Василий Захарько
Звездные часы и драма «Известий»
Время Лаптева
После ухода Толкунова почти три месяца мы гадали, кем он будет заменен. От некоторых имен приходили в ужас, другими были более-менее удовлетворены, восторга же не вызывал никто. Лишь много лет спустя стало известно, что в списке кандидатов в главные редакторы «Известий», который лег на стол Черненко, значилось шесть фамилий. Генсек затребовал характеристики и пояснения от своих помощников. Двое из них знали по рабочим контактам шестого кандидата – И. Д. Лаптева, хорошо о нем отозвались, после чего Черненко и дал команду: утвердить.
Описывая этот сюжет в своей книге «Власть без славы», Иван Дмитриевич вспоминает, что в тот день, когда его представили редакции (29 апреля 1984 года), он знал только троих известинцев – Александра Бовина, Егора Яковлева, Ирину Дементьеву. Остальных видел впервые. Соответственно и все остальные впервые видели своего нового главного. Журналистов тревожило, в какую сторону он будет гнуть газету. Добываемые отрывочные сведения указывали на то, что это личность явно целеустремленная. Из многодетной крестьянской семьи в сибирской глухомани, отец погиб на войне. В четырнадцать лет ремесленное училище, затем – работа крановщиком; окончил вечернюю школу с серебряной медалью; потом >– автодорожный институт; чемпион и рекордсмен СССР по велосипедным гонкам за лидером. Но очень уж идеологической казалась ориентация в дальнейшей карьере: дебют в партийной газете, журнал «Коммунист», Академия общественных наук при ЦК КПСС, лектор и консультант отдела пропаганды ЦК, заместитель главного редактора «Правды»… Оживленные комментарии в доме на Пушкинской сводились к тому, что этот целеустремленный человек с опытом гонки за лидером постарается обойти даже свою «Правду» по верности марксизму-ленинизму.
Однако на первом же заседании редколлегии случилось неожиданное: новый главный заявляет, что мы будем делать газету, непохожую ни на какую другую, ее название – «Известия». Дальше – больше, еще более неожиданное, просто удивительное. На общем собрании редакции с участием собственных корреспондентов он четыре часа выслушивает своих подчиненных, отвечает на вопросы. А темы все острее и острее, круг их самый широкий – деградирующая экономика, сплошной дефицит, разложение власти, повсеместная ложь, показуха, двойная мораль, растущее недовольство людей, афганская авантюра… Такое было впечатление, что до размеров огромного редакционного зала расширились наши домашние кухни, где только и мог идти откровенный разговор о безрадостной картине советской действительности. Суть же вопросов: мы будем обо всем этом молчать – или писать?
Дав выговориться всем желающим, Лаптев своими ответами показал, что он не хуже, а порой гораздо глубже и компетентнее других знает реальную жизнь, корни ее тяжелых проблем. По всему чувствовалось, что он небезразличен к судьбе страны, считает и верит, что ее можно и нужно менять к лучшему, и готов действовать так, как ожидает от него этот бурный, взволнованный зал.
Можно назвать конкретный день, когда возникло всеобщее редакционное доверие и уважение к новому руководителю газеты – 18 мая 1984 года. В этот день была напечатана запрещенная цензурой статья «Расплата» о гигантской коррупционной сети в Москве вокруг знаменитого Елисеевского магазина, вызвавшая сильнейший резонанс по всему СССР, горы телеграмм, писем. Но была и другая реакция – тех, по мнению которых Лаптев не выдерживает и месячного испытательного срока. Как вспоминал Иван Дмитриевич, после той публикации ему позвонили сразу несколько членов Политбюро, секретарей ЦК, и жестким тоном все говорили примерно одно и то же: «Вы хотите всё опоганить, мы этого вам не позволим!». Его срочно вызвали в ЦК, где в ходе разноса заявили: «Ты не разобрался, что у тебя в коллективе есть группа, которая хочет твоими руками специально жару поддать». Недвусмысленно предупредили: «Подумай!..».
Во всем-то Лаптев хорошо разобрался и о многом подумал, недаром же он доктор философских наук. В редакции была не какая-то группа, а подавляющая часть людей свободолюбивых, демократических воззрений, здесь царил дух гражданственной журналистики. На этих людей и сделал профессиональную и политическую ставку новый главный, а они признали в нем человека одной с ними крови. На каждодневных планерках, еженедельных летучках он всегда приветствовал и поддерживал критический заряд. Вот что, например, говорил 3 сентября:
– После двух или трех летучек, которые у нас прошли довольно-таки бурно, ко мне стали заходить некоторые товарищи и говорить: «Можно ли так – чтобы все подряд разносить, как будто успехов у нас вроде и нет?». Я считаю, что наличие критики является показателем нравственного и любого другого здоровья коллектива, отсутствие критики – тревожный сигнал. Хотелось бы, конечно, чтобы она всегда была конструктивной, несла в себе какие-то предложения, но она все равно должна быть критикой, попыткой серьезного, взыскательного анализа. – И дальше: – На мой взгляд, один из важнейших показателей эффективности нашей работы – это то, насколько газета за ту или иную неделю отвечала происходящему в стране, в мире в целом, насколько соответствовала тому, что волнует людей, как отвечала на вопросы, которые у них возникали. Давайте высказывать всё это открыто, исходя из одной посылки: как сделать нашу газету более яркой, более доходчивой, более убедительной и более полезной тем, кто нас читает.
Делать такую газету было по-прежнему трудно, поскольку при Черненко ничего в стране не поменялось к лучшему. Намечавшиеся при Андропове реформа образования и некоторые социальные проекты не были доведены до конца, рухнули. Первое время еще продолжалось начатое Андроповым преследование видных коррупционеров. Был расстрелян Соколов, директор Елисеевского магазина в Москве, герой известинской статьи «Расплата»; предан суду зять Брежнева генерал-полковник Чурбанов. Тогда же покончил с собой министр внутренних дел Щелоков. Но громко начинавшаяся борьба с коррупцией вскоре сошла на нет. Зато по инерции стал проявляться давний советский феномен – культ личности вождя.
Без упоминания имени Черненко выпускать газету невозможно. Да никто особенно и не старается этому противостоять. Как когда-то цитировали Сталина, потом Хрущева, Брежнева, Андропова, так и теперь все еще не выглядит неприличным по поводу и без повода ссылаться на бесценные указания генерального секретаря. Делается это механически не только в передовых статьях, но даже в своей многотиражке «Известинец», даже в выступлениях на летучках. Так, никто не тянул за язык редактора отдела информации Жору Меликянца, но он посчитал не лишним к числу последних важнейших событий в жизни страны и мира отнести тридцатиминутную формальную встречу генсека с руководством Никарагуа. Говоря на следующей летучке о молодежных проблемах, редактор отдела школ и вузов Елена Иванова сочла нужным обязательно подкрепить свою мысль фразой из речи товарища Черненко на месячной давности совещании секретарей армейских и флотских организаций. «Известинец» приводит выдержку из доклада на партийном собрании Игоря Голембиовского: «Партия нацеливает нас на анализ опыта и на основе этого – на совершенствование всей системы управления процессами развития общества. Это не раз подчеркивалось в выступлениях Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Черненко. Работа предстоит большая и ответственная, тем более что ее надо соотнести и с непростыми задачами нашего собственного развития как творческого коллектива». Никто не верил в то, что говорил, вся эта словесная эквилибристика являлась данью, какая платилась и за личную карьеру, и за коллективную возможность печатать материалы, которые хоть и эзоповым языком, но иногда показывали античеловеческую сущность советского социалистического строя.
В нынешнее время – в 2010-е годы – российская пресса немало ностальгирует по советскому прошлому. Но если его возвращать, то в страну надо обязательно вернуть еще и зловещий культ секретности, а в каждую редакцию – цензора. Расскажу типичную историю из повседневной жизни «Известий» прошлых лет и вместе с тем уникальную, потому что длилась она целых два года. Началась при главном редакторе Алексееве, продолжилась при Толкунове, завершилась с участием Лаптева.
Здесь надо вспомнить, что еще в середине XIX века ученик 7-го класса 1-й Киевской гимназии Я. Демченко, впоследствии известный инженер, в своем сочинении «О климате России» впервые предложил повернуть воды Оби и Иртыша в район Аральского моря. С тех пор научному и проектному развитию этой идеи было посвящено множество книг и статей. Но после того как в 1976 году руководство СССР приняло решение о переброске на юг части стока рек Сибири и европейского Севера, на публикации по этой теме был наложен строжайший запрет.
Допускалась лишь формулировка из партийных решений: «предусмотрено перераспределение водных ресурсов». Но каких ресурсов, откуда, куда, когда, цена, риски для природы и людей? Однажды летом 1982 года мне подумалось: а почему бы не попытаться подготовить и опубликовать материал с ответом на эти и другие вопросы?
Одновременно с текущей работой я стал искать встреч с компетентными людьми в мире науки и гидростроительства. Немало времени провел в московском институте «Гидропроект» и его ленинградском филиале. Так я узнал, что начертанное партией уже реализуется. Вскоре была готова моя большая статья о поистине грандиозном размахе проектно-изыскательских работ с участием ста шестидесяти институтов, десятков министерств, девяти союзных республик. Намечалось, что уже к 1990 году вода из бассейна Северной Двины хлынет по Волге, Дону и новым каналам в Краснодарский край, Калмыкию, на Северный Кавказ. Канал длиной в 2550 километров, шириной 170–200, глубиной 15 метров должен был соединить Обь с Амударьей.
Разумеется, материал был написан таким образом, что в нем не звучала критика этого проекта, иначе он не мог появиться в газете. Избрав сухой, совершенно нейтральный, чисто информационный стиль, я исходил из главного для себя: надо сделать все возможное, чтобы пробить брешь секретности, сообщить о начале гигантских работ, а какая будет реакция на эту сенсацию – это уже другая, не моя проблема. Показываю статью человеку, от которого прежде всего зависит ее судьба. Это представитель Главлита в «Известиях», проще – цензор, он сидит в маленькой комнатке рядом со службой выпуска газеты. До подписания номера он обязан прочитать на каждой из полос все до последней буковки и не пропустить ничего из того, что запрещено.
Сегодня мало кто знает, как работал механизм засекречивания. Все грешат на КГБ. Да, опьяненные бдительностью чекисты следили за соблюдением гостайн, но их перечень составляли не они – правительство. На основе предложений министерств и ведомств, а те в свою очередь – на основе пожеланий предприятий, организаций, учреждений. Неумеренное употребление грифа «секретно» превратило его из средства безопасности в орудие бесконтрольного дозирования всех информационных потоков, повсеместного сокрытия правды, искажения реалий, насаждения массового страха. Фактически не было дня, чтобы цензор не позвонил в один или несколько отделов редакции, требуя визу на стоящую в номере публикацию. Получать же ее – значило просить милости у высоких чиновников, реакция которых зачастую исходила не из государственных, а из сугубо ведомственных интересов, личных амбиций. Отказы в визах погубили великое множество смелых, честных, умных материалов журналистов, не говоря уж об ударах по их нервам, здоровью, творческому самочувствию и самолюбию.
Прочитав статью, дежурный цензор (между прочим, добрый малый, вместе играли в футбол) сказал: «Нужна виза Министерства водного хозяйства СССР».
Но в министерстве статью смотреть не стали, пока не даст согласие сельхозотдел ЦК КПСС. Благодаря весу «Известий» мне удалось наладить контакт с работниками этого отдела. Они потом не однажды меня принимали, поили чаем с традиционными в их стенах бубликами, рассказывали о продвижении проекта. Просили внести поправки, иногда существенные. Каждый раз я приносил новый вариант текста, который по мнению партийцев-аграриев становился все лучше и лучше. Но все разговоры заканчивались неизменным: пока публиковать не время.
Наконец было сказано, что время подошло, только вместо статьи надо взять интервью у первого замминистра Минводхоза Полад-Заде, ему уже дана команда из ЦК принять меня. На следующий день я был в кабинете одного из главных идеологов переброски вод. Мы побеседовали, Полад Аджиевич сказал, что за основу интервью можно взять содержание статьи. Я поменял один жанр на другой, снова пришел в этот кабинет. Его хозяин внес первую правку в интервью. Потом это делал еще трижды в течение трех месяцев, каждый раз согласовывая свои поправки с сельхозотделом ЦК. В итоге все же расписался на гранках, чтобы я имел разрешительный документ для показа цензору.
Начал я добиваться этой визы осенью 1982 года, когда главным редактором «Известий» был Алексеев. Потом мои еще не подписанные гранки читал и одобрил Толкунов, пожелав успеха при визировании. Потом редакцию возглавил Лаптев. И только при нем в июне 84-го вышел номер газеты с интервью под заголовком «Северная вода для юга».
Почему его разрешили? Сыграла ли какую-то роль моя настырность? Скорее всего, действительно подошло время, когда в самом аппарате ЦК усиливалось влияние людей со здравым смыслом. Из вышедшей спустя много лет книги о выдающейся личности – Николае Иноземцеве, директоре знаменитого Института мировой экономики и международных отношений, я узнал, что он в конце 1981 года командировал в Америку своего сотрудника Александра Дынкина с тайной целью собрать максимум сведений о проекте переброски вод из рек Канады на юг США, закрытом «по причине непредсказуемости политических, экономических и экологических последствий». Согласие на эту миссию дал Иноземцеву в ходе их доверительной встречи секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Ему по возвращении Дынкина из США и была передана аналитическая записка. Возможно, каким-то звеном в сложной цепи закулисных действий в партийных верхах и стало со временем разрешение на публикацию в «Известиях».
Конечно, ответами Полад-Заде воспевался поворот рек. Повторяю, ничего другого не могло быть напечатано. Но для газеты (и, понятно, для меня) важным был сам факт сообщения о невиданном масштабе работ, скрываемых от страны и мира. Завершу эту историю не самым приятным для себя воспоминанием. На летучке мой материал резко раскритиковал Руслан Армеев, брат-репортер, честнейший человек, большой знаток и тонкий наблюдатель природы. Он назвал его усыпляющим общественную бдительность.
– Мы пишем, – сказал Руслан, – в радостно-оптимистическом ключе о проблеме колоссального значения для судьбы России. А ведь где-то, как-то, из докладов и лекций, между строк, но только не из «Известий», мы узнаём, что у этой проблемы есть и тревожный оттенок.
Дальше он приводит мнения специалистов, которые утверждают, что осуществление проекта нанесет непоправимый ущерб. Будут затоплены гигантские территории, погибнут поля и леса, многие месторождения, в том числе нефти и газа. Пострадают многие старинные города, монастыри и другие памятники – их около тысячи! От знаменитых Соловков останутся одни воспоминания. Убийственна и ссылка на академика Дмитрия Сергеевича Лихачева: «Проект приведет к гибели культуру русского Севера. Неизбежное переселение населения вызовет смещение диалектов, местных традиций, фольклорных, музыкальных и пр. Мы лишимся Севера – самого важного района русской (увы, уменьшающейся) нации».
Другой больной вопрос – готов ли Юг к приему северной воды? Там велика опасность того, что из-за интенсивного злоупотребления поливом через пять-семь лет земля выйдет из строя очень надолго. Возникает и масса других вопросов, а ответа на них нет…
В заключение своей речи, как свидетельствует стенограмма, мой искренний товарищ посылает мне комплимент и предложение:
– Хочу призвать Василия, который показывает нам образцы газетной предприимчивости и доведения любого дела до конца, подготовить еще один материал на эту тему, но такой, чтобы все могли увидеть упомянутый проект с другой, не лучезарной стороны.
Я был очень расстроен тем, что и многие читатели наверняка оценили публикацию «Известий» именно так, как Армеев, а я не могу объяснить им причину «лучезарности» интервью. Но в своей аудитории решил не отмалчиваться. Цитирую по стенограмме:
– И я, как репортер, и наша газета поступили честно: мы проинформировали о том, что работы идут. Тогда как остальные СМИ об этом молчат. Так что же правильнее: молчать до того момента, когда кто-то нажмет кнопку и вода польется на юг по уже построенным системам, или еще на проектной стадии сообщить о ходе дел? Мне показалась бы позиция Руслана более гражданственной, если бы он в подкрепление того, о чем здесь говорит, еще раньше, годы назад, предпринял попытки для высказывания тревоги – нашей общей тревоги – на страницах газеты. Но, насколько я знаю, таких попыток он не предпринимал. Я считаю, что в столь сложной, очень чувствительной для природы и общественного мнения проблеме все должно быть прозрачно для печати – гласность только поможет нашему общему делу. Сам факт, что «Известия» выступили, может открыть возможность для более широкого и компетентного обсуждения идеи переброски вод – и в этом видится немалая польза нашей публикации.
Так оно и вышло. Пробившись сквозь секретность, сразу после прихода Горбачева во власть эта тема стала активно и страстно обсуждаться всей нашей прессой. В 1986 году под давлением общественного мнения проект был закрыт.
Как я сейчас, так и каждый известинец той поры может вспомнить свою историю (и не одну) о том, как в процессе подготовки материалов для газеты приходилось сталкиваться с огромным числом ограничений и препятствий – цензурных, идеологических, бюрократических, ведомственных и просто дурацких, устанавливаемых начальниками разных рангов, удельными князьками в лице партийных секретарей райкомов, обкомов, республик. Мы не знали, сколько это будет продолжаться и наступит ли тому вообще когда-нибудь конец. При Черненко ничего не было похожего на то, что перемены возможны. И хотя в «Известиях», благодаря Толкунову, а теперь и Лаптеву, царил творческий настрой, особого всеобщего энтузиазма насчет будущего заметно не было, всем оно виделось по-разному.
Когда в июне Голембиовский повторил мне предложение перейти на постоянную работу в секретариат, я ответил, что склоняюсь к отъезду в Болгарию. Вскоре были оформлены документы, и я улетел собкором в Софию. Командировка подтвердила семейные ожидания: здесь жизнь для нас была полегче и получше, удачно пошли и мои корреспондентские дела.
Без особого оптимизма воспринял я через полгода возвышение М. С. Горбачева. Но когда увидел по телевидению его майский в 85-м году выход на улицы Ленинграда, ставший светлым, обнадеживающим лучом в тусклой советской действительности, меня вдруг потянуло домой. Я сразу поверил в возможность перемен, не тех, конечно, грандиозных, которые потом произошли и о которых никто тогда не грезил, а чем-то похожих на чехословацкий социализм с человеческим лицом. Несмотря на свои сорок шесть лет и накопившуюся уже немалую долю цинизма, я искренне – клянусь в этом, – всем сердцем отозвался на зов начавшего звучать лозунга: «Кто, если не я?». Видел же себя не на каких-то бастионах борьбы за демократию, а в своем привычном качестве: репортером. Мне казалось, что раз начинается открытость «наверху», редакция смогла бы добиться моей аккредитации при Горбачеве, а благодаря этому я добывал бы такую информацию, которой не имел бы никакой другой журналист. Будучи летом в отпуске, высказал эту идею главному редактору, но он улыбнулся, посчитал ее излишне романтической, нереальной и посоветовал продолжать радоваться собкоровской жизни, пока есть такая возможность.
Только забывчивые люди или не знающая недавней истории молодежь считают, что пришел к власти Горбачев – и в стране наступила гласность. Ее никто не дарил, она очень тяжело и долго завоевывалась самой прессой, а сопротивление ей было жесточайшим. Продолжая выдавливать из себя по капле раба, «Известия» становятся одним из наиболее мощных журналистских локомотивов перемен. Если «Московские новости» под руководством Егора Яковлева, журнал «Огонек» Виталия Коротича своими острыми, пробивающими цензуру публикациями выступают как бы группой захвата все новых и новых позиций гласности, то «Известия» действуют самым широким фронтом, печатая материалы, которые ошеломляют советское общество новизной и актуальностью темы, глубиной ее разработки, высоким классом изложения.
На всю страну прогремел очерк Эдвина Поляновского «Анонимка». Миллионы советских судеб сломаны, многие люди погибли в тюрьмах, лагерях из-за того, что анонимки были узаконены и на них строились обвинительные заключения. Редакция заступилась за человека, которому дали семь лет тюрьмы по анонимному доносу. Была доказана необоснованность следствия и суда, сделан вывод: государство должно запретить рассмотрение анонимок абсолютно всех и везде. Против «Известий» ополчилась Генеральная прокуратура СССР, ее поддержали несколько отделов ЦК КПСС, в том числе главный – отдел организационно-партийной работы, десятилетиями питавшийся анонимками. Газета защищалась и настойчиво контратаковала в течение полутора лет. За это время вышло одиннадцать (!) подготовленных Юрой Орликом крупных публикаций на эту тему, результатом которых явилось постановление ЦК КПСС, а затем и Указ Президиума Верховного Совета СССР, запрещающие принимать, рассматривать, использовать анонимки. (Будет справедливым отметить, что в это же время, независимо от выступлений журналистов «Известий», активную борьбу с анонимками вела хорошо известная ныне правозащитница Лидия Графова – в «Литературной газете»).
Такими же масштабными были выступления многих других известинцев. В частности, Александра Васинского – о несовершенстве кадровой политики, Эллы Максимовой – об использовании советской психиатрии против инакомыслящих, о без вести пропавших в Великую Отечественную войну, Леонида Капелюшного – о страшных экономических и моральных, нравственных последствиях коллективизации сельского хозяйства на примере истории жизни нескольких поколений одного украинского села. Собственный корреспондент по Хабаровскому краю, впоследствии многолетний депутат Государственной думы Борис Резник рассказал историю украинского инженера Алексея Шобея. В свой отпуск он подрабатывал в колхозе. Рассчитались с ним не деньгами (их у колхоза не было), а натуральным продуктом – выдали полторы тонны семечек. Шобей доставил их в Хабаровский край и продал потребкооперации. Его назвали спекулянтом и осудили на четыре года. Материал Резника «Такие семечки» вызвал бурю возмущенных откликов со всей страны. Но юстиция не спешила признать правильность позиции газеты, которая сводилась к тому, что не может быть подсудной реализация натуральных продуктов, заработанных в совхозах и колхозах. Борис пишет вторую статью – «Еще раз про семечки» и добивается освобождения Алексея Шобея. Но печатается еще и третий материал, он уже не про семечки, а о повсеместной судебной практике. В результате автор и газета добиваются своего – Верховный суд СССР пересматривает многолетнюю практику, после чего в разных краях необъятной страны выходят на волю 6786 человек, судимых по той же изуверской статье, которую применили в истории с семечками.
Обостряя и расширяя тематику выступлений газеты, Лаптев производит кадровые перестановки, вливает в редакцию свежую кровь. Ведущий отдел советского строительства возглавил Игорь Карпенко. Экономическое направление усиливается Анатолием Друзенко. На освободившееся место руководителя отдела права и морали приходит зам. главного редактора «Комсомольской правды» Николай Боднарук. Фельетониста Владимира Надеина переводят в редакторы крупного (70 человек), самого близкого к читательским массам отдела писем, своеобразной службы обратной связи. В его замы приглашается из «Комсомолки» Юрий Орлик (о его роли в борьбе с анонимками здесь уже говорилось). Редактором отдела информации становится Андрей Иллеш. Все они – сильные журналисты демократических убеждений. Идут новые назначения и в международных отделах, в собкоровской внутренней и зарубежной сети.
Кадровые изменения коснулись и моей персоны. Забавно вспоминать, что в мой приезд в Москву в марте 87-го буквально за считаные дни я получил сразу три предложения. Егор Яковлев позвал в «Московские новости» своим первым замом, ругая при этом «Известия». У нас с ним были очень хорошие отношения, мы их активно поддерживали и по телефону, одновременно работая собкорами: я в Софии, он – в Праге. Восторгаясь тем, как Егор поднимал безликий до этого еженедельник, я все же предпочел оставаться в родной ежедневной газете. Второму кадровому предложению предшествовало большое совещание в ЦК КПСС с участием всех советских корреспондентов и многих дипломатов, аккредитованных в соцстранах. Собственно, на это совещание меня и вызвала редакция. Его повестка была на злобу дня: как во время советской перестройки мы должны работать за границей. Днем раньше в редакции сказали, что звонили из ЦК, дадут слово и мне, так что надо подготовиться. Но когда открывали совещание, заведующий отделом пропаганды Юрий Скляров не постеснялся заявить со сцены, что в этот раз в духе перестройки списка выступающих нет, никого заранее не предупреждали. Это вранье придало мне смелости, и я положенных десять минут без бумажки говорил все, что думал. Главное из того, что сказал: надо печатать правду о жизни в этих странах, об их внутренней и внешней политике, выдавливать из себя цензоров, не бояться окриков наших посольств, нашего МИДа и местных властей. Зал отреагировал хорошо, а вечером позвонили домой из ЦК с просьбой быть завтра к 10.00 в приемной заведующего отделом социалистических стран Георгия Хосроевича Шахназарова, пропуск заказан. Зачем? Не объяснили. Было еще не поздно, мне с Чистых прудов до редакции близко, я решил на всякий случай встретиться с кем-то из начальства. Вдруг что-то серьезное, касается газеты. Зашел к Ефимову, тот повел меня к главному. Перебрав втроем несколько версий, не остановились ни на одной. Я уже уходил, когда Иван Дмитриевич весело произнес:
– Знаешь, могут и на работу позвать. Но смотри, если инструктором, то это собачья должность, все время на побегушках. А если консультантом – думай… Многие доктора наук мечтают об этой должности.
Когда Шахназаров велел секретарше принести два чая и бублики, я расправил плечи – знал, что при таком гостеприимстве не ругают. Подумалось: а если и в самом деле предложат работу? Про себя стал посмеиваться: интересно – кем? Пока несли чай и бублики, я узнал, что в этом кабинете размером с полстадиона, с дюжиной телефонов работал Андропов, постоянно бывали его заместитель Толкунов, члены первой в ЦК знаменитой группы консультантов: Бурлацкий, Бовин, ставшие академиками Арбатов, Богомолов. Я почтительно слушал и прикидывал, что если такие большие люди были консультантами, то мне может светить не выше инструктора.
– Ну а теперь к делу, – отпив чай, сказал Георгий Хосроевич. – Я встречаюсь с вами по поручению секретаря ЦК КПСС Вадима Андреевича Медведева. Он вчера слышал ваше выступление, оно ему очень понравилось. Мы предлагаем вам работу в качестве консультанта…
Я был удовлетворен, я почувствовал, как лесть обволакивает мою горькую душу. И уже изготовился услышать похвалу за свое трехлетнее собкорство в Болгарии: если сюда зовут, значит, видели по материалам в «Известиях», что я там не отлынивал, старался соответствовать уровню газеты, и сейчас знают, на что я способен, чего можно от меня ждать. Но, увы, о моей корреспондентской работе за всю 40-минутную встречу не было сказано ни слова. Выдержав правила приличия, я поблагодарил за доверие и, конечно, отказался – партийная деятельность была мне абсолютно противопоказана и по моим убеждениям, и по своему характеру. Отказывался не этими словами, просто сослался на свой склад ума: вам нужен доктор наук, мыслитель, а я репортер, не потяну. Шахназаров (отец известного кинорежиссера Карена Шахназарова) говорил, что не надо спешить с ответом, у вас получится и т. п. При расставании с холодной улыбкой сказал:
– Да, сейчас демократия… Еще недавно с вами вели бы здесь речь по-другому, не уговаривали бы. Но все же подумайте. Через несколько дней вам позвонят.
Первое, о чем подумалось, когда выходил из исторического кабинета: это ведь ужасно – организация, которая вершит судьбами государства, сотен миллионов людей, приглашает к себе на работу только на основании того, о чем человек десять минут вещал с трибуны. Выходит, достаточно всего лишь произвести впечатление… И это – штаб перестройки страны? В тот день я не стал скептиком, но романтизма поубавилось.
Действительно позвонили. Кто-то на уровне завсектором, с ним и была поставлена точка в несостоявшемся партийном трудоустройстве. В те мартовские дни я находился в Москве еще и в связи с 70-летним юбилеем «Известий», на который были приглашены собкоры. После торжеств Игорь Голембиовский – напомню, ответственный секретарь – предложил мне место своего первого заместителя.
Выяснилось, что с главным редактором обсуждался такой вариант, он одобряет. Никто не гнал лошадей, необходимости в спешке не было. Понадобилось время, чтобы найти мне замену, утвердить ее в инстанциях и только 14 ноября я с семьей окончательно вернулся в Москву. Мог, конечно, обустраиваться с неделю, но не вытерпел, был в редакции утром следующего дня.
Хорошо припоминаю то время: обстановка в нашем доме приподнятая, газета идет нарасхват, отражая бурю в жизни страны. Шлюзы гласности открываются все больше, запретных тем становится все меньше. Редакция единодушна в том, что мы должны поддерживать перестройку и быть нетерпимыми к силам реакции. Это и есть стратегическое направление в нашей работе, в том числе и в новой моей. Наш каждодневный девиз – делать очередной номер лучше предыдущего, чего добиваться нелегко. Но народ в «Известиях» работоспособен, у нас масса талантов. Трудовой энтузиазм организуем в новые творческие группы, комиссии, идут споры, дискуссии.
Как и при Толкунове, самые важные вопросы решала тройка: главный редактор, его первый зам, ответсекретарь. Однако по влиянию на все – на известинский климат, курс газеты, ее содержание, кадровую политику теперь уже второе и третье места в этой тройке нужно поменять между собой: Голембиовский вышел вперед Ефимова, его в редакции стало больше. Это подтверждают и стенограммы летучек. Игорь берет слово фактически на каждой из них, предпочитает говорить о наших неудачах, просчетах на фоне серьезных проблем в стране, всегда что-то предлагает. Николай Иванович выступает намного реже, идей у него меньше, мнение о крупной публикации часто сводится к тому, что она бы выиграла, если бы ее существенно уменьшили. Тяга к сокращениям у него постоянная, любит урезать материал часто на целую колонку, независимо от ее высоты. Появился даже термин: сократить на «ефимовку», то есть на колонку.