Уединенное – Василий Розанов

Писатель-философ. Писатель – мыслитель. Русский религиозный мыслитель. Это всё о нём.

Я читаю Розанова и попадаю под гипноз, настолько сильное действие оказывают на меня его размышления на важные темы человеческого бытия.

Автор излагал себя в своих книгах, важные мысли о главном, отношение к Миру, Богу, социуму, полу.

Талантливый писатель, но критики не баловали его хвалебными и добрыми рецензиями, а я побалую, хотя я обычный читатель, а не великий критик.

Василий Васильевич, вы Гений чистой воды и даже не отрицайте! .

Это не та книга, которую можно рассказать, как обычно раскрывают сюжет детективов или мелодраматической прозы, с Розановым всё намного глубже и серьёзнее, поэтому его лучше читать. Наедине с собой, без посторонних и случайных.

Закройте глаза. Представьте пейзаж стихотворения Блока: ночь, улица, фонарь, аптека.. словно зрачок, он сужается до комнатного микрокосма: сумерки спальни, у лица, на постели, лежит томик Розанова.

На столике рядом, горит свеча, а возле неё – таблетки.

Если бы это была вся жизнь человека, повторяющаяся снова и снова, можно было бы сойти с ума, правда? (можете открывать глаза).

Вот я убиваю себя и вновь просыпаюсь в одинокой постели без любимой.

Постель без любимого человека похожа на холодный берег луны: на луне есть условные «моря дождей», «море скорби».

На берегу таких морей должна стоять постель несчастных в любви. А может и счастливых в любви – как напоминание о том, что ад любви всегда где-то рядом.Просыпается человек после самоубийства, и словно робкая, извиняющаяся улыбка ангела, незначительно меняется лишь несколько моментов: вместо свечи— зажжённый телефон в постели: пришло письмо от кого-то.

И не понятно от кого: от любимой? Ангела? Бога?

Телефон одинокого человека, или влюблённого, порой страдает галлюцинациями и нежным лунатизмом: засветится в ночи.. словно ребёнок, вскрикнет во сне, и снова заснёт.

Ты ласково гладишь его, успокаиваешь. Тихие слёзы текут по щекам. Телефон словно бы тоже плачет.. во сне.

Вместо томика Розанова, может лежать в постели томик Платонова, Цветаевой..

Вместо таблеток… другие таблетки (виноватая улыбка ангела).Представьте себе, что вы вдруг оказались в тёмной, как глубокий космос, комнате.

В космосе, на столике, парящем возле созвездия Ориона, в верном свете свечи (почему в романах так часто пишут о неверном свете свечи, но ни разу о верном? Это не честно. Свет свечи порой, самый верный, как друг и ангел утешения), поблёскивает чашка с чаем.

Поблёскивают глаза кошки на книжной полочке, но кошку не видно, и потому кажется, что глаза блестят у Достоевского или… у Зинаиды Гиппиус.

В неверном свете свечи, кажется, что кошка левитирует, как Будда, нежной удивлённый своему кафкианскому превращению.Вы сидите на полу, прижавшись к стене. Тьма разговаривает. Кто-то разговаривает во тьме: Розанов разговаривает с кем-то.

Сначала вы думаете, что он просто спит и разговаривает во сне. Жутковато, особенно в незнакомой квартире во тьме.

Но тишина, как зрачок – расширена. Тишина – как-то светла и тепла, и вы понимаете, что в темноте спальни, есть кто-то ещё, и не ясно – кто: человек? Ангел? Бог?

И вы вдруг с ужасом понимаете, что это душа исповедуется перед кем-то предвечным, как во время смерти, и вы слушаете, вы целиком обратились в слух, вы боитесь пошевелиться и прижимаете колени к груди.

Послышался тихий плач в темноте..

Не ясно, кто плачет: душа Розанова, или ангел, стоящий на коленях возле его постели?

И вдруг.. прохладные мурашки пробежали у вас по сердцу, и вы с дрожью понимаете, что это… вы, тихо плачете!Боковым зрением, боковым слухом, бочком сердца озябшего, вы ощущаете, что кто-то крадётся к вам, прислонясь к стене.. вы слегка вскрикиваете, закрывая себе рот рукой, и понимаете с болью, что это расправляется твоё левое крыло, и идёт в сторону окна, как-то слепо, уставше, словно старик, опираясь о стену..

Кошка спрыгнула с полочки в глубокий космос. Что-то звонко упало в спальне.

Вы просыпаетесь с лёгким криком в своей одинокой постели. Рядом, вместо любимого человека – томик Розанова.

Неплохо, но могло быть лучше. И хуже..

Луна, как-то виновато и робко светит в окно.

Светится телефон возле подушки: ему снова что-то снилось и он разговаривал во сне.

На полу белеет край одеяла, похожее на уставшее крыло ангела..«Уединённое», Розанов писал перед своими нашумевшими «Опавшими листьями».

Но у Уединённого – особый тон: что-то среднее между картиной Рене Магритт – Империя света и стихом Лермонтова: выхожу один я на дорогу..

И если в «Опавших листьях», «листва» мыслей и слов словно лежит на земле, как пёстрая летийская рябь, то в Уединённом, схвачен момент почти гифсиманского одиночества человека перед миром, тот бесконечно-робкий, молитвенный шелест листвы перед тем, как листва сорвётся с ветки и улетит… на небеса, на луну, к звёздам (листва ничего не знает о гравитации, и ей, бедной, кажется, как и сердцу в муках любви, что она улетит в космос.

Я в детстве думал, сострадая листве, что она может долететь до луны, как и.. некоторые одинокие и грустные птицы осенью.

Луна мне представлялась дивным пространством с кленовой листвой в серых кратерах и несколькими юродивыми птицами, ходящими пешком по луне: там нет воздуха для крыльев..)Все мы хоть раз замечали, что в нашей душе есть какие-то невесомые мысли, похожие на маленькие листочки на верхушке деревьев, которые на заре освещаются неземным, боттичеллиевым светом.

Солнце уже скрылось, уже тени везде разлиты, тени космоса, и сумерки бродят как таинственные звери Эдема, по улицам, а верхушки листвы – словно бы цветут светом, они зажмурили глаза, как дети и мечтают о рае.

Да, порой в разлуке с любимой, проезжая в трамвае, или на машине, или просто сидя утром за чаем и смотря в одну точку на обоях, как поддатый йог после пятницы, у нас в душе шелестят такие нежные, главные мысли… но как-то прозрачно шелестят, а любимой нет рядом, и пока добежишь до неё, эти мысли развеются.

Добежишь, упадёшь на колени перед любимой, возьмёшь её милую смуглую руку, и приложишь к своей голове, к лицу, к губам..

Любимая с улыбкой спросит: Саша… ты выпил? С утра?

– Нет, любимая, я просто так нежно и странно думал о тебе вместе с Розановым, а тебя не было рядом..

Уже забыл о чём думал, но.. погладь мою. голову! Мысли о тебе, милой, ещё нежно звучат в ней!

– Налей мне того же, что и ты пил. Но вечером.Похожие мысли, только не о моём смуглом ангеле, а о мире, искусстве, поле и боге, Розанов и пытается зафиксировать.

У Тарковского были схожие попытки.. но на полароиде.

У Розанова это обращается почти в эллинское таинство.

Как там у Пушкина? – Ещё не требует поэта, к священной жертве, Аполлон..

У Пушкина – солнечный мир: поэт может наслаждаться женщиной, компанией друзей, прогулкой на природе… но однажды его позовёт Аполлон и будет мука творчества, цветаевское распятие на письменном столе.

У Розанова – лунный мир, а значит человеку нет покоя нигде: и за просмотром фильма, и в ванне горячей, и на прогулке с любимой – душа порой тянется к богу и говорит сама с собой, и мучается тихо, словно бы окликает кого-то, как ребёнок, потерявшийся в вечернем лесу.Розанов впервые в искусстве вывел на свет – лунные мысли души.

Мысль опала с души, как первый лист в осеннем Эдеме, и надпись над мыслью: записано в трамвае, или – на подошве на пляже: держу пари, так ангелы делают пометки рядом с нашими грехами или счастьем).

Мне часто кажется, что многие сегодняшние читатели, разбалованы как дети и развращены современной роскошью искусства и пёстрой вторичностью иных его мыслей.

Для чтения Розанова, нужен особый душевный настрой и утончённость души. Она есть у всех.

В высоком искусстве, всё же нужна своя элегантность и этикет.

Так, не все вина нужно охлаждать до определённой температуры, и для иных вин нужно особое время суток, и сорта сыра, с которыми букет вина раскроется вполне: почему мы забываем, что такое же отношение нужно и с книгами, фильмами, музыкой? Мы часто относимся к искусству как к крепостным, для развлечения, не выслушав их даже толком.

Иной раз так больно на сердце, когда видишь, как книгам Розанова, Платонова, ставятся низкие оценки.

Кажется, что люди не так читают их, всё равно что пьют вино Марло, с гречкой. Причём.. тёплое.

Но столь же варварски было бы и достать из костра запечённую картошку и есть её вилкой и ножичком.Есть у Розанова такие мысли.. как запечённая в костре картошечка из детства: её жар нужно ощутить в руках, как счастье, и даже губы нежно обжечь.. словно с ангелом целуешься: я в детстве только с ангелами и целовался…Я похож на младенца в утробе матери, но которому вовсе не хочется родиться. Мне и тут тепло..(на извозчике, ночью).Чудесно, правда? Таких мыслей хорошо коснуться руками. Тут своей космос, прирученный: красота жизни, словно мама, касается своего животика, и ты протягиваешь руку и изнутри живота касаешься её.. (Микеланджело – Сотворение Адама).

Что значит родиться? Для большинства – это забыть себя, свою душу и жить среди людей, желать не свои желания и думать не свои мысли, и искренне радоваться этому! Ходить на опостылевшую работу, или на чудесную работу.. убивающую твою душу и мечты, слоняться по городу, как лунатик, зачем-то есть милых животных и говорить слова, в которые сам толком не веришь.

Это же ад, если задуматься, просто все к этому привыкли.

А есть ли место в жизни, для души? Неужели по настоящему родиться, значит – умереть?

Или.. по настоящему влюбиться: Розанов таинственно объединяет идею бога и пола: интимная жизнь человека, по своему небесна и светла: его вечные споры с религией: она защищает пол.. как ангел, защищал бы ребёнка раненого: По небу полуночи ангел летел… это Розанов – с полом.

По сути, получается дивный абсурд, какой не снился и Дали: Орфей-крабик и Эвридика-крабик, не родясь ещё, из своих «пещерок» увидели друг друга и полюбили и вышли на свет..

Так я встретил моего смуглого ангела..Некоторым может показаться, что некоторые «опавшие» мысли Розанова – скучноваты и устаревшие.

Да, это так. Но их тоже нужно уметь «пробовать»

Когда мы будем умирать и в нашей уставшей и одинокой душе будут мелькать «важные» и интересные для нас мысли о каком-то дрянном но модном фильме, или о кретине-политике, или ещё бог знает о чём..

Это ведь важно не по форме – она облетает в веках, – но по нашему чувству.

Набоков где-то писал, что чтение Пушкина словно бы делает лёгкие – шире, сердце обогащается кислородом прекрасного.

А мысли Розанова… делают шире – сердце: оно расширяется, как зрачок, отражая звёзды.

Розанов, как и Платонов, Цветаева, Перси Шелли, Кафка, как и некоторые из нас.. лунные люди, мыслит сердцем.Странное дело. Вроде читаешь калейдоскоп мыслей, и скучных и дивных и устаревших и вечных, но вместе, они образуют какой-то дивный узор, живую ткань души и жизни, которой ты чудесным образом касаешься.

И поневоле спрашиваешь себя: а если бы все «опавшие листочки» у Розанова были прекрасны, был бы тот же эффект?

Может душа и жизнь, даже.. любовь, нуждаются в сереньких на первый взгляд мыслях?

Так порой в стихе, рифмоплёт, даже очень талантливый, пытается каждый дюйм вымостить ярким образом, и получается.. нуга.

Значит, нужна блаженная, просиявшая пустота, словно бог.В этом плане любопытно размышление Розанова о православной церкви (у него с ней отношения были.. инфернальные, как с любовницей: любовь и ненависть).

Розанов пишет, что многие зарубежные великие умы, философы, святые и поэты, не поняли бы в ней ни-че-го.

В ней есть страшная тайна: одни обряды…

Мол, куда ей, юродивой, до нарядного католичества, с её шелками стройной мистики..

Всё так. И почему же Достоевский, Тарковский, атеистически настроенные Цветаева и Платонов, словно бы что-то прозревали за этими обрядами, словно за иностранным и кротким языком?

Неужели.. ту самую молитвенную тишину, зацветшую пустоту, которая сравнима с голубым глазом смерча, и это отразилось на русской культуре и таинственной судьбе России? Какая то невесомость… смыслов, кротости, страсти.Эта молитвенная тишина, словно бы даёт прорасти в душе какой-то главной чуткости и правде о мире, а обрядность, словно простота прозы Пушкина, словно кожа, охраняет от внешних невзгод, искушений.

В сантиметре от кожи – начинается космос..

(Интересно было бы спросить у Розанова, замечал ли он, как похоже поведение человека в одиночестве любовной муки, на обрядность православия? Ночь, столик, свет приглушённый, точнее, в сумерках, вместо свечи – свет телефона возле лица, кофе остывает и сигарета о чём-то замечталась в руке, и губы-лунатики что-то шепчут, имя любимой или ещё что, и уста, почти молитвенно прикладываются к фотографии любимой или к её письму).

В этом быть может и прелесть прозы Розанова, что в сантиметре от него, начинается пустота, и какие бы мысли, предметы, друзья даже, не приближались к нему, они словно утрачивают свой первоначальный вес и смысл.

Хорошо бы.. читать Розанова – в космосе. А ещё лучше, выйти в открытый космос, и нежно запустить томик Розанова – к луне.

Я не понимаю почему космонавты такой чепухой занимаются в космосе, что ни разу никто не запустил в космос – книгу, никто не вышел в космос с цветами, или с письмом для любимой: его тоже, хорошо бы отправить к луне, или запустить в сторону Сириуса..

Почему лунатиков не пускают в космос? Меня не пускают..Прелестный листок мысли Розанова:Боже, Боже, зачем Ты забыл меня? Разве ты не знаешь, что всякий раз, как Ты забываешь меня, я теряюсь..Разумеется, это парафраз слов Христа на кресте: боже, боже, почем ты меня оставил.

Но вся прелесть этой строки Розанова в том, что он.. как и Эмили Дикинсон, общается с богом – как ребёнок, заблудившийся в мире, как в тёмном лесу.

Розанов невесомит эту мысль, возвращает её с высот распятия и смерти, к истоку и кротости детства (солнце – на заре вечерней и утренней), и душа, жизнь, уже говорят как дети.Или вот ещё, такой же детский крик 1000-летней души в «утробе» (в этом смысле, Розанов – русский Бенджамин Баттон, но гораздо более экзистенциальный, чем у Фицджеральда: у того, просто, частный момент синестезии возраста, знакомому каждому из нас.. особенно в утро субботы: он родился стариком и молодел с возрастом.

У Розанова, ребёнок – с душой, старой как мир (у Платонова есть аналогичное), и со временем он превращается в ангела.Я не нужен; ни в чём я так не уверен, как в том, что я не нужен..Это ведь крик ребёнка, души человеческой, забытой богом, или отверженного.. возлюбленного: мои губы не нужны никому, мои руки не нужны для ласк, мои сны не нужны никому и сердце моё не нужно и творчество робкое: меня нет..И к этой же мысли, поразительная «рифма», словно о многих из нас (о каждом!).Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти.

И дальше, Розанов углубляет мысль о себе: это – золотые рыбки, играющие на солнце, как помещённые в аквариуме, с навозной жижей. И не задыхаются..

Неправдоподобно, и однако – так.Ничего не напоминает? Да, сон Свидригайлова в ПиН о Том свете: там ничего нет, лишь старая банька и в ней пауки.

А у Розанова – рыбки…в душе, уже на Этом свете.

Если бы Розанов был японцем, он написал бы о мотыльках.

знаете, в подъездах старых домов, возле вечно сумрачных окон, есть такие мотыльки, словно бы с ослепшими крыльями. мученики босховских подъездов.

Да золотые рыбки в грязи, и похожи на мотыльков, в густом, как чей-то грех, вечере..Розанов вообще уникален тем.. что он не совсем человек.

Если бы он был не русским, это звучало бы как расизм.

Грустно, что мы как-то подвержены тоталитаризму толерантности, забывая, что в человеке мерцает много чего тайного, вечного, что вовсе не является человеком и… вовсе не хочет им быть, и даже нежнее и мудрее человека!

И это нормально (иногда), быть не человеком. Главное – не быть равнодушным и мерзавцем.

Порой, посмотришь на своих друзей или любимую женщину, и подумаешь с улыбкой (улыбка подумает) – ну какой ты сейчас человек? Ты… сирень на заре, ты вечерний дождик, травка весной..

(Не знаю, считается ли это развратом, но я… иногда сплю в постели с травкой, сиренью, да и сам я… сердце моё – сирень на ветру).

Это ведь экзистенциальное насилие, если задуматься, принуждать сирень – быть человеком, или дождику в апреле, навязывать мораль цветка, человека или какой-то эпохи.

Нет, это совсем не имморализм идиотов и мерзавцев – если бога нет, то всё позволено. Тут что-то другое, и Розанов это чувствовал.Розанов – хоббит русской литературы. А если точнее – персонаж Достоевского.

Вы бы хотели почитать книги персонажей Достоевского? Кириллова, Шатова, подслушать сны Сонечки или Настасья Филипповны, подросшего Коли Красоткина из «Карамазовых»?

Я уже писал, что для понимания Розанова, нужен духовный аристократизм (он есть у всех), этикет (м-да.. и это говорю я.. кто за «столом» себя ведёт как Джек Доусон из фильма «Титаник»).

Покажу на примере.– Народы, хотите ли я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из пророков…– Ну? Ну?.. Хх…– Это – что частная жизнь выше всего.– Хе-хе-хе!.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха!..– Да, да! Никто этого не говорил; я – первый… Просто, сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.– Ха, ха, ха…– Ей-ей: это – общее религии… Все религии пройдут, а это останется: просто – сидеть на стуле и смотреть вдаль.Прелестно, правда? Если бы это написал Достоевский, Тургенев, Толстой, Сартр… мы бы справедливо подумали, что это снобизм, гордыня и прочая чепуха..

С Розановым это не работает.

Во первых, это не только прекрасно, но и безумно смешно. Почему?

Представьте… что эти слова говорит, мальчишка в школе, на задней парте.

Знаете, эдакий неприметный тихушник, с раненым воробышком за пазухой и с вечным вихром на макушке (у мальчика, не у воробья. хотя…).

И вот он вдруг после двойки, и смеха учеников, садится за парту. Урок продолжается, и вдруг, он, милый, с дрожащими на ресницах слезами и весь бледный, встаёт, воробей у него в левой вытянутой руке: Народы!

Вот это Розанов..Прелестный имморализм Розанова: я не настолько подлец, чтобы думать о морали.

В этом ощущается нежное эхо слов Пьера Безухова, когда он попал в плен к французам: вы меня хотите пленить? Мою бессмертную душу?!

И через 20 страниц, словно через 20 лет, рифма к этой мысли, о морали: и кто её отец? И кто её мать? Ничего неизвестно..

Мурашки по сердцу: так можно сказать и о.. дьяволёнке, потерявшемся в детстве и взращённом людьми «по своему образу». Так что, всё чёрное и душное в морали – от человека, быть может, а сама мораль – небесна. Падший ангел..У Розанова есть удивительная мысль о проституции: все мы, по сути, занимаемся проституцией.

В корневом смысле слова: и писатели и политики (уж эти особенно!) и друзья и влюблённые и учёные и простые рабочие и даже старики и старушки, вроде бы невинно гуляющие по парку.

Я вот что подумал: как в Греции была Афродита земная и небесная, так и тут: желание отдать самое интимное – всем.

Другое дело, что у каждого, разное понятие об интимном, главном, и это главное мерцает то в душе, то в теле. А иногда и просто – в пустоте души.

Вот так этой мыслью ласково оглянешься на мир.. и к чёрту летит 21 век: на дворе, какая-нибудь вечная Иудея, или Рим, где прямо на ступеньках храмов, в переулочках солнечных, весталки отдавались прохожим, и прохожий мог оказаться.. богом.Во времена студенчества (ветеринарный), я оказался в очень плохой компании: вращался среди сутенёров, бандитов и проституток.

Вот бы Розанову рассказать что-то из той жизни моей..

Расскажу вам. Однажды, я, сутенёр и проститутка сидели в машине, пили вино.

Я смешил девушку, и она совсем как девчонка, нежно льнула головой к моему плечу, забыв об аде своём.

Пришёл клиент, и забрал её, словно демон, душу после смерти.

Боже.. она с такой ласковой и виноватой грустью посмотрела на меня.. как Эвридика: так души смотрят с высоты, на брошенное ими тело (Тютчев. Кстати, в заголовке рецензии – строчка из его стиха).

Я – был телом, девушка – душой.

Через некоторое время вернулась. Обессилевшая вся, словно её пытали в аду.

Села возле меня и молча положила головку свою мне на левое плечо, сказав: пьяная скотина..

Никогда я ещё столь ярко не ощущал у себя на плече.. тёплый вес грусти, души обнажённой, словно это крыло проросло у меня на плече.А однажды, пришла девушка с братом: захотела ему сделать подарочек на д.р. (младший брат).

Стояли на улице, говорили о цене, о разных услугах. Всё это было при мне, словно на рынке древнего Рима, продавали человека, торговали его бессмертной душой.

Девушка не знала, что я – просто, нежный арлекин, бог знает как забредший в этот ад, и с улыбкой спросила меня: работаю ли я, и если да, то сколько стою?

Я выдержал паузу, – Чехов бы меня поцеловал за неё, – и, грустно улыбнувшись глазами, подруге, проститутке, назвал свою цену.

Какой-то бесёнок взыграл во мне, взбунтовался.. и даже словно бы.. как-то по русски, захотел разделить боль судьбы знакомой проститутки.

О том, что было дальше, я не хочу тут писать.Розанов пишет, что в мире есть лишь два вида философии: выпоротого, и того, кто хочет выпороть.

А как же третий вид? Посмотреть… как порют другого, себя даже, мир.

В этом плане, мир населён сплошными философами, как в древней Греции: сплошные Спинозы, Платоны..

И прав Розанов, как же прав… сетуя с почти апокалиптической печалью на то, что принесёшь в издательство рукопись о вечном, о тайне бога или далёкой звезды – не нужно никому. Скучно.

Замечали, как в книжном магазинчике, на одиноких полочках, словно перед расстрелом, стоят, повёрнутые лицом к стене, томики Платонова, Перси Шелли. Ходасевича, Эмили Дикинсон, Розанова.

Их тираж всего 1000 книг. И никому они не нужны, и стоят они так под прицелом вечности, звёзд, уже года, и тихо сходят с ума.

Это всё равно, что выставить на улицу, полотна Рафаэля, Уотерхауса, неизвестную картину Боттичелли – Афродита цветов.. и люди бы проходили мимо. В киношку, к другу, на работу, в магазин..

Пройти мимо такой красоты, всё равно что чуточку убить бога.

Нет, человеку нужно что-то другое, ему нужно чуточку подраспять (почему не Розанов придумал это слово, а я?) и красоту и соседа, и книжку и какого-нибудь политика, искусство, мораль, страну, пол, бога..

Нужно почитать и посмотреть как что-то рушится, как раны от кнута цветут на теле жизни, красоты..

Апокалипсис нашего времени, как сказал бы Розанов.

И что ужасней всего в этом.. и поэт и влюблённый и ребёнок и мерзавец и святой и убийца, каждый томится в тайне томится по чему-то эдакому… чтобы уже началось, чтобы уже сдвинулся в места этот безумный мир, и пустота в душе.

Но важен нюанс, правда? Одно дело, когда распято твоё сердце, и другое дело – мир, красота, истина.

Завершить рецензию хотелось бы стихом Ходасевича, в духе Розанова.Всё жду: кого-нибудь задавит

Взбесившийся автомобиль,

Зевака бледный окровавит

Торцовую сухую пыль.

И с этого пойдет, начнется:

Раскачка, выворот, беда,

Звезда на землю оборвётся,

И станет горькою вода.

Прервутся сны, что душу душат.

Начнется всё, чего хочу,

И солнце ангелы потушат,

Как утром – лишнюю свечу.

Вот уже сколько времени, как Розанов поселился где-то между у меня. Мы с ним ладим. Очень хорошо мы с ним ладим. Мы с ним ладим, и ладим, и ладим… Вот бы так со всеми ладить, как с ним мы ладим. А не выйдет, ну и ладно. Главное, что с Розановым мы славно ладим.***

Я все больше молчала, а он сказал, что меня раздавили на улице лошади. Потом он еще много чего сказал. И много молчал. С ним хорошо молчать. И я молчала. А он сказал, что меня раздавили на улице лошади, и тоже замолчал. И даже если бы он больше ничего не сказал, он бы только за это остался мною безнадежно любимым. ***

И добавить мне больше нечего, хотя есть чего. Но не нужно. Кто знает его, тот поймет.