ее из детского сада, относить ее на руках в кроватку, когда она от усталости засыпала на диване перед телевизором, заплетать ей волосы в колосок к утреннику. Я погладила ее по голове. Волосы были уже не такими мягкими и тонкими, как когда она была малышкой. На ее каштановых кудряшках было светлое мелирование, краска сделала их более жесткими, но волосы все равно скользили между моими пальцами. Это была моя дочь, моя любимая девочка. И я уже не помнила, когда в последний раз я так обнимала ее. Она подняла голову и взглянула на меня. В глазах стояли слезы. Но ее голос вдруг стал мягким и детским:

– Мама, скажи, что все будет хорошо, что все это скоро закончится. Я не могу так больше, я не хочу так.

– Обязательно будет, солнышко, обязательно.

– Почему нас заставляют все это терпеть? Я хочу быть мальчиком, я хочу гулять, ходить в кино, я хочу просто жить!

Как ей было ответить на этот вопрос? Рассказать вновь про Еву и первородный грех? Нет, она была уже не из того поколения, чтобы воспринимать это за чистую монету. Сказать, что жизнь несправедлива? Что она родилась женщиной и это уже никак не исправить? Я не знала, что ответить, и просто сказала:

– Я тоже очень хочу жить. Жить, как мы жили раньше, проводить время с тобой и с папой. Гулять, отдыхать, ездить в отпуск на море.

Она вновь посмотрела мне в глаза и спросила:

– Почему ты тогда не сделаешь аборт?

Я предполагала, что она вновь вернется к этому вопросу.

– А ты не думала, что я могла сделать аборт двенадцать лет назад и тебя бы не было?

Она отпрянула от меня. На лице отразилось отвращение.

– А ты хотела? – в голосе вновь зазвучала злоба. – Может быть, и надо было, мне не пришлось бы сейчас все это терпеть.

Я поняла, что она неправильно восприняла мои слова.

– Алина, я к тому, что когда-нибудь и твой братик или сестра будет вот так же сидеть рядом. Этот малыш в моем животе уже жив, и я люблю его так же, как и тебя. Когда у тебя будут свои дети, ты это поймешь.

– У меня их не будет. Мы все вымрем, – Алина довольно грубо освободилась из моих объятий и села на кровать. Казалось, ей было стыдно за свою слабость.

– Нет, нет, солнышко, – я подошла к ней и попыталась обнять. Она плечом сбросила мою руку. На глазах вновь заблестели слезы.

– Можно мне побыть одной? – спросила она.

– Да, – я погладила ее по голове и сказала: – все обязательно будет хорошо.

Я подошла к двери, а она крикнула мне:

– А телефон? – На меня снова накатила злость. Алина опять была противным подростком. Но сил спорить с ней у меня больше не было. Я достала телефон из кармана и, бросив его к ней на кровать, вышла из комнаты.

Все вернулось на круги своя. Возможно, это был момент, когда я могла бы что-то изменить. Наладить контакт с дочерью. Но сейчас, вспоминая тот случай, я все еще не знаю, как должна была бы себя повести, чтобы предотвратить то, что произошло потом. Я до сих пор помню то объятие, ее беззащитность, ее любовь ко мне. Почему потом я все продолжала давить на нее? Почему не попыталась стать ей подругой, в которой она отчаянно нуждалась? Я говорю себе, что у меня не было на это сил. Хотя сейчас понимаю, что тратить всю энергию нужно было именно на Алину.

Месяц шестой. Март

Впервые за долгое время я ехала на работу. Не хватало подписи на каких-то документах для оформления больничного по беременности. Город казался вымершим. Я села в трамвай в маске и в перчатках, полностью закутанная в одежду. Кондуктор-мужчина с удивлением посмотрел на меня. Женщины больше не работали в общественных местах и транспорте. В магазинах на кассах и в наушниках в колл-центрах сидели мужчины. Тем, кто не мог, как я, работать удаленно, обязали выплачивать пособия. Но платили их далеко не все. В большинстве своем женщины, работавшие не в крупных белых компаниях и не в бюджетных организациях, оказались в безоплатных отпусках и фактически без средств к существованию. Матери-одиночки и просто незамужние пытались устраивать митинги, но вместо этого попадали в полицию. Передвигаться по городу за пределами пары кварталов и ближайшего магазина можно было, лишь оформив пропуск с указанием причины выхода из дома, что я и сделала.

Когда я зашла в офисное здание, где располагалась редакция, избежать косых взглядов не удалось. Даже под свободной осенней курткой мой живот был вполне заметен. Знакомые здоровались со мной и глядели на меня с какой-то смесью жалости и отвращения. Казалось, я пройду сейчас мимо них, а они за спиной будут крутить пальцем у виска, считая меня сумасшедшей. Наверно, такой я и была. Шла двадцать вторая неделя. И муж, и мой начальник, видимо, до последнего надеялись, что я сделаю аборт. Но я сказала: «нет».

Путь в кабинет главного редактора проходил через опен-спейс. Когда я зашла туда, примерно три четверти рабочих столов были пусты. Это неудивительно: у нас работали в основном женщины. Сейчас они сидели за своими компьютерами дома. Коллеги мужского пола поприветствовали меня. Те, с кем я общалась больше, начали расспрашивать, как я, как справляюсь дома, как муж и дочка. Не спрашивали только о моем животе. Хотели, но молчали. Или не хотели. Я вежливо отвечала дежурными фразами.

– Вы беременны? – вдруг раздался голос за спиной, когда я уже собиралась зайти в кабинет к главному редактору. Я обернулась. В паре метров от меня стоял тот самый программист, жена которого была беременна, когда началась эпидемия. Он всегда был неразговорчивым парнем, и поэтому сейчас все сидевшие в комнате буквально уставились на него. Я до сих пор помню этот взгляд. Сколько же боли было в нем. В руке он крепко сжимал одноразовый стаканчик с водой. Он буквально ломал его своими пальцами. Вода уже капала на пол.

– Да, – коротко сказала я и хотела снова повернуться к двери.

– Зачем? – вдруг закричал он. Стакан упал, вода растеклась по его ботинкам и по полу, но он не обратил на это внимания, смотря лишь на меня. – Зачем вы это делаете? Вы понимаете, что будет?

– Понимаю. Но обсуждать это не хочу.

– Нет, не понимаете! Не понимаете! – он подбежал ко мне и схватил меня за рукав. – Она тоже не понимала! Мы так хотели этого малыша, – он почти плакал. – Она до последнего верила, до последнего.

– Я понимаю вас. Но не хочу про это говорить, – уже громче сказала я. Все коллеги молча продолжали наблюдать за нами.

– Ваня, отойди от нее, пожалуйста. – Дверь за моей спиной открылась. Там стоял наш главред Сергей Николаевич.

Иван, так звали программиста, взглянул на него и, будто опомнившись, отошел от меня.

– Извините, – тихо сказал он и вышел в коридор. Стаканчик так и остался лежать в луже. Главред заметил мой взгляд и сказал, глядя поверх меня (он был уже немолодым мужчиной высокого роста):

– Вытрите кто-нибудь, не нужно грязь разносить. Пойдем, – сказал он, уже обращаясь ко мне.

Мы вместе зашли в кабинет. Эта небольшая комнатушка, отделенная тонкими перегородками от основного опен-спейса, была мне хорошо знакома. Сколько раз я получала здесь задания, а также изредка нагоняи. На похвалу наш главред был весьма скуп.

– Присаживайся, – сказал он и протянул мне бумаги.

Я воспользовалась его приглашением и села на свободный стул, стоящий возле рабочего стола.

– Катя, – так звали нашу кадровичку, – прислала бумаги, которые тебе надо подписать.

Я взяла ручку и стала их быстро просматривать. Это был какой-то новый пакет документов, который обязаны были подписывать беременные. Катя заранее предупредила меня про него. По сути, я подтверждала свое намерение уйти в отпуск по беременности, и работодатель снимал с себя всю ответственность за мою дальнейшую судьбу. Отпуск теперь начинался раньше – уже в двадцать две недели, то есть со следующего понедельника. Я расписалась везде, где было нужно. И подняла взгляд на главреда. Он внимательно смотрел на меня, будто пытаясь что-то понять для себя.

– Ты знаешь, что случилось с женой Вани? – вдруг спросил он.

– Догадываюсь, – тихо ответила я. – Они потеряли малыша?

– Нет, не только. Он потерял и жену, и ребенка.

– Как? – внутри что-то больно резануло. – При родах?

Главред покачал головой.

– Нет, после. Малыш у нее родился живым. Его сразу же забрали на обследование. Сделали укол сурфактанта. Ты знаешь, они таким образом пытаются спасти тех, кто родился живым, у кого есть шанс. Она не хотела его отдавать. Как только пришла в себя после родов, его жена пробралась в детское отделение и взяла ребенка. Ее пытались утихомирить, но она не отдавала малыша. Он умер у нее на руках. А после этого…

– Что после этого?

– Когда она поняла, что малыш умер, она вместе с ним подбежала к окну и выпрыгнула. Благо четвертый этаж. Она выжила, но с серьезными травмами, в том числе черепно-мозговыми. Сейчас лежит в больнице, это было две недели назад. Она как овощ, ни одной человеческой реакции. Даже не могут понять: это повреждение в мозге или психиатрия. Ей всего двадцать пять лет.

Мне было страшно от его слов. Я еле сдерживала слезы. Будто своими глазами я видела всю эту картину. И видела лицо Ивана, смотрящего на меня. «Я выдержу, Господи, я выдержу», – произнесла я про себя. А вслух сказала:

– Мне очень жаль, что так произошло.

– Это не единственный случай в городе. А уж по стране и подавно. Многие надеются на чудо, а в итоге мужья остаются без жен, старшие дети без матерей.

– Я не хочу про это говорить, пожалуйста, – тихо сказала я, понимая, к чему он клонит. Голова кружилась.

– Да, конечно, – сказал главред. – Моей дочери двадцать шесть, – вдруг добавил он. – Я рад, что она не успела забеременеть, как хотела. Я очень этому рад.

– Возможно, для нее это было правильно. Но не для меня, – слезы подступили к глазам. Я отвела взгляд. И лишь через несколько секунд тишины, справившись с эмоциями, вновь посмотрела на него. В его глазах тоже блестели слезы.

– Кто там хоть у тебя? – с подобием улыбки спросил он.

Я ответила:

– Мальчик.