Василий Веденеев
Взять свой камень

– Спать пора, – она закрыла ему рот маленькой ладошкой. – Домой надо, мама сердиться будет.

– Спать? В такую ночь? Анеля!

– Нет, милый, все, до свидания, – привстав на цыпочки, она быстро чмокнула его в щеку, увернулась от неловких Сашкиных рук и юркнула в калитку, прикрыв ее за собой.

Он постоял, глядя, как мелькнуло на дорожке сада светлое платье – мелькнуло и исчезло за дверями дома. Поводил по мягкой теплой дорожной пыли носком сандалии, надетой по-монастырски, на босу ногу, потом повернулся и неторопливо пошел к себе.

По дороге, легко подпрыгнув, сорвал с ветки маленькое, еще недозрелое зеленое яблоко. Надкусив, почувствовал, как рот наполнился кислым терпким соком. Плюнув, Сашка отбросил его и подумал, что надо бы написать матери подробное письмо, рассказать об Анеле. Пусть мама выберет время, приедет, поглядит на нее, не то начнешь тянуть с серьезным объяснением и прохлопаешь ушами свое счастье. Наверное, хватит ходить вокруг да около – так недолго и в старых холостяках остаться. Всех, кто старше двадцати пяти, Тур считал глубокими стариками, которым, по большому счету, от жизни уже нечего ждать праздников…

* * *

Гнат Цыбух ворочался без сна на жестких тюремных нарах – какой сон в каталажке? Дернули же его черти так глупо залететь сюда, и теперь он только и мог, что вздыхать бессонными ночами да ждать, что приключится дальше.

А все она, проклятая Софка, во всем виновата! Гнат прикрыл глаза и явственно представил вдову Софью Полищук – кареглазую, с гибким станом и высокой грудью, легко идущую по тропке, словно царица, важно ступая маленькими красивыми босыми ногами. Из-за нее он, Гнат, совсем одурел, как мальчишка, покой потерял, запустил хозяйство. Да еще ревность одолела – крутился около Софки односельчанин Ивась Перегуда: парень справный, рослый и годами младше Цыбуха.

Так и начались между ними глухая вражда и соперничество. Бывало, сойдутся на деревенской вечеринке, до кулаков дело доходило, а то и колья из плетней начинали выворачивать, а хитрая Софка улыбалась то одному, то другому, показывая ровные белые зубы и лукаво щуря глаза.

Пока жили под поляками, жандармы плевали на драки, случавшиеся между белорусскими мужиками, но новая власть начала создавать колхозы, гонять самогонщиков и дебоширов, и в деревне объявился участковый уполномоченный – тощий кадыкастый Алешка Кулик, расхаживавший в форме и с наганом на ремне.

Поначалу Гнат его всерьез не принимал – ходит и ходит; шут с ним, с милиционером, – как жили, так и будем жить! Самогон он гнал в лесу, надежно запрятав в чаще маленькую винокурню, и в колхоз записался, как все, тем более что предложить из своей собственности общему хозяйству Гнату оказалось почти нечего. Он был вдовый, детей Бог не дал, скотины не держал, промышлял браконьерством и самогоном да работал, как и Ивась, на смолокурне.

На очередной вечеринке, подогретый выпитым самогоном, Гнат опять повздорил с соперником. Слово цеплялось за слово, потом засучили рукава, готовясь обильно пустить друг другу дурную кровь. Остальные мужики в это дело не вмешивались.

Гнат – кряжистый, еще не старый, с толстой бычьей шеей и тяжелыми руками – вышел против Перегуды. Тот был стройнее, моложе и если уступал в силе, то брал ловкостью.

Уже успели крепко помять бока друг другу и разбить носы, как вдруг откуда ни возьмись объявился Алешка Кулик и потребовал прекратить драку, а когда его не послушали, смело влез между драчунами и с неожиданной для его тощего сложения силой растолкал их в стороны. Гнат набычился и попер на милиционера. С помощью мужиков драчуна посадили под замок в пустом амбаре – протрезвиться и остыть, а заодно подумать, стоит ли дальше бузотерить.

С той поры не стало Цыбуху житья от участкового. Пригрозил еще, что за самогонку к ответу призовет, что знает, мол, где он ее гонит. Это Гнату очень не понравилось, да и не в его характере спускать обидчикам унижения, а Кулик унизил, запер в амбаре да еще грозился. Ну поглядим, чей верх будет.

Потихоньку Гнату удалось стравить Кулика с Ивасем – тот еще молодой, норовистый, удержу не знал, потому отношения с людьми испортить ему проще простого. Вот тогда-то Цыбух и решил, что время для окончательных счетов настало: подкараулив, когда Кулик вечером ехал на своем велосипеде по лесной дороге, Гнат пальнул в него из ружья.

Недалеко, в низинке, раскинулась знакомая болотина – гиблое место, немереной глубины трясина, – сунуть потом туда участкового и его велосипед, и поминай как звали. Собственный план казался малограмотному Гнату верхом расчетливости. Однако получилось не так, как он думал: то ли рука дрогнула, то ли участковый чего почувствовал, но промахнулся Гнат. Проклятый Алешка соскочил с велосипеда, выхватил наган и пару раз пальнул в ответ по кусту, за которым прятался Цыбух. И у того пропала всякая охота к дальнейшей перестрелке. Скрывшись, он тут же утопил ружье в той самой болотине, посчитав, что так будет лучше. И не ошибся.

Кулик доложил о случившемся в город, приехали другие милиционеры, арестовали Гната и Ивася – все сельчане в один голос твердили, что только у них были причины стрелять в участкового.

Обоих отвезли в город, допросили и отправили в тюрьму. Как это там называлось по-милицейскому, Гнат не знал, однако раз на окнах – решетки, у стен – нары, а в двери был глазок и ее снаружи запирали, то – тюрьма.

Ружья не нашли – уже благо, но появились новые заботы. Первое, что сильно тревожило Гната: как бы милиция не дозналась о его прежних связях с националистами и прятавшейся до недавнего времени по лесам бандой. Дознаются – беда, с такими вещами нынешние власти шутить не любили. Им лазаря запоешь – враз пришьют политику, да еще докажут, что именно ты хотел подстрелить участкового.

Второе – возникли осложнения с сидевшими в камере уголовниками. Пришлось забыть прежнюю вражду с Перегудой и вместе с ним отбиваться от жаждавших поживиться за их счет блатных. Те пообещали прирезать при первом удобном случае, а Гнат пообещал им посворачивать шеи и для пущей убедительности показал громадный, поросший жестким черным волосом кулак.

Драки особой не было – ей не дали разгореться дежурные милиционеры, растащив по углам сцепившихся в клубок обитателей камеры, но опять, даже в этом замкнутом пространстве, возникла глухая вражда, опять спи вполглаза, жди пакостей от сокамерников, да еще день и ночь мучайся ожидающей впереди неизвестностью. Первые допросы он пережил, а дальше как?

Гнат тяжело вздохнул и повернулся на другой бок. Посмотрел на Ивася, тихо посапывавшего рядом, – спит, щенок, вины за собой не чует, имеет надежду вскорости домой вернуться, опять торить стежку к хате Софки. Навалиться бы сейчас на него, сонного, сдавить руками горло, да нельзя!

Чтобы не видеть Ивася и не тревожить себя несбыточными сейчас планами мести, Цыбух улегся на спину, закинул тяжелые руки за голову, полную беспокойных дум, и уставился невидящими глазами в доски второго яруса нар.

Поворот за поворотом в судьбе – вон, аж до каталажки докатился. Выбраться бы отсюда, да ноги в руки. А куда? – остановил он себя. – Не к германцу же податься за кордон: зачем он им, а они – ему? Тогда куда? Уйти в лес и жить там, подобно зверю? А Софку оставить Ивасю? Тоже не дело.

Вот и выходит: как мужик овцу ни ласкай, все одно у нее бабьи титьки не вырастут! От думок уже все мозги поломал, но выхода никак придумать не удается, словно заблукал в темной пуще, и кружит тебя нечистая сила, заводя то в бурелом, то в болотину, не давая выбраться на торную дорогу, ведущую к жилью человека.

Какие же, оказывается, долгие и тяжкие тюремные ночи! Раздражает храп соседей по камере, духота и вонь давно немытых тел, спертый воздух непроветриваемого помещения и еще запах дезинфекции – едкий, пропитывающий все насквозь. Урчало в голодном от тощей тюремной кормежки брюхе, не давали заснуть мерные шаги дежурного, гуляющего по коридору, ясно слышимый в тишине скрип половиц под его сапогами, а на душе так тошно, что хоть зубами грызи толстый деревянный брус стойки нар.

И на что ему дался этот мозгляк участковый? Испугался тогда, засуетился, наломал дров с перепугу, а надо, оказывается, выждать подольше, поглядеть, как все повернется. Может, стоило ягненком прикинуться, в доверие к Кулику пролезть, завести с ним пусть не дружбу, но приятельские отношения – неужели мужик с мужиком нормально сладить не смогут? Не бабы же, чтобы горшки у печи делить! Хотя зачем теперь сердце надрывать думами о том, как все могло бы сладиться по-иному, когда Алешка панует в деревне, расхаживая с наганом на пузе, Гнат вместе с Ивасем сидят в каталажке, а к Софке, может, какой другой мужик тайком пробирается ночью, чтобы стукнуть условным стуком в окошко вдовы. А у вдов, известное дело, – руки горячие, глаза незрячие, губы хмельные, а мысли шальные!..

Гнат заскрипел зубами от злости и снова повернулся на бок. Скоро, что ли, рассвет? Долго ему еще мучиться без сна?..

Глава 2

13 февраля 1941 года генерал-полковник Гальдер обсудил с генерал-инспектором инженерных войск генералом Якобом вопрос о вооружении инженерных частей, которые к началу лета должны иметь такое количество понтонно-мостового имущества, чтобы его хватило для обеспечения наступающих немецких войск переправами до рубежа рек Западная Двина – Днепр включительно. На усиление группы армий «Центр» были специально выделены 23 саперных, 35 строительных, 12 мостостроительных и 11 дорожно-строительных батальонов^[1].

К утру 22 июня группа армий «Центр» заняла исходное положение для решения поставленных перед ней задач. Саперы готовились наводить переправы для танков и пехоты…

* * *

Начальник штаба Западного особого военного округа генерал Климовских на основе анализа данных разведки в 2 часа 40 минут 21 июня 1941 года доносил начальнику Генерального штаба:

«Немцы летают и нарушают границу 20 июня с подвешенными бомбами; по докладу командующего Третьей армией, проволочные заграждения вдоль границы у дороги Августов, Сейны, бывшие еще днем, к вечеру сняты. В лесу шум моторов…»^[2].

* * *

В ночь с 21 на 22 июня народный комиссар обороны Союза ССР отдал командующим приграничных округов следующий приказ:

Военным советам ЛВО, ПрибОВО,

ЗапОВО, КОВО, ОдВО

Копия:

Народному комиссару Военно-Морского флота

21 июня 1941 года

1. В течение 22–23.06.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов. Нападение немцев может начинаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности, встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю:

а) в течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировав;

в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;

г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;

д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Тимошенко – Жуков^[3].

В округах этот приказ был получен около часа ночи 22 июня. В 2 часа 25 минут командующие округами направили аналогичные приказы армиям. В приказе командующего Прибалтийским особым военным округом предписывалось:

«В течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять оборону основной полосы. В предполье выдвинуть полевые караулы для охраны дзотов, а подразделения, назначенные для занятия предполья, иметь позади. Боевые патроны и снаряды выдать. В случае провокационных действий немцев огня не открывать. При полетах над нашей территорией немецких самолетов не показываться и до тех пор, пока самолеты противника не начнут боевых действий, огня не открывать.

В случае перехода в наступление крупных сил противника разгромить его…

Противотанковые мины и малозаметные препятствия – ставить немедленно»^[4].

Эти приказы дошли до войск с большим опозданием…

* * *

Вагон дернулся, лязгнули сцепы, зашипел, окутавшись пухлым белым облаком отработанного пара, паровоз.

Гельмут недовольно поморщился – он не любил резких звуков. Они его раздражали, выводили из себя, заставляя тратить нервную энергию на то, чтобы раздражение не выплеснулось наружу. И потом, каждый резкий звук – проявление непорядка в каких-либо вещах, а во всем и всегда должен быть образцовый порядок.

Открыв дверь купе, Гельмут Шель вышел в пустой коридор – в такое время мало кто ездил по делам, почти все пассажиры сошли раньше.

Стоя у окна, он наблюдал, как состав медленно втягивался на станцию. Налетевший порыв ветра качал фонари, и желтые блики легли на каски цепочкой стоявших по всему перрону полевых жандармов. Тускло мерцали полукруглые тисненые бляхи, висевшие под воротниками их мундиров, карабины взяты к ноге.

Сейчас проверят документы, потом необходимые формальности, сменят паровоз и…

Что ждет его в конечном пункте назначения? С чем он вернется в Германию? С чем и когда вернется, через какой промежуток времени, сколько оборотов сделает земной шар вокруг собственной оси и сколь большое расстояние пройдет он по орбите вокруг солнца? Сколько дней, недель, месяцев, лет отнимут у него бескрайние просторы России, и не поглотят ли они его, не растворят ли в себе, как уже растворяли и поглощали бесчисленные орды кочевников и полумиллионные полки Наполеона? Что встретит он там, на славянских землях?

Будущее скрыто мглой неизвестности, но оно совсем рядом, вот тут, только протяни руку – и ощутишь его так же близко, как рассвет, неизбежно должный прийти после этой, самой короткой в году, летней ночи. Какое оно, его будущее? Русские любят говорить – человек сам кузнец своего счастья. С этим нельзя не согласиться, поговорка дышит мудростью многих поколений. И вообще – такая ли загадка эти русские, как их представляют западные философы, литераторы и художники?

Гельмут не без оснований полагал, что он достаточно хорошо изучил русских – их язык, обычаи, привычки, образ мыслей, их литературу, искусство, культуру. Да-да, именно культуру! Он не разделял господствовавшей в рейхе официальной точки зрения, что у славян нет своей культуры.

Она есть и у русских, и у других славянских народов, что бы ни твердили с трибун для твердолобых низов, надевающих шинели рядовых вермахта и готовых идти в огонь в первых рядах. Наверное, им так легче идти вперед, считая, что они воюют с дикарями. Но он как человек широко и хорошо образованный, имеющий диплом одного из старейших в Европе университетов, где специально изучал славянские языки и историю, не должен уподобляться одетому в грубую солдатскую шинель болванчику, как бы этого ни хотелось рейхсминистру пропаганды.

Гельмут усмехнулся. Сколько веков прошумело над древней германской землей, сколько герцогов, курфюрстов, королей, министров она видела… И всем им служили своим оружием мужчины его рода – курфюрстам, королям, герцогам, министрам… или Германии?

Конечно, Германии, и только Германии! Если ее интересы не совпадали с интересами коронованных особ или министров, их просто убирали с дороги нации представители древних родов. Убирали любым способом, чтобы достичь высшего блага для Германии с другим королем или герцогом.

А что такое рейхсминистр пропаганды? Жалкий калека, лысоватый, колченогий, неумеренно сластолюбивый, словно напоказ всем демонстрирующий, что он тоже мужчина.

Другое дело Альфред Розенберг – заместитель фюрера по вопросам духовного и идеологического воспитания, генерал войск СС, глава внешнеполитического отдела НСДАП. Он долго жил на землях славян и знает их лучше, чем кто бы то ни было. Среди всех его титулов просто теряется скромная должность руководителя «хоэ шуле» – центра национал-социалистической партии по науке и воспитанию.

Фюрер назначил Розенберга на эту должность в 1940 году. И почти сразу же был создан «Эйзенштаб Розенберга», скрупулезно разработавший планы сохранения и захвата во всех оккупированных странах библиотек, музеев, частных коллекций и вообще всего того, что могло представлять собой художественную ценность. Розенберг прекрасно понимал: художественные ценности могут быть только у тех народов, которые имеют свою культуру!

Назначая Розенберга на пост, фюрер издал специальную директиву, в которой говорилось: «Планомерный идейный разгром евреев, масонов и связанных с ними идеологических противников национал-социализма представляет собой высшую необходимость… Поэтому я поручил рейхслейтеру Альфреду Розенбергу решить задачу в сотрудничестве с руководителями верховного командования вермахта.

Его штаб по руководству операциями на оккупированных территориях имеет право проверять библиотеки, архивы, масонские ложи и другие идеологические и культурные учреждения всех родов с точки зрения наличия в них соответствующих материалов и конфисковать эти материалы для использования при решении идеологических задач. Это указание распространяется и на культурные ценности, которые находятся в распоряжении или собственности евреев, либо не имеют хозяина, либо, наконец, их принадлежность должным образом не установлена. Инструкции о сотрудничестве с вермахтом издает руководитель верховного командования вермахта с согласия рейхслейтера Розенберга. Необходимые мероприятия на находящихся под германским управлением восточных территориях осуществляет рейхслейтер Розенберг».

Вскоре канцелярия Розенберга подготовила письмо об учете и детальной обработке культурных ценностей, научно-исследовательских материалов и научных произведений, а также других работ из библиотек, научно-исследовательских институтов, архивов, музеев, церквей.

Во многие страны Европы заранее направлялись специально обученные люди: высматривать, что где имеется, какую представляет собой ценность, и составлять об этом подробнейшие секретные отчеты. Были созданы специальные зондеркоманды, включенные в состав тыловых частей вермахта. Сам Розенберг приказал одеть их в коричневую форму с соответствующими знаками отличия. Естественно, в аппарате «Эйзенштаба» работали многие сотрудники разведки и контрразведки национал-социалистической рабочей партии Германии – СД, центральный отдел безопасности которой возглавлял Рейнхард Гейдрих.

Здесь и пригодилось образование Гельмута Шеля, знатока славянских языков и славянского искусства. Теперь он стал заниматься музейными ценностями, а это всегда лучше, чем лезть под пули.

На востоке лежали огромные пространства, плодороднейшие земли. Мало завоевать их силой непобедимого германского оружия, необходимо еще навсегда удержать за собой завоеванное, превратив население в рабов, с ужасом и покорностью взирающих на представителей высшей расы, а рабы послушны только тогда, когда у них нет и никогда не может быть ни науки, ни культуры, ни своей истории!

Но сейчас они есть – наука, культура, история! Древняя культура, богатая история, многочисленная интеллигенция.

Задача сотрудников «Эйзенштаба» – изъять все это из времени и пространства! Причем так, чтобы ни память человека, ни безмолвные камни, которые под умелой рукой тоже могут заговорить, ни картины, ни книги – чтобы ничто не могло даже напомнить о давнем или недавнем прошлом целых народов. Народ без памяти и культуры перестает существовать, у него более нет истории, он сам умирает для истории, исчезает, растворяется и рассеивается во времени и в других народах.

Поэтому Гельмут видел впереди много работы – надо организовать, оценить, решить, что оставить, а что нет. Решить, что вредно для Германии, а что полезно…

Он вернулся в купе, присел на мягкий диван. В коридоре раздался звук шагов, потом, отодвигаясь, щелкнула дверь. На пороге стоял офицер пограничной охраны. Сзади него – два фельджандарма, а из-за спин настороженно выглядывал человек в штатском. Офицер вскинул руку в нацистском приветствии:

– Хайль! Прошу документы!

Штатский впился взглядом в Гельмута, опустившего руку в карман дорогого темного костюма. Шель достал бумаги и протянул их офицеру.

– Доброго пути, господин штурмбаннфюрер! – щелкнул каблуками пограничник, возвращая документы. Штатский и фельджандармы неслышно ретировались.

– Скоро отправляемся? – поинтересовался Гельмут.

– Через десять минут, – офицер козырнул и прикрыл дверь купе.

Шель закурил. Минуты прощания с родной землей почему-то вызвали у него чувство неясной тревоги, как на охоте, когда, встав на отведенное тебе егерем место, напряженно всматриваешься в густой сумрак леса и не знаешь – кто оттуда выйдет на тебя, поднятый загонщиками? Выскочит под выстрел трусливо прижавший уши заяц, выбежит гордый олень с украшенной ветвистыми рогами благородной головой или вылезет из чащобы разъяренный кабан?

Хорошо бы вернуться домой к осени, когда плывет по саду горьковатый дымок сжигаемых листьев и хрустит под сапогом первый тонкий ледок на лужах.

Вагон тихо качнуло, поплыли назад станционные строения, перрон, на котором группами стояли фельджандармы, закончившие проверку, мелькнул большой плакат на стене: «Айн фолк, айн райх, айн фюрер!» – «Один народ, одно государство, один вождь!» Кончилась Германия. Теперь пойдут земли бывшей Польши, ныне – генерал-губернаторства.

Гельмут взглянул на часы – пошел уже третий час ночи. Он снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики – скоро опять придется надеть форму и натянуть сапоги. Что ж, стоит немного вздремнуть, потом станет не до сна…

* * *

Предутренняя темнота загустела, начала отдавать зябким холодом росы, обещавшей скорый рассвет. Где-то у коновязи назойливо трещал сверчок, то замолкая, то вновь выводя свою незамысловатую песенку; за бревенчатой стеной конюшни хрустели овсом лошади, тяжело переступая копытами, – мирные звуки, негромкие, по-деревенски домашние.

Начальник заставы молча пожал руки Денисову и Глобе, хлопнул ладонью по чисто вымытому капоту грузовичка, потом привычно посмотрел на него, как будто провел по крупу лошади, проверяя – не осталось ли в шерсти пыли. Ничего не увидев в темноте, смущенно убрал руку за спину.

– Утром будете на месте. Машина хорошая, правда, не легковая… Так вы не забудьте, товарищ капитан, как Глоба вас доставит, сразу отправляйте его назад. Не обессудьте, Александр Иванович, – не по уставу обратился он к Денисову, – людей у меня не так много, да и машина…

Капитан понимающе кивнул и начал устраиваться в кабине рядом с Глобой, севшим за руль. Приоткрыв дверцу, он успокоил начальника заставы:

– Не волнуйся, никуда твой сержант не денется, при штабе не оставлю.

– А я и не волнуюсь, – немного обиженно отозвался пограничник, – он и сам не захочет. Правда, Глоба?

Тот, не ответив, тронул машину с места. Часовой открыл ворота. Оставляя за собой шлейф почти не видимой в сумраке зарождающегося утра пыли, грузовик, переваливаясь на ухабах, покатил к городку.

Подпрыгивая на пружинящем сиденье, Денисов думал о событиях последних суток – почему все случилось именно так, а не иначе? Человек, пришедший с той стороны, умер от ран, толком ничего не успев сказать. Отдал брезентовый пояс с папкой и гранатами – вернее, его сняли с него, – прошептал слова пароля, даже здесь, среди своих, желая точно удостовериться, что отдает документы в надежные руки, и умер. Денисов позвонил начальнику разведотдела, доложил о случившемся. Выслушав Александра Ивановича, начальник помолчал, а потом попросил поторопиться с доставкой бумаг. Буднично сообщил, что на всей линии границы неспокойно, слышен рев танковых моторов, а из Москвы уже несколько раз звонили, справлялись о связном, беспокоились – они там очень ждут доставленные материалы. Очень! На всякий случай капитану необходимо запомнить пароль для связи с центром…

Положив трубку, Александр Иванович вернулся в комнату, где на столе все еще лежало накрытое солдатской простыней тело связного. Постоял около него, прощаясь с бойцом, отдавшим жизнь, чтобы спасти тысячи других, потом надел фуражку и спустился во двор, куда Глоба подогнал заправленный грузовичок…

Что же произошло там, на немецкой стороне? Неужели нашелся предатель в одном из звеньев сложной цепочки ячеек подпольщиков-антифашистов, передававших друг другу связного, провожая его до границы? Или сам связной, продвигаясь в приграничной полосе, случайно наткнулся на немецкие секреты? Нет, на случайность мало похоже. Судя по развернувшимся событиям, связного ждали, причем на определенном участке, где находилось законсервированное «окно». А вдруг ждали не его, вдруг это все же случайность, но совершенно другого рода, говорящая об ином – плотность немецко-фашистских войск в приграничной полосе такова, что погибший просто чудом сумел прорваться на нашу сторону? Тогда получалось, что немцы действительно готовятся к нападению.

От таких мыслей тревожно сжалось сердце, словно ощутило холодок смертельной опасности: неужели у порога стоит страшнейшая война? Мелькнуло в голове: хорошо, семью не привез. Они так далеко отсюда, так далеко, что не смогут достать немецкие самолеты. Мелькнуло и тут же пропало, заслоненное другим: надо срочно доставить бумаги и доложить обо всем. Пусть и его рапорт станет еще одной песчинкой, способной перетянуть чашу весов там, наверху, где решается вопрос о выводе регулярных частей Красной армии ближе к границе, – если слышен рев танковых моторов, причем уже не первую ночь, если летают почти над головами немецкие самолеты с подвешенными бомбами, если немцы сняли ограждения…

Денисов потуже затянул на себе ремень с тяжелой кобурой ТТ и пощупал надетый под гимнастеркой брезентовый пояс с черной кожаной папкой и гранатами. Покосился на Глобу, уверенно вертевшего баранку большими, загорелыми, привычными к любой работе руками.

Лицо сержанта оставалось спокойным – он что-то негромко мурлыкал себе под нос, совсем как старинные ямщики, скрашивавшие заунывной песней долгую однообразную дорогу по бескрайним российским просторам.

Спросить, о чем он думает, каково его мнение о происходящем – мнение человека, постоянно живущего на границе и охраняющего ее? Или не стоит отвлекать, порождать вопросами лишнее беспокойство, вселять неуверенность? Пожалуй, не стоит.

Попетляв, пыльный проселок вывел к повороту на старое, мощенное булыжником шоссе, ведущее к городку. Шоссе было узким – едва разъехаться двум встречным машинам, – но построено крепко, на совесть. По краям росли стройные березы и старые корявые липы, широко раскинувшие ветви, покрытые густой листвой. Выехав на пригорок, с которого еще была видна застава, Глоба притормозил, собираясь посигналить, как это обычно делали все водители-пограничники, уезжавшие в город, но передумал и просто помахал из окна кабины рукой, словно его прощальный привет могли увидеть оставшиеся.

Свернули и покатили по шоссе, щупая дорогу лучами фар, вырывавшими из темноты белые стволы берез и темные, с поперечной известковой полосой, стволы лип, вцепившихся корнями в откосы кювета. Дорога, как всегда, успокаивала, настраивала на определенный лад, мысли текли ровнее, заботы отходили вдаль, и только немного тревожило то, что ждало впереди, в конце пути. Денисов опять пощупал под гимнастеркой брезентовый пояс и легко коснулся плеча сержанта:

– Не переживай, к обеду вернешься.

Глоба в ответ повернул к капитану загорелое скуластое лицо и улыбнулся…

* * *

– Последнее танго нашего вечера! Дамы приглашают кавалеров! – подражая известному конферансье, Вовка надул щеки, опустил диск пластинки на иглу патефона и уселся на стул, всем своим видом показывая, с каким нетерпением он ждет, чтобы его пригласили.

– Разрешите?

Антон, сидевший на диване, поднял глаза: перед ним стояла девушка в простеньком светлом платье. Пышные тяжелые волосы были сколоты сзади в тяжелый пучок, и от этого она выглядела старше.

Танцевать не хотелось – он только недавно вернулся домой, мама покормила его на кухне, сообщив, что непоседливый Вовка опять собрал шумную компанию однокурсников. Сегодня хотели пойти в Театр имени Вахтангова, на премьеру драмы Лермонтова «Маскарад» в постановке Тутышкина и с музыкой Хачатуряна, но… Разве достанешь билеты на премьеру в шумной Москве? Тогда Вовка предложил отправиться к нему домой и устроить танцы под патефон.

– Слава богу, соседи на даче, – наливая чай, ворчала мама, – не то им эти полуночники покоя бы не дали.

– Не серчай, – поймав ее руку, Антон прижался к ней щекой, – молодые, энергия выхода требует, лето началось, а сессия заканчивается. Пусть танцуют, завтра воскресенье, выспимся.

– Ты у меня, Антоша, тоже не старик, а вот козликом под патефон не скачешь, – мама недовольно поджала губы. – И тебе надо отдохнуть, устаешь на работе.

– Ничего, – Антон допил чай и встал. – И я с ними посижу немножко.

Тихо войдя в комнату, он устроился на диване и, никем не замеченный, стал рассматривать приятелей и приятельниц младшего брата. Эту девушку он приметил сразу – она понравилась ему загадочным выражением серо-зеленых глаз, стройной фигуркой, легкими движениями в танце. И вот она стоит перед ним, приглашая на «последнее танго».

– Не хотите? – она лукаво улыбнулась.

– Нет, что вы, – немного смутился Антон. Он встал, подал ей руку, вывел на середину комнаты и заметил, как остальные пары расступились, давая им дорогу.

– Сейчас будет класс! – шепнул Вовка приятелю.

Положив руку на гибкую талию девушки, Антон повел ее в танце, отметив, как чутко она ловит каждое его движение, не топчется на месте, а именно танцует – свободно, плавно, чуть улыбаясь и лукаво прищурив глаза.

– Прекрасно танцуете, – она сняла невидимую пылинку с лацкана его пиджака.

– С такой партнершей, – ответил Антон незамысловатым комплиментом.

– Вы правда воевали с белофиннами и награждены? – неожиданно спросила девушка.

– Почему возник такой вопрос? – он недоуменно поднял брови.

– Вовка хвастался, что его старший брат – орденоносец.

– Я этому болтуну уши надеру, – шутливо пригрозил Антон.

– Меня зовут Валентина. Валя Сорокина.

– Антон Иванович Волков. Можно просто Антон, – он слегка склонил голову. А то получится как-то официально.

– Знаете, о чем он поет? – Валя кивнула на патефон. Сладкий тенор пел танго на немецком языке.

– О дожде и разлуках, – улыбнулся в ответ Волков, – о стуке капель по крышам мансард, в общем – о любви…