Василий Нарежный
Гаркуша, малороссийский разбойник
Глава 16
ОТ ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ – ВСЕ
Мало-помалу ужасное волнение крови у жениха и невесты начало умаляться. Гаркуша первый раскрыл глаза и, устремив их на несчастную, не мог удержаться от содрогания. Она лежала грудью на столе и – стенала.
– Милосердный и правосудный боже! – сказал атаман вполголоса. – Ты видишь мучение твоих творений – сжалься над ними! Так, Олимпия! Ты имеешь основательную причину горько плакать! Много пролил я крови человеческой, но клянусь, что совесть меня не зазирает, ибо кровь та была – кровь преступников и губителей; но лишать жизни творение столь невинное – о, Олимпия!
Чувствую, сколь положение твое было ужасно, и удивляюсь, как не пала ты под ударами бедствия, тебя постигшего!
Олимпия навзрыд рыдала, и Гаркуше немалого труда стоило сколько-нибудь ее успокоить. Когда открыла она глаза и распрямилась, то Гаркуша, взяв ее за руку и обняв с умилением, говорил:
– Ты знаешь, что я человек неученый; но по особенному содействию промысла уже более полугода имею в стане своем преученого человека, которого за сие возвел в почтенное звание есаула, удостоил своей доверенностью и каждодневно пользовался его разумными суждениями. Его видела и ты, милая Олимпия, в виде моего посл а к тебе с одним глазом во лбу и с горбом на спине. От него-то понабрался я довольно познаний и теперь скажу тебе, что хотя грех, тобою сделанный, весьма велик, но он был непроизволен, и если бы за день перед тем бесчеловечная Езфросия гак безбожно с тобою не поступила, то и ты не имела бы побуждения лишать жизни создание, от тебя же жизнь получившее. Я совершенно извиняю твой отчаянный поступок, ибо уверен, что и без того младенец погиб бы неотменно, промучившись бытьем своим несколько лишних часов. Продолжай, Олимпия, свое повествование. Уверяю тебя моею любовью, почтением и общею пользою, что случившееся с тобою бедствие нимало не уменьшает моих к тебе страстных чувствований и главному делу отнюдь не будет помехою!
Олимпия отерла слезы, вздохнула и продолжала так:
– Удрученная отчаянием, расслабленная в теле и в духе, изнеможенная от усталости, от голоду и холоду, я свернулась на сырой траве и мысленно молила бога скорее согнать меня с лица земли. В непродолжительном времени я услышала подле себя легкий шорох, и тут же раздался грозный голос: «Кто здесь?» Я не удержалась, чтоб не вздрогнуть, но не отвечала ни слова. Вопрос повторен – но ответа не было. Тут послышала я, что высекают огонь, и в скором времени увидела зажженный фонарь в руках пожилого человека в синем казацком платье. На поясе висел у него длинный кортик, а за поясом заткнута была пара пистолетов и большой нож в ножнах. Подле него стоял другой, несколько помоложе, точно так же одетый и так же вооруженный.
Старший, подошед ко мне, осветил со всех сторон, осмотрел внимательно и, увидя подле меня оледеневшего младенца, отступил в сторону с приметным ужасом. Он кидал то на меня, то на дитя дикие взоры и наконец, подступя ближе, спросил вполголоса:
– Скажи мне правду, кто ты, несчастная? Может быть, я могу помочь тебе!
– Мне помочь? – сказала я полумертвым голосом, приподнявшись на руку. Сострадательный человек! Оставь злополучную умереть здесь от изможения и голода!
Ты сделаешь мне истинное благодеяние, когда меня приколешь!
– Боже мой! – вскричал незнакомец. – Мне уже за пятый десяток; много претерпел я всякого горя, но никогда не имел несчастия, чтобы видеть при себе человека, умирающего с голоду или имеющего нужду, чтобы приколоть его для избавления от продолжительного страдания!
Марко! Набери побольше сухих сосновых и еловых сучьев и разведи огонь, а я сейчас назад буду.
Всякий исполнил свое дело. Марко начал кортиком обрубать сучья, а старик, взяв дитя мое на руки, стал пробираться сквозь густые кустарники и скоро скрылся. Марко в несколько минут развел большое пламя у ног моих; старик также скоро возвратился с кожаною сумою и двумя суконными свитами. Он сел подле меня, помог привстать и, говоря: «Подкрепи, бедная, свои силы!» – развязал суму, вынул хлеб, кусок сала и баклагу. Налив дубовый кубок вина, он дал мне выпить и, отрезав хлеба и сала, просил покушать.
Ах! Все избранные яства за столом Турбона никогда не казались мне столько вкусными, крепительными. Я приметно оправилась и мысленно благодарила бога, пославшего мне в пустыне вместо ожидаемой смерти неожиданную помощь. Когда огонь совершенно разгорелся, то Марко по приказанию старика вынул из сумы большой кусок жареной баранины и, вздев на ореховый сук, стал разогревать. В течение сего времени я, ободренная ласками незнакомцев, рассказала старику коротенько всю причину злополучия и последствия оного. Выслушав меня внимательно, он воскликнул:
– О паны, паны! Какое может быть бедствие, какого не наделали бы вы между своими подданными? Не будь я Дохиар, если не отмщу проклятому пану Турбону и безбожной жене его за сию несчастную жертву изуверства одного и бесчеловечия другой! Боже! Обрати грех сей на нечестивые их головы!
Насытясь горячим жарким и обогревшись возле огня, я почувствовала новую жизнь и от всего сердца благодарила великодушного Дохиара за благовременную его помощь.
– Дочь моя! – отвечал старик. – Что я для тебя теперь сделал, то должен бы делать всякий человек, а особливо христианин. Подожди! Утро вечера мудренее. Может быть, мне удастся сделать для тебя что-нибудь и большее. Тебе весьма нужно успокоенье: вот тебе свита. Ты, Марко, разложи вновь побольше костер дров, и мы оба переночуем подле нашей бедной гостьи, одевшись другою свитою.
Я улеглась у корня древесного; добрые незнакомцы одели меня свитою, я скоро заснула весьма крепко, а когда проснулась, то солнце блистало уже выше вершин самых высоких сосен. Приподнявшись, я увидела, что угостители мои сидели уже у огня и завтракали.
– Я очень рад, – сказал с видом непритворного удовольствия Дохиар, что теперь вижу тебя гораздо спокойнее и здоровее, нежели какою видел с вечера. Придвинься к огню, поешь и приготовься к дороге неближней. Я, занимаясь охотою, имею свое становище в сем лесу и, будучи паном, содержу при себе двадцать охотников. Из вчерашнего твоего рассказа знаю, что ты на всей земле божией не имеешь надежного пристанища. Уверяю, что у меня в стане тебе будет покойнее, чем в доме изменника Турбона.
Чувствуя себя совершенно оживленною в силах, я встала, оделась в свиту, и все трое пошли в дальнейший путь.
Глава 17
РАЗБОЙНИЦА
– Мы проходили местами, кои, казалось, до того времени никем из людей посещаемы не были. Инде должны мы были перелазить через великие бугры дерев, наваленных одно на другое, а после идти по колени в тине или обходить необозримые топи. Товарищи мои нимало не теряли своей бодрости и шли, разговаривая о веселых предметах. Дохиар, как скоро замечал следы хотя малейшего уныния или усталости, то останавливался и в утешение мое говорил: «Будь смелее, любезная дочь! После трудов – отдых бывает приятнее! Прежде полудня мы будем на месте моего стана».
Ты согласишься, Гаркуша, что после всего случившегося со мною накануне такая проходка была для меня крайне обременительна, едва возможна, и я готова была в изнеможении упасть на землю. Дохиар то приметил, и вместо того чтобы на меня вознегодовать, он сжалился, посадил на траву и, сказав Марку нечто на польском языке, начал посекать кортиком ивовые ветви, а Марко, сидя на земле, приводил их в порядок и переплетал одну с другою и концы связывал скрученными травяными веревками. Дохиар присоединился, и в скором времени поспели носилки, на каких у нас на хуторе вынашивали всякий сор с заднего панского двора. Они меня бережно усадили, подняли на плечи и весьма проворно пустились далее. Прежде я одна задерживала ход их. Я не знала, чему приписать такое доброхотство, и, узнав на опыте, сколь вероломны люди, начала питать некоторое подозрение, однако ж оно оказалось несправедливым.
Незадолго до полудня мы очутились на довольно обширной равнине. Ношаки мои остановились и опустили носилки на землю.
– Олимпия! – сказал Дохиар. – Войдем в наше становище. Проход туда, конечно, мрачен, но зато когда дойдешь до жилищ, то тебе покажется, что очутилась в раю господнем.
Что много говорить? Я в крайнем изумлении очутилась на сем самом месте, где теперь сидим, увидела этот лес, этот пруд, эти хаты, кои ты поновил и число их гораздо приумножил. Навстречу нам выбежало до двадцати полуодетых мужчин, однако у каждого на опояске висел большой нож. Все радостно воскликнули:
– Здорово, атаман! Добро пожаловать!
Тут-то догадалась и, в чьих руках нахожуся, и трепет разлился в каждом суставе моего тела. Дохиар то приметил, но притворяясь, что ничего особенного не видит, с веселою улыбкою обратился к окружавшей шайке и произнес:
– Братцы! До сих пор мы погубили много беззаконных душ, не хотевших удовольствоваться дарами божьими, ниспосылаемыми на них туне, а всегда алкавших более и более. Кто поручится, что в числе тех беззаконных не погубили мы души кроткой и убогой? Теперь провидение посылает нам случай загладить грех свой, буде он сделан. Вот девица, которую вам представляю, – девица храбрая, отважная, сильная (вы не смотрите на теперешнее ее бессилие: оно случайное и скоро пройдет), есть дочь моя, наследница моей власти, моей славы и имущества.
Принесите ружье мое, зарядите пулею и присягните ей в верности, в послушании и неограниченной покорности!
Естественно, что вся шайка пришла в крайнее недоумение и раздался ропот. Я со слезами на глазах упала к ногам его и стонущим голосом произнесла:
– Сжалься над тою, которой спас ты жизнь! Зачем без нужды погублятъ меня?
Дохиар с пламенеющими взорами поднял меня одною рукою и прижал к себе, а другую простерши к шайке, громоподобно возгласил:
– Кто сию же минуту не повинуется повелению своего атамана, тот личный враг его!
Все вздрогнули от сих ужасных слов. Один разбойник опрометью бросился к атаманской хате и возвратился с заряженным ружьем. Он поставил его у сей самой ивы и отошел в сторону. Пока он был в отлучке, то по его приказанию баклаги ходили проворно из рук в руки; итак, не диво, что к возвращению его лица всех покрылись румянцем и глаза заблистали дружественною любовью. По порядку каждый подходил к ружью, читал себе отходную в случае измены, крестился и целовал в дуло. Когда обряд сей кончился, то Дохиар, обняв меня со всею родительскою нежностью, произнес:
– Олимпия! Отныне – ты милая дочь моя, утешение моей угрюмой старости! Были у меня и собственные дети, но те же паны разными образами меня их лишили. Забудем об этом! Марко! Отведи моей дочери спальню в моем доме, где ей полюбится, и из кладовой моей выдай полную пару лучшего казацкого платья со всем вооружением. С сего времени ты, дочь моя Олимпия, будешь называться сыном моим Олимпием, и надеюсь, что в стыде меня не оставишь!
Я пошла за степенным Марком, выбрала себе на чердаке чулан с маленьким оконцем, оделась, вооружилась и пошла к сословию витязей. Я сама не могла разобрать пи одного из чувств своих. Я знала, к чему новое звание меня обрекало, содрогалась и, однако ж, была довольнее, нежели в доме Турбона. Мысль – иметь некогда возможность отмстить за все бедствия, насилием мне причиненные, вливала в душу мою такую отраду, которая видна была в каждом моем шаге, в каждом взоре, в каждом движении. Вся шайка и сам Дохиар, видя таковую во мне веселость, не могли не восхищаться. Опять поднялись обнимания и посыпались поздравления; обед был самый панский, и атаман для такого радостного дня всю шайку удостоил приглашением к столу своему.
В коротких словах сказать: прошло три года жизни моей в сем приволье, и я успела отличиться противу всякого из братства в неустрашимости и замыслах. Во всех стычках на дорогах и при осадах хуторов – старый Дохиар не дерзал и подумать о чем-либо важнейшем – я всегда была подле него, прикрывала его своим телом, нередко бывала ранена, излечивалась и опять безбоязненно пускалась туда же. Дохиар почти боготворил меня, и не раз мне приходило на мысль, нет ли и здесь сетей на меня бедную, но проходящие месяцы и годы, в кои, кроме родительской ласки, я ничего от атамана не видала, удостоверили меня, что могу обходиться с ним как с самым чадолюбивым отцом Хотя он – будучи уже стар, следовательно, угрюм и подозрителен, не хотел и слушать, чтоб хотя одним человеком умножить наше общество, однако – в угодность мне – дал дозволение принять в оное еще до десяти человек, что я и исполнила с наистрожайшим испытанием Время течет и приносит с собою то радости, то печали.
За два года пред сим я и Дохиар, накупивши кое-каких нужных для нас вещей в городе, в сопровождении десяти товарищей приближались уже к лесу, настигнуты были командою земской полиции. Началось сражение; мы разбили сопротивных, разогнали их, но Дохиар был тяжело ранен. На свите мы донесли его до сего места, где он, приняв от всего братства вторичную присягу на верность мне в неограниченном повиновении, скончался. Видишь ли у того мшистого утеса огромный ясень, у корня коего устроена церковная насыпь? Может быть, ты не однажды отдыхал на том дерне, – так знай, что ты отдыхал на могиле Дохиаровой!
Что говорить об остальном времени? Я надеюсь, что ты столько же наслышался о делах атамана Олимпия, сколько ему врезались в память подвиги атамана Гаркуши! Теперь душа моя, мое сердце, мои мысли тебе столько известны, что можешь тотчас распределить, чему быть и чему не бывать.
– Любезная Олимпия, – отвечал Гаркуша, припавши к груди ее, – дело решено, и будет го, что угодно богу, а мы…
Он свистнул, и вмиг явился Охрим.
– Проводите невесту в мою кладовую, – сказал атаман. – Прошу тебя, моя любезная, на время, какое пробудешь здесь, одеться в платье, более свойственное твоему полу; ты окажешь тем несказанное для меня удовольствие.
Олимпия улыбнулась и пошла за Охримом. Гаркушз, оставшись один, погрузился в глубокую задумчивость. Сам есаул Сидор, желавший с ним поговорить, видя издали властелина своего в сем замысловатом положении, не решился его беспокоить, а лучше ждать, пока прекрасная невеста выведет его из оного.
Пан Сидор, видя, что Гаркуша не переменяет пасмурного вида, прибегнул к единственному средству его рассеять. Он начал свистать и петь так звонко, что вся шайка, бывшая в некотором отдалении, подняла ужасный хохот. Атаман, подозвав сего певчего, спросил:
– Что за причина такой неумеренной веселости?
– Что за новость? – воззвал Сидор. – Где же и повеселиться, как не на весельи[21]?
– Это правильно, – сказал Гаркуша. – Однако веселиться можно только тогда, когда пет за нами никакого особенного дела. Хорошо ли ты все устроил и будем ли мы довольны вечерним угощением, равно как и все братство?
– О господи! – воскликнул Сидор, всплеснув руками. – Да если бы пожаловало к нам все шляхетство с пяти соседних хуторов с женами и детьми, то все были бы довольны и пищею и напитками, а о братстве и говорить нечего. Как скоро солнце спустится за бор, то человек двадцать примутся за стряпню, а между тем в ожидании ужина я кое-чем вас позабавлю.
– Кстати, – воззвал Гаркуша. – За суетами мне не удалось тебя спросить, каким искусством ты затащил сюда священника с причтом?
– Самое простое дело, – отвечал Сидор. – Получив от тебя приказание достать священника и ввести его сюда с возможною осторожностью, я взял четырех удальцов из своего отряда и прямо отправился на известный тебе луг, где пасутся наши лошади. Отделив пару, пустились мы к выходу, где в непроницаемой трущобе хранится несколько повозок. Впрягши коней в одну из них и приказав товарищам дожидаться меня лежа на траве, проворно поехал я в наше село и прямо завернул на двор попа Ериомы. Вошед в светелку, я с печальным видом сказал:
– Честнейший иерей! Пан Яцько находится при смерти и имеет набожное желанно покаяться в своих прегрешениях. Благоволи, всечестный отец Ернома, сесть со мною в кибитку и с дьяком Ерохой, питому что пап Яцько хочет прожяе отслужить молебен, и если не будет помощи, тогда уже прибегнуть к исповеди, – и отправимся на хутор.
Поп задумался и после сказал:
– Это очень хорошо, что пап твой при смерти, ибо без того никогда бы не вздумал раскаиваться, Но вот, мой свет, что очень плохо. Я довольно наслышался о пане Яцьке и несколько знаю его лично. На хутор его путь не ближний, и прогуляться по-пустому, право, невесело. Поди-ка, дружок, к товарищу моему отцу Варсонофию; он меня помоложе и легче на подъем; а я послужу дома и посмотрю, не пошлет ли милосердный бог на кого-либо из здешних прихожан лихой немощи, – так это будет поздоровее!
– О велелебный отеи Ериома! – сказал я со слезами на глазах. – Тебе нельзя не знать, как приближение смерти переменяет людские нравы! Пан Яцько теперь настоящий мот, если только не грешно сим именем назвать умирающего. Вот тебе и ясное тому доказательство! – Я вытащил из кармана мошну и, отсчитав пять рублевиков, а в сторону отложив два, сказал: – Это только задаток, отец Ериома, тебе, а это дьяку Ерохе!
У Ериомы радостью заблистали глаза. Он, с улыбкою уложив свою добычу под образами, сказал:
– Вижу, что пан Яцько не лишился еще благодати!
Пожди немного, сейчас явится и дьячок Ероха.
Он и в самом деле скоро воротился с гостем.
– Вот тебе, пан дьяк, – говорил он, указывая на рублевики, – за будущие труды, и сей молодец сказывает, что это только задаток!
– Уверяю моею честью и совестью, – говорил я набожно, – что под подушкою у пана Яцька отложено уже для твоего превелебия пять рублевиков, а для твоей чести – три.
– О, когда так! – вскричал пан дьяк с восторгом, пряча в карман деньги, – то я готов хотя за тридевять земель.
Думаю также, – продолжал он, разглаживая усы, – что домой с пустыми желудками не отпустят.
– Статочное ли дело! – вскричал я. – Вам столько предложено будет всякого съестного и питейного, что дай только всевышний силу со всем управиться!
Скоро уселись мы в кибитку, я взял вожжи, приударил коней, и они поскакали из села в поле. Огец Ериома, видя, что я, вместо того чтобы ехать по дороге в хутор, переехал ее и пустился напрямик к синевшемуся лесу, спросил торопливо:
– Хорошо ли ты знаешь дорогу?
Я отвечал, что битая дорога от весенней воды так перепорчена, что непременно опрокинемся и переломаем себе шеи; а я намерен ехать целиком Говоря слова сии, я усердно погонял коней. Отец Ериома молчал, но дьяк Ероха был неугомонного десятка.
– Дружище! – вскричал он. – Ты и не думаешь сворачивать к хутору, а едешь все к лесу. Уже едва видна наша колокольня, а лес как на ладони, Сейчас сворачивай, или я тебе сверну шею!
Я не отвечал ни слова, а приударил лошадей и поскакал с новою силою.
– Ну, честный отец! – сказал пан Ероха вполголоса. – Чуть не в западню ли мы попались! Сворачивай! – вскричал он с бешенством. – Разве ты треокаянный – везешь духовных особ в омут, на съедение волкам, а может быть, и нечистой силе?
Я засмеялся громко и, въезжая в перелесок, хотел было начать над ними издеваться, как почувствовал сильный удар по уху; шапка далеко от головы отлетела, и обе руки дьяческие впились в мой чуб. Поп Ериома, ободренный храбростью своего дьяка, подсел ко мне и со всего размаху начал стучать по горбу. Мне, конечно, досадна была такая их невежливость, но что ж делать? Одно другого нужнее. Ни на что не смотря, я продолжал пробираться сквозь лесник, который, час от часу становясь гуще, делал дорогу с каждым шагом затруднительнее; седоки мои, видя, что дерганьем за чуб и ударами по горбу ничего не сделают, начали силиться, чтобы вырвать у меня из рук вожжи и самим уже поворотить назад. Они и действительно – хотя и не легко – могли бы успеть в своем намерении; но, к счастью, трущоба наша была уже не далее пятидесяти сажен. Я остановил лошадей, напряг всю крепость груди и так отчаянно свистнул, что у самого в ушах зазвенело и едва не свихнул челюстей. Вдруг привстали мои товарищи, я дал знак, и они опрометью ко мне бросились. Иереи и дьяк, догадавшись, у кого они в руках, пришли в несказанный ужас, забились в самую глубь кибитки и зажмурили глаза. Храбрецы приблизились, а на вопрос: что сделалось и для чего я остановился, я коротко объявил о нахальстве, надо мною произведенном. Они хохотали и вели лошадей далее. Я, оборотясь к пленникам, с великою важностью произнес:
– Ты, честный отец Ериома, сделал великую горбу моему обиду; ты достоин наказания и был бы строго наказан, если б я не был так великодушен и мягкосердечен, а более всего подвигает меня к снисхождению то, что и мой родитель есть такой же иерей, как и ты. Но что касается до тебя, высокоименитый пан дьяк Ероха, то тебе таксе потворство грешно сделать. Я сам довольное время был дьяком, так ты мне равный, а от равного терпеть обиды, и притом невинно – как-то совестно! – Проговори сии слова, я взял его бережно за пучок и наклонил голову к своим коленям; потом с расстановкою начал стучать кулаком по спине, как молотом по наковальне. Я приговаривал: – Вог видишь, честный дьяк Ероха, что значит озорничать?
Я не прежде унялся от своего занятия, как повозка остановилась у трущобы. Тогда – по совету нашему – Ериома и Ероха сошли на землю, кибитка спрятана, и мы пустились домой. Когда достигли луга, где паслись кони, то своих туда же пустили, гостям завязали глаза и, взяв каждого под руки, прибыли сюда.
Лишь только Сидор окончил рассказ о своем утреннем похождении, как показалась у крыльца атаманского дома Олимпия, шедшая к шатру в сопровождении Охрима. Она одета была в розовое штофное платье; на шее висела цепь жемчужная, а черные косы, сложенные на голове в виде венца, переплетены были золотыми и серебряными лентами. Когда она вошла в ставку Гаркуши и с улыбкою к нему приблизилась, то он не мог на нее насмотреться, не мог удержаться, чтоб не обнять с нежностью и не поцеловать страстно.
Солнце коснулось небосклона, и невдалеке от хат разбойничьих местах в десяти запылали костры высокие, и человек с тридцать принялись за стряпню. Священник с дьяком явились под навесом. Поднялась суматоха немалая.
Стол накрыт большою скатертью, на конце коего поставлено с дюжину горящих свеч. Полы ставки опущены; отец Ериома облачился и спросил: «Где же у вас венцы и вино?» Все стали в тупик, даже сам Гаркуша, который отроду не бывал ни при крещеньи, ни при венчаньи. Он пасмурно посмотрел на есаулов, вокруг его стоявших, и спросил с негодованием:
– Чего от меня еще хотят? Всякого волошского вина у нас довольно; но какие то венцы?
– Не тревожься, атаман, – воззвал Сидор, – разве я сам не дьячествовал при отце моем? Разве не знаю, что нужно бывает при каждой духовной требе? Отец Ериома!
С помощью божиею начинай свое дело, а я сейчас назад буду!
Он выбежал вон. Священнослужитель поставил сочетающихся у стола, на коем с сего конца лежал образ, требник, кольца и горели две большие свечи. Не успел он прочесть второй молитвы, как Сидор явился с салфеткою в левой руке и со стаканом красного вина в правой. Уложа и уставя и то и другое посередине стола, он раскрыл салфетку, и присутствующие увидели два пренарядные венпа, сделанные из разноцветной фольги, перевязанной розовым шелком с такими же клеточками. Благосклонный взор атамана отблагодарил его. Священный обряд приближался к концу, и Сидор начал уже задыхаться, ибо он во время бракосочетания так нещадно драл горло, что во всем провалье слышно было. Когда Гаркуша поднес к губам стакан с вином, Сидор, приподняв полу ставки и высунув голову, закричал: «Ребята!» В один миг раздалось пятьдесят голосов: «Виват! виват!» – и залп из пятидесяти ружей потряс воздух. После сего начался беглый огонь из пистолетов.
Гаркуша, облобызав – следуя словам священника – трижды свою молодую, принимал торжественно поздравления от двух духовных и от пяти есаулов. Он, вынув из кармана два сафьяновых мешочка и подавая один отцу Ер и оме, сказал:
– Вот тебе за груды, честный иерей, двадцать рублевиков, – а другой дьяку Ерохе. – Вот тебе десять. Сегодня неудобно будет моим богатырям проводить вас восвояси. Подождем до утра. Здесь проведете вы ночь не менее почоппо, как в домах своих. Что же, пан есаул Сидор, ты обещался в ожидании ужина кое-чем вас позабавить!
– Что обещал есаул Сидор своему атаману, – отвечал сей, делая левою ногою около себя полкруга, – того без исполнения никогда не оставит. Милости прошу за мною!
Когда все вышли из ставки, то Гаркуша с душевным удовольствием увидел саженях в десяти другую, с поднятыми полами. Она освещена была великим множеством свеч. Посередине стоял стол, весь уставленный лотками с великим множеством различных сушеных плодов и разноцветными сулеями. Вне ставки сидело до двадцати певчих и музыкантов, которые, опорожнив уже одно из стоявших перед ними трех ведер вина, с несказанным рвением подняли вопль и зазвенели на разных инструментах.
Прочие члены шайки, усевшись несколько поодаль, поставили между собой целый чан охлаждающего и веселящего напитка и скоро всем ужасным хором запели свадебные песни. Таковое веселье и после великолепный ужин продолжались до самой полуночи; после чего все собеседники, чувствуя большую потребность во сне, нежели в продолжении веселья, и пользуясь теплым весенним воздухом, разлеглись на траве, где кому случилось; Гаркуша, взяв за руку молодую жену, отправился в дом свой, и всеобщая глубокая тишина распространилась по всей пустыне.
