Василий Верещагин
Из путешествий по Закавказскому краю
Духоборец
Духоборка
Телеги, например, совершенно такие, как мне случалось видеть в Восточной Пруссии: очень большие дроги, обставленные со всех сторон наклоненными наружу перилами. В такую телегу усядутся двадцать человек и еще останется место для двадцать первого.
В деревне много ульев, и хороший хозяин продает в год рублей на 100 меду; кроме того, продают нитки и полотна, и почти всегда, а в урожайные годы в особенности, картофель и хлеб.
Почва земли хотя немного и каменистая, но плодородная. Сеют рожь, и она дает сам-десять и сам-пятнадцать; пшеница идет похуже ржи, так же как и ячмень; гречиха родится хорошо, просо опять похуже; сеют полбу, и родится хорошо; из конопли работают масло и едят его, и продают, а картошкой и льном не нахвалятся.
На 205 дымов у духоборцев, в деревне Славянке, тысяч до 7-ми разного скота. Крупный рогатый скот прекрасный – помесь туземной породы с черноморскою. Замечательны также бараны, так называемые у них шпанки, вероятно, действительно испанской или южнофранцузской пород; шерсть от этих баранов продается по 8 и 9 руб. за пуд, тогда как окрестные туземцы продают этот товар, от своих баранов, по 3, по 4 и много по 5 рублей за пуд[12].
Как видно, духоборцам жить можно, одно не хорошо – соседи. Об них, т. е. о татарах и армянах, духоборцы отзываются очень дурно: только та и разница между ними, что татарин смотрит, как бы ограбить да убить, а армянин не пропустит случая обсчитать да надуть. О грабежах и убийствах не переслушаешь всех рассказов.
«Только с приездом нового (т. е. нового уездного начальника), – говорят они, – стали мы жить как следует, а то просто в раззор раззорили татары. Грабили среди белого дня: схватят тебя, завяжут руки назад да кинжал над горлом и держат, а другие в это время уводят лошадей. Управы и не ищи: таскают тебя к суду в самую рабочую пору, когда т. е. день стоит рубля серебром. Вытребуют так-то в город, да и то затем, что вот, мол, по твоему делу воры не отысканы – так подпишись, братец, под этой бумагой, что удовлетворен – и делу конец. Едешь куда-нибудь, так и не знают, ждать тебя назад или нет; а приедешь, хоть неиздалечка, так и говорят: слава тебе господи! Ночь пройдет спокойно, воровства на деревне не было – все бога благодарят, ну, авось и завтра как-нибудь проживем».
III. Молоканы
В Закавказье очень много молокан; живут они все хорошо, зажиточно, но только не так согласно, как духоборцы. Между молоканами много раздоров: недовольные почему-либо старыми порядками выдумывают новые, отделяются и увлекают за собой целые партии; отделившееся таким образом общество начинает собираться под руководством нового наставника и уже в отдельном доме. Таким образом, сначала незаметно, потом все в больших размерах разрастаются несогласия и превращаются, наконец, в открытую злобу. Так-то и вышло, что секта духов, как молоканы называют себя, разделилась еще на несколько обществ: во-первых, чистые молоканы – наиболее благоразумные в отправлении своих обрядов. Они признают Ветхий и Новый заветы, читают и поют Давидовы псалмы, которые, как и личность самого псалмопевца, пользуются большим уважением у молокан всех толков. Некоторые ветхозаветные праздники справляют наравне с общеустановленными в православной церкви.
По поводу почитания этих библейских праздников не все чистые молоканы согласны между собою; есть общества, желающие, по примеру субботников, наблюдать все; так что образовалась партия, занимающая среднее положение между чистыми молоканами и субботниками или жидовствующими. Они, впрочем, немногочисленны, и отдельными поселениями мне не случалось их встречать.
Разногласят также и по другим второстепенным предметам: так, некоторые находят соблазн в обычае общественного целования, соблюдаемого молоканами при всех молитвах – новый раздор и отделение. Важнее – несогласия чистых с прыгунами[13]; эти последние принимают догмат ниспослания верующим св. Духа в самом крайнем смысле: они учат, что это сошествие св. Духа проявляется настолько видимо, что в состоянии заставить молящихся приходить в восторг, т. е. попросту бесноваться и даже говорить разными языками. Поэтому богослужения прыгунов, в особенности вечерние или, вернее сказать, ночные, так как они продолжаются далеко за полночь – чистый соблазн, а подчас и смех для всех непринадлежащих к их толку. «Народ ведь не разбирает, да и нас приплетает к их содомству», – говорят чистые и крепко негодуют на нововводителей; так негодуют, что один ни за что не ступит ногой в собрание других – чтоб не оскверниться. Не менее прыганья послужило поводом к раздору и введение прыгунами новых песен, составляемых их современными пророками и псалмопевцами. Песни эти поются на новый лад и обыкновенно предшествуют прыганью, своим веселым, все более и более учащающимся напевом подготовляют и располагают к беснованию.
В свою очередь и прыгуны разделились: часть их, опираясь на свидетельства ветхозаветных писателей и на примеры многих древних патриархов и царей, допускает многоженство. Эти нововводители покамест немногочисленны, и пропаганда их ведется осторожно.
Подозревая во мне официозное лицо, эти люди или, лучше сказать, вожаки их просили представить начальству составленную ими добавку к обыкновенному и известному учению прыгунов. Разумеется, я должен был отказать в этом, но тем не менее добыл себе копию с этого добавления.
Сколько я мог заметить, личные неудовольствия и разные домогательства наставников и руководителей играют главную роль во всех этих несогласиях. Масса, сравнительно далеко менее начитанная и развитая, легко поддается на всякое нововведение, льстящее тем или другим страстям и прихотям: так, в прыгуны и многожены валит больше народ молодой, который не прочь поплясать и попеть под веселый напев, да и от нескольких жен не откажется.
Надобно заметить, что многожены, кроме своих полигамических наклонностей, почти сходятся в остальном с прыгунами; так что, для большей ясности, можно разделить все общество молокан собственно на две главные группы: чистых (или общих) и прыгунов.
Скажу прежде несколько слов о первых.
Поздним вечером, в одну субботу, вхожу я в избу их собраний. Изба простая, русская, и вся заставлена скамьями: народу не много; моление еще не началось: толстый пожилой мужик с обрюзглой физиономией (пресвитер, как я после узнал) сказал мне: «Милости просим, батюшка, садитесь поближе, побеседуем». Пока я перекидывался с близсидевшими обычными пожеланиями здоровья, начал собираться народ, сделалось жарко, душно; известно, народ рабочий…
Пресвитер, т. е. наставник или руководитель, сидит на почетном месте, в переднем углу, под киотом, задернутым занавескою. За отсутствием образов у молокан в этих киотах хранятся священные книги и другие вещи: бумаги, чернильница, счеты, подсвечники и прочая канцелярско-хозяйственная рухлядь. На время молений книги выкладываются на небольшой, покрытый чистою белой скатертью, стол, поставленный, по русскому обыкновению, в этом же переднем углу. Рядом с пресвитером сидит его помощник или несколько их. Около этих руководителей и по скамьям, кругом стола, садится народ попочтеннее – молодежь подальше, в глубь избы. Женщины также не очень суются вперед и все больше пристраиваются у дверей и к уголкам.
– Отчего это у вас женщины сидят позади мужчин? – спрашивал я после в разговоре.
– А чином они пониже, батюшка, так и сидят позади, – отвечало несколько голосов, и тотчас же привели мне, в подтверждение этих слов, несколько текстов…
Пока моление не началось, разговоры идут о посторонних предметах и, несмотря на страшную жару и духоту в избе, большая часть сидит в полушубках.
Но вот пресвитер возвышает голос: «Ну, чего бы нам нынче читать… Не горазд я и прежде был читать-то, а теперь и глаза плохи стали. Читай, брат Иван Власьич». – «Нет, Яков Никифорыч, где нам до вас, читайте уж вы». – «Да то-то, вишь, глаза-то плохи стали; ну да, пожалуй… Давай, вот, что ли, из апостола Иоанна». Словом, после маленького жеманства, необходимого ради скромности перед заезжим барином, напялил на нос очки и начал читать одно из посланий Иоанна, останавливаясь на каждой фразе для толкования. Объяснения были часто очень произвольные, а иногда неправильные; напротив, были и такие, которые отличались здравым смыслом и практичностью: «Вот вишь, братцы, что апостол-то приказывает, не ссориться. А у нас, вон, третьева дня ребята-то на покосе повздорили да и до заседателя дошли; вот уж этого-то апостол и не велит. Случаем, как ежели до спора дошло, и ступай к старичкам, они рассудят и помирят, и поцеловаться заставят – и делу конец; а то, ишь ты, что вздумали, заседателя беспокоить, тут грех один; так-то вот… Ну, давай дальше…» и т. д. В тех местах, где читающий, видимо, сам не понимал смысла фразы, он ловко обходил толкование, в таком роде: «Да, ну это тоже апостол не приказывает», или: «И это надо помнить, не забывать».
Молоканка
По поводу слов апостола о будущем царствии небесном пресвитер толковал, что, «когда наступит оно – этого никто не знает, так что, может быть, и внуки наши еще не доживут до второго пришествия Христова». Очевидно, близость этого пришествия, как и Страшного суда, крепко держится в умах.
Окончив, таким образом, главу из апостола, пресвитер сказал народу: «Ну, теперь спойте что-нибудь, ребята». Тут собрание видимо оживилось. Один из помощников пресвитера открыл псалтырь и, посоветовавшись с соседями насчет выбора предмета для пения, громко произнес первую фразу которого-то псалма. Запевало, а за ним и вся толпа начали выпевать ее, под общий тон наших простонародных песен, только еще более заунывно. Так следовала фраза за фразою: пресвитер выговаривает стих, остальные подхватывают его и тянут однообразно, долго, долго… Поют молоканы очень громко, бабы визжат так, что пенье раздается с одного конца деревни до другого; бывало, вечером, в субботу, когда затянут в нескольких собраниях, ничем нельзя заниматься: и двери, и окна закроешь – нет, раздается вой, будто под самыми окнами. После пенья постлали на пол небольшой коврик и, став вокруг него, начали читать молитвы и стоя, и с коленопреклонением; пресвитер громко, остальные нашептывали вслед за ним. Потом опять сели по лавкам и запели; затем разместились кругом всей избы – начался обряд целования: кроме пресвитера, который никому не кланялся, а только первый принимал лобызания других, каждый, Иван или Петр, например, обходил всех, каждому три раза кланялся в ноги и два раза целовался с каждым. У духоборцев мужчины целуются только с мужчинами, а женщины – с одними женщинами; у молокан не так: здесь мужики и бабы, все перецелуются между собою, с тем только правилом, что мужчины, вероятно, как высшие чином, исполняют это первые. Во все время церемонии поклонов и целования пение продолжается; по окончании ее опять молитва, потом опять пение, наконец, заключительная молитва и – конец. Тут пресвитер обыкновенно приглашает собрание приходить тогда-то: «Завтра, братцы, около полудня, собирайтесь опять, помолимся господу богу». При разборе шапок я слышал такие книжные выражения: а где-то моя риза ветхая или риза светлая – дело шло об отыскании своего кафтанишка в общей груде снятого верхнего платья. Припоминаю одно обыкновение, очень деликатное, о котором забыл упомянуть: во время богослужения запоздавшие входят не поодиночке, а группами, собираясь предварительно за дверями; они входят в избу в один из промежутков между пением или чтением, останавливаются у дверей и читают про себя молитву; все присутствующие встают со своих мест и также тихо произносят молитву. Затем обоюдный низкий поклон, и богослужение продолжается.
