Василий Проходцев
Дворец
Глава 1
Было начало мая, солнечный и теплый, почти жаркий день. Небо было желтоватым от предзакатного солнца, лучи которого пронизывали зеленовато-серые, еще почти голые после зимы кроны деревьев, и сам воздух. Желтой была и прошлогодняя трава, но её, как и деревья, покрывал яркий изумрудный налет свежей зелени. Река, темно-синего холодного цвета, почти не блиставшая на солнце, огибала довольно высокий холм, по которому, разрезая его надвое, змеилась песчаная лента дороги. На холме, любуясь окрестностями, стоял всадник на хорошем коне, одетый с показной роскошью скорее на польский, нежели на московский манер. Это был совсем молодой дворянин лет около двадцати, светловолосый, кудрявый, с коротко стриженными, еще юношескими бородой и усами. Молодое лицо всадника, однако, имело упрямое и высокомерное выражение, прорезавшее его тут и там преждевременными складками. Но сейчас складки разгладились, и он, забыв обо всем, любовался красотой пробуждавшейся природы. Место это было в нескольких верстах от ближайшей деревни, кругом не было ни души, и было так тихо и спокойно, как бывает только теплым северным майским днем.
Вскоре тишину нарушил стук копыт, молодецкий посвист и хрип скачущей на пределе своих сил лошади, а вдали показалось облако пыли, из которого постепенно возник несущийся во весь опор всадник. Дворянин, стоявший на холме, насторожился и положил руку на рукоять украшенного серебряными накладками кавалерийского карабина – не татарин ли? Хотя откуда было взяться татарину в пятидесяти верстах от Москвы, и к тому же к северу, но тогда кто и зачем так несется? Разглядев лихача получше, юноша и вовсе приоткрыл рот от удивления. Это был немолодой человек с длинными седыми волосами и бородой, которые от бешеной скачки развевались в разные стороны, на отличном скакуне и в дорогом, хотя и несколько старомодном наряде рейтарского офицера, с поручами и поножами, в ярко-красном плаще. Когда всадник приблизился настолько, что можно стало различить его черты, лицо молодого дворянина расплылось в радостной улыбке.
– Матвей Сергеевич!.. – сначала вопросительно и про себя прошептал он, а затем закричал во весь голос:
– Матвей Сергеевич!!
– Будет надрываться-то! – прокричал издалека всадник, – И откуда это ты, малый, меня знаешь? Больно молод, чтобы… Ух, да никак… Ванька?! Ванька!! – закончил он с той же радостью, с которой встретил его молодой дворянин. Когда Матвей Сергеевич подскакал к нему, они обнялись и долго не разрывали объятий.
– Ты, Иван Кириллович, давно ли из ссылки? И уже бывшему канцлеру на встречу, а? Или это такова мне честь, что ссыльного на встречу выслали? – всадник в красном плаще рассмеялся и хлопнул Ивана по плечу.
– Забудь это, Матвей Сергеевич! Был ссыльный, а теперь боярин и оружейничий. Ты вот, скажи честно, в двадцать три года о таком и не мечтал – даром, что великий оберегатель!
Матвей Сергеевич рассмеялся. Оба до глубины души радовались встрече, но от этого чувствовали неловкость, которую и старались приглушить грубоватыми шутками.
– Ух, Ванька, вот теперь совсем тебя узнаю! Как был язык без костей, так и остался – длиннее только стал.
– Не ты ли жаловался, что из московита умного слова клещами не вытянешь? Вот я и стараюсь.
– Умного, Ваня, ум-но-го!
– Дай же срок, с первого раза ведь не всегда получится! А как же ты, Матвей Сергеевич, один совсем? Хотя за тобой всегда не угнаться было…
– Мои следом едут. Не могу же я, в самом деле, как бабы да телеги обозные плестись. Да и… А ты сам-то, почему без свиты? Ближнего боярина, хотя и бывшего, негоже одному встречать.
– Не за тобой одним угнаться трудно! Выслали со мной пару стольничков, да кони у них моему нечета – отстали, – Иван Нарышкин пожал плечами, стесняясь сказать, что ему не терпелось поскорее увидеть своего воспитателя и кумира детства: великого государственных и посольских дел оберегателя, героя Польской воины и победителя Разина, Матвея Артемонова. От этого он и гнал что есть сил коня, который, и правда, был куда породистее, чем у сопровождавших Ивана "стольничков".
– Как дела тут у вас, Вань? – посерьезнел Матвей Сергеевич. Ивану показалось это похожим на экзамен: он знал, что Артемонов по меньшей мере раз в месяц обменивается письмами со всеми главными на Москве людьми, не исключая и ивановых ближайших родственников.
– Были неплохо, Матвей Сергеевич: после ссылки-то оно в Белокаменной плохо быть не может. А уж теперь, когда ты приехал – и вовсе отлично стало! – белозубо улыбнулся Иван, – Но если про казну или про думские всякие дела – это тебе завтра Софья куда как лучше меня расскажет. А в остальном…
– Кто расскажет?
– Ах да. Много нового теперь на Москве. Ты, Матвей Сергеевич, ее и не узнаешь – ни Москву, ни Софью. Царевна наша, Софья Алексеевна, ходила-ходила за государем Федором Алексеевичем, Царствие ему Небесное, да до того доходилась, что теперь и в Думе боярской заседает, и чуть ли не все дела во дворце ведет. Многие злятся, а я вот не против: очень уж умна, хоть и девица.
– Ну, и правда: Москва-матушка всегда чем-то, да удивит!
– Конечно, чтобы девка совсем уж не дурила – такого чуда не бывает. Может, только за морем где…
– Ну, и что же?
– Да вот Петра, царевича, взяла и увела с похорон царских, потом еще и плач подняла – отравили, мол, царя-батюшку. То есть не напрямую, конечно, а понимай так. Но все это не моего ума дело, Матвей Сергеевич, – улыбнулся снова Иван. – А вот что касается порядка в столице и военных дел, тут мы все вот как держим, даже не сомневайся! – молодой Нарышкин приподнял крепко сжатый кулак. Жест его был настолько силен, что Иван покачнулся в седле и вынужден был хвататься другой, не сжимавшей воинственно кулак рукой, за гриву, – Ну, конечно, не то, чтобы все гладко… – смущенно прибавил Нарышкин, восстановив равновесие.
– И что же не гладко? – Артемонов, с насмешливой улыбкой слушавший похвальбу своего воспитанника, и видевший сейчас на месте красивого юноши все того же задиристого и смешливого десятилетнего мальчика, теперь с нетерпеливым любопытством пришпорил коня и дернул узду.
– Да как сказать, и не знаю. Как будто нечисто на Москве, что ли. Знаю, знаю, звучит смешно.
– Да нет, Вань, смеяться пока не стану. Про нечистого только забудь – быстро о себе напомнит. Рассказывай, не тяни.
– Да то-то и оно, Матвей Сергеевич, что ничего такого и не расскажешь, все по мелочи. На душе жутко бывает, а начнешь другому пересказывать – сам себе бабой суеверной кажешься… Ну, хоть со стрельцами: всегда ведь смирные были, царские любимцы, а тут как будто сам черт в них вселился. Говоришь с кем-то из них, а он первые слова вроде слушает, а потом туман в глазах, а за этим туманом огонь вспыхивает… Глупости, конечно, Матвей Сергеевич…
– Глупости! – задумчиво признал Артемонов, но, казалось, только для того, чтобы ободрить юношу.
– Да еще странного много люди видят и рассказывают: кого кикимора на реке зазывала, у кого домовой шалит. И те, главное, люди, от кого таких рассказов ну никак не ждешь – кто сам раньше над таким смеялся. Да и я, грешный, слыхал не раз, как ночью по улице стая несется, кричит, визжит… А голоса и не человеческие, и не собачьи: не пойми, чьи. Одним словом, бесовские! И собаки, это заслышав, не лают, а скулят и в конуру прячутся. А на улицу выйдешь – нет никого, тихо. Или приснилось, думаешь? А, к слову, и сны-то всякие снятся – диву даешься: и откуда такое в голове взялось… Ну, будет. Поехали, Матвей Сергеевич, сестра тебя заждалась, да и все остальные! Много тебе расскажем, да я по дороге и начну.
Матвей Сергеевич замешкался.
– Ну… Ты, Ваня, поезжай, а я немного сверну и с другой стороны в Белокаменную заеду. Ты посмотри на меня: ну куда в таком виде в Кремль! Обоза с вещами дождусь, и завтра уж по-боярски приеду, чтобы вспомнили все Матвея Артемонова.
– Да что ты, Матвей Сергеевич! – растерялся Иван, – Меня без тебя родственники на порог не пустят, а сестра и вовсе прибьет. Как же это…
– Тихо! Ты про правоверного халифа Гаруна Ар-Рашида слыхал?
– Правоверного?..
– То-то же! Молод ты еще, и глуп. Поэтому слушай меня, и не спорь, сделай милость. Скажи, что Матвей Сергеевич, мол, жив-здоров приехал, но из-за срочных государственных дел пока явиться не может. Ну, а семейство мое уж встретьте, как положено. Да… И сделай так, чтобы никто лишний про приезд мой до времени не узнал… особенно Ванька, старый черт. Получится это – сильно ты мне поможешь, Ваня, да и не одному мне. Ну, Иван Кириллович, будь здоров, скоро увидимся!
Артемонов поднял на дыбы коня и с почти неправдоподобной скоростью исчез в ближайшей роще. Пока молодой Нарышкин удивленно смотрел ему вслед, размышляя о том, кого же следует подразумевать под "старым чертом Ванькой", и обиженно качал головой, на дороге, с московской стороны, показались еще два богато одетых всадника. В них Иван узнал своего младшего брата Афанасия, почти детского возраста, и еще одного, также совсем молодого стольника из рода Нарышкиных.
– Афонька! – закричал в бешенстве Иван, подскакав к брату, – Тебе бы, дурачине, только дьячкам перья чинить, а не знатным людям на встречу ездить! Сколько же вас ждать можно!
Афанасий и его спутник, которым сам же Иван Кириллович приказал чуть раньше поотстать, то недоуменно переглядывались, то, испуганно приоткрыв рты, смотрели на новоиспеченного боярина. С его крутым нравом они были знакомы не понаслышке, однако на что прогневался Иван сейчас – понять юные стольники решительно не могли.
– Ну, не долго же вам в стольниках ходить! Поедете вы у меня на посылки, по самым по крымским вестям, а то – в Сибирь! Я вам покажу, как царский род позорить, узнаете у меня…
Окончательно запугав юношей, Иван, по видимости, смягчился, и сказал им строго:
– Придется мне теперь за вас дело делать, помощнички. Оставайтесь здесь, ждите стрелецкий отряд и обоз Матвея Сергеевича. И если хоть одно зернышко с возов упадет – пеняйте на себя!
С этими словами Иван поднял на дыбы коня и, невольно подражая Артемонову, исчез за склонившимися над изгибом дороги, еще почти совсем голыми ветвями берез. Молодые стольники со смесью испуга и облегчения проводили взглядом Ивана, но они испугались бы куда больше, увидев, чем занялся тот, отъехав на десяток верст.
– Правоверный, говоришь, халиф… – бормотал себе под нос Иван, спрыгнув с коня и ковыряясь в кустах позади заброшенного, поросшего мхом колодца, – А вот до такого твой халиф бы додумался? То-то, мы тоже не все щи лаптём хлебаем!
С этими словами Нарышкин извлек из кустов ворох одежды, торопливо забежал с ним за ближайшую кущу деревьев, и вскоре вышел оттуда в наряде стрелецкого сотника: пожалуй, получше рядового, но и не самых богатых статей. Старую свою дорогую одежду он нетерпеливо затолкал туда же, в кусты за колодец. Новый наряд, казалось, изменил даже сами черты лица Ивана. Оглянувшись по сторонам, он вскочил на коня и помчался дальше в сторону Москвы.
Глава 2
Матвей Артемонов скакал по перелескам и покрытым невысокой зеленью лугам, время от времени, в самых топких местах, выбираясь на дорогу. Он старался заехать на каждый холм и на каждую возвышенность, чтобы снова и снова видеть вдали блеск московских куполов, обрывистые, окутанные вечерним туманом стены Кремля и всю необозримую серую громаду московских слобод и предместий. Ближе виднелись деревеньки и села, вокруг которых суетливо носились подводы с высокими хомутами и торчащими вперед оглоблями: начинался сев, и крестьяне старались не упустить и четверти часа выдавшихся теплых дней. Уже не в одной деревне он видел или строящимися, или недавно законченными и сверкавшими свежей известкой храмы, совсем не похожие на простые старинные церкви: на четырехугольном основании стоял восьмиугольник, и тот, и другой – с высокими изящными окошками, а над ними – тонкая, стремящаяся в небо башенка с небольшим куполом.
– И ведь кто бы подумать мог: принялось наше зодчество! Как же это назовут? Артемоновский штиль? Нет, будет, как всегда, невпопад. И с зачинателем, и со штилем – все, как есть, перепутают. Кто нынче силен? Нарышкины, положим… Милославские – больно длинно, Долгоруковы – некрасиво. Вот же: нарышкинское… гм, нарышкинское… Да: барокко! Чем непонятнее, тем проще приклеится. Наташе непременно надо рассказать!
Довольный своей выдумкой, Матвей Сергеевич пришпорил коня, и помчался, очертя голову, вниз с довольно высокого холма. Он уже был совсем недалеко от своего загородного дома, построенного в уединенном месте возле большого дворцового села Коломенского, но так, что непосвященный вряд ли бы нашел этот дом в глубоком, укрытом вековыми ивами овраге. Артемонов не лгал Нарышкину, говоря о срочных государственных делах. Он и вправду считал, что первые, самые свежие впечатления от города и его жителей, полученные сразу по возвращении из красивой, но мертвенно неподвижной северной глуши, будут стоить дороже наблюдений всех долгих последующих недель. И Матвею немало удалось увидеть. Однако, положа руку на сердце, другие мечты заставляли его скакать все быстрее. Он уже чувствовал запах своего любимого табака, привезенного еще двадцать лет назад из Ревеля, вкус любимого вина, которое он, конечно, ни откуда не привозил, не надеясь превзойти кремлевские подвалы. А руки его уже готовились прикоснуться к клавишам старинного клавесина, купленного некогда у старого немца в Друе. И еще Артемонов уже несколько лет, а может, и десятков лет, мечтал остаться хоть на сутки один, без многочисленных домочадцев и слуг, от которых не мог скрыться знатный человек, даже и в ссылке. "Вспомню дорогих покойников, старые сражения, умерших давно красавиц и далекие страны, хоть и были они когда-то ближе некуда! А что еще старику нужно?". Увлеченный этими мыслями, Матвей не заметил, как ему пришлось из-за луж и рытвин заметно сбавить ход, а вскоре дорогу ему перегородили два огромных поваленных дерева. Краем глаза он увидел, а вернее почувствовал, что некоторые из закатных теней среди деревьев по сторонам дороги слишком уж напоминают человеческие фигуры. Но когда он окинул взглядом все вокруг, то не смог заметить и намека на чье-то присутствие. Когда Матвей, было, успокоился и, объезжая понемногу упавшие деревья, приготовился скакать дальше, он неожиданно наткнулся на молоденького стрельца, выросшего прямо перед ним как из-под земли – он едва успел остановить лошадь. "Вот они и начались, ивановские наваждения!" – подумал Артемонов, рассматривая встречного. Тот был, впрочем, самого обычного вида, разве что довольно наглый и слишком уж молодой, как будто не более лет пятнадцати отроду, почти совсем ребенок. Но поскольку стрелецкое звание передавалось по наследству, и служить часто шли совсем молодые стрелецкие потомки, Матвея это не слишком удивило. Он и не смотрел внимательно на мальчишку, а старался, не поворачивая головы, разглядеть: кто же прячется в зарослях у дороги. По выражению же лица встречного, простодушно-жестокому, Артемонов уже ясно понял, что хорошего ждать не приходится, и только продумывал возможные действия.
– Постой-ка, боярин! – очень вежливо, но с полной уверенностью в себе, звонко потребовал стрелец.
– А как же, сынок, конечно! Бумаги какие…
Говоря это и как будто протягивая руку к висевшей на поясе сумке, Матвей незаметным движением пустил вскачь коня, что немало напугало стрельчишку, а опущенной заранее вниз рукой выхватил из ножен саблю и, не целясь и не разворачивая ее, полоснул того снизу-вверх. Удар этот рассек юноше живот, и тот, удивленно глядя вниз и придерживая готовые вывалиться внутренности, стал оседать наземь. Артемонов досадливо качнул головой, поскольку от души жалел несмышленыша, но предаваться душевным терзаниям было некогда. Он быстро пригнулся к гриве коня, ожидая выстрелов, и они не замедлили прозвучать, хотя и немного, с десяток, и все, к счастью для Матвея, прошли мимо. "Ага, братцы, а вас тут маловато, чтобы Матвея Артемонова взять!" – подумал удовлетворенно боярин. Он тут же выхватил оба своих рейтарских карабина и пальнул по смутно видневшимся среди деревьев похожим на людей теням. Раздался стон, одна из теней исчезла, а вторая превратилась в стрельца с ледяными синими глазами, заметными даже издалека в полутьме. Он взглянул на Артемонова с такой злобой, что тому даже в горячке боя стало не по себе. Матвей резко развернул лошадь грудью навстречу противникам и поднял ее на дыбы, чтобы защититься от следующих выстрелов, которых, однако, не последовало. Раздался лишь треск кустов, говоривший о том, что противник отступает. Будь Артемонов менее опытен, он стал бы оглядываться по сторонам – не осталось ли рядом кого-то из нападавших, но Матвей знал: если и остались, ему их не увидеть, а если нет, то и бояться нечего. Он не удержался, и повернулся взглянуть на молодого стрельца. Тот лежал прямо посреди дороги, все так же держась за живот. Под ним была уже изрядная лужа крови, которая текла не только из живота, но и волнами выплескивалась изо рта. Его била предсмертная дрожь.
– Боярин… Боярин, не обессудь… Не сам я… Ты мамке, мамке…
– Конечно, сынок! И не думай: мамке все, как есть, расскажу про твое геройство. Видать, по смелости твоей тебя на дорогу-то отправили, а? А ты сам не тоскуй: будешь жить! Рана у тебя пустяковая, сколько я таких видел. Вот погоди, сейчас я тебе ее замотаю…
Приговаривая, Артемонов с трудом спустился с лошади, сокрушаясь про себя, что ношение доспехов уже не так легко ему дается, как еще года три назад. С ласковым видом он приблизился к стрельцу, а когда тот с надеждой посмотрел на него, Матвей всей тяжестью опустился коленом ему на грудь. Стрелец выпучил глаза, еще сильнее задергался и, кажется, на какое-то время почти потерял сознание. Артемонов же быстро выхватил из-за пояса нож и прекратил мучения умирающего. Тот успел еще с удивленным видом повернуться и взглянуть на Матвея, но очень быстро глаза стрельца помутнели, и он обмяк.
– Ох, и ответишь же ты мне, Ванька, старый пес, за эту безвинную кровь! Втрое с тебя возьму, не продешевлю! – обращался к кому-то Артемонов, тяжело покачиваясь, бредя к коню. Рука его, сжимающая кинжал, безвольно болталась, разбрызгивая кровь на ярко-зеленую весеннюю траву.
– Мамке-то, все же, передай! Хоть будет, кому тебя помянуть, – раздался позади него совершенно ясный и сильный, молодой голос стрельца. Матвей обернулся, но увидел лишь неподвижное и безнадежно мертвое тело юноши, голова которого неестественно завалилась набок, а руки и ноги раскинулись в разные стороны. Холодный ужас охватил Артемнова, и лишь самым большим усилием воли ему удалось заставить себя спокойно, не торопясь и не оглядываясь, подойти к лошади. И все же, оказавшись в седле, он не смог совладать с собой, и пришпорил несколько раз скакуна изо всех сил, бормоча про себя и покачивая головой:
– Однако, раньше они не были так нахальны…
Глава 3
Иван Нарышкин во весь опор летел к Москве, и не просто, а на крыльях любви: запретной и для него, и для его возлюбленной. Для него, представителя самого по нынешним временам знатного московского семейства, счастливого жениха невесты из древнего рода, куда как зазорно было ездить ночами в стрелецкую слободу, а для Марьи… Для нее все было еще сложнее, а может и проще: кто их, баб, поймет?
В ожидании встречи, Иван почти не обращал внимания на то, что происходит вокруг: в седле он привык быть больше, чем ходить пешком, а конь, длинноногий черкесский скакун, уже и сам знал привычную дорогу. Оттого голова молодого Нарышкина была совершенно свободна и быстро заполнилась приятными и вовсе не связанными с окружающей действительностью мыслями. Случилось так, что конь первым заметил опасность, фыркнул и замедлил ход, заставив всадника оглянуться по сторонам. Из рощи, спрятавшейся за небольшим холмом, поднимался дым костра, и раздавались голоса спорящих людей, впрочем, спорящих благодушно. Нарышкин обругал себя за невнимательность, затем порадовался тому, что, похоже, все же не был замечен, а потом, долго не раздумывая, спрыгнул с коня и привязал его за уздечку к ближайшему кусту. Иван был не любитель долго обдумывать свои действия, и сейчас размышлял лишь о том, как бы незаметно подобраться к стоявшим у костра, а вовсе не о том, чем это для него самого может обернуться. Старая охотничья привычка подсказывала, что лучше всего взобраться на холм, где его вряд ли заметят, тогда как он сам будет видеть все, как на ладони. Нарышкин легко привел свой замысел в действие, и вскоре уже внимательно рассматривал расположившихся кругом возле костра стрельцов: их было с полсотни и, судя по цвету кафтанов, были они из разных полков. Гнев ударил в голову Ивана. Прежде всего, совсем не с руки было верным царским слугам, охранникам столичного покоя, собираться в нескольких верстах от Москвы вечером для каких-то разговоров, да еще и в полном наряде, да еще и с оружием. Не доглядели начальные люди. Но главное: круг, круг… Не московская это была привычка: московиты, собравшиеся вечерком у костра, попросту расположились бы под деревьями в самых удобных позах. Да и видно было, что стрельцы не случайно выстроились именно таким образом, стараясь изо всех сил поддерживать созданный ими круг: каждый был в нем равен, никто не выдавался ни вперед, ни назад. Это была казачья повадка, а если кто-то вздумал бы в том усомниться, то его сомнения быстро развеяли бы дымящиеся люльки и широкие кушаки многих служивых. Один из стрельцов говорил речь: было видно, что если он тут и не главный, то уж точно один из заводил. Держался же он с самодовольным спокойствием: точь-в-точь как какой-нибудь запорожский или донской казачина, которых Иван навидался вдоволь. Нарышкин окончательно вышел из себя, и остатки и без того невеликого благоразумия покинули Ивана. У него, впрочем, тут же сложился стройный замысел, согласно которому следовало немедленно убить выступавшего сейчас трибуна, после чего остальные стрельцы, по мысли Нарышкина, должны были разбежаться, а сам Иван легко бы успел вскочить тем временем на лошадь, и поминай, как звали. Довольный своей выдумкой, молодой боярин достал из-за пояса пистолет и, слегка подрагивая от нетерпения, стал целиться в увлеченного речью стрельца. Он не сразу и заметил, что на плечо ему легла чья-то рука. Наконец, с видом человека, отвлеченного от любимого дела в момент вдохновения, Иван обернулся, и понял, наконец, что дело неладно. Перед ним стоял, беззлобно и с интересом глядя ему в глаза, худощавый стрелец, который одной рукой теребил Нарышкина за плечо, а другой приставлял ему к груди большой и очень острый нож. Неподалеку располагались еще трое служивых, целившихся в Ивана из пищалей.
– Ты какого же полка будешь, голова? – вкрадчиво поинтересовался худощавый стрелец. Нарышкин мучительно задумался, что слишком явно отразилось на его лице, и далеко не сразу вспомнил, что нарядился стрелецким стольником.
– Ну, Козлова, положим, а что?
– Да ничего, только мы-то и сами оттуда, а твоей милости никогда в полку не видели. Да и в кого ты, друг сердешный, сейчас целился?
Положение было безнадежным. Иван не боялся смерти, напротив, хотел бы умереть славно, с честью для себя и для рода, но сейчас ему стало невыносимо тяжело на душе. Не так он представлял себе славную смерть, чтобы быть пристреленным, как собака, каким-то бородатым мужичьем, а затем быть съеденным псами и лисами, поскольку едва ли у стрельцов найдется время и желание его достойно похоронить.
– Да ребятушки, да я… (Иван и не знал толком, как обратиться к стрельцам). Испугался просто: думаю, столько людей, да с пищалями, вдруг, неровен час…
– Очень-то тебе люди эти помешали, в десяти саженях. Ехал бы себе, подобру-поздорову, – с неумолимой логикой отвечал стрелец, – Да и непонятно, кто ты есть таков. В стрельцах мы тебя не видели, тем более в нашем приказе. Пойдем-ка, покажем тебя поспольству, а там уж чего решат.
Иван настолько испугался, что даже "поспольство" не вызвало его гнева.
– Да зачем я вам! – взмолился Нарышкин, – Отпустите, ну какой от меня толк? У вас там свои дела-разговоры, к чему на меня время тратить…
– Как знать, может быть, ты сейчас нам и нужен.
Страх Ивана прошел, и он злился теперь на себя за свои униженные слова. Но Нарышкина охватила безнадежность: ударить незаметно худощавого стрельца и вырваться от него было нетрудно, но трое других стояли на том неприятном расстоянии, на котором они были в полной безопасности от любых действий Ивана, а в то же время, без труда и не целясь, могли попасть в него из пищалей. Погибнуть бесславно здесь, или пойти к костру, чтобы погибнуть там уже без сомнений, но, скорее всего, мучительно – таков был выбор, стоявший перед Нарышкиным. Мужество вновь изменило ему, и он готов был уже согласиться предстать перед "поспольством", как вдруг неподалеку, саженях в двадцати, раздалось несколько выстрелов.
Стрельцы, конечно, сделали то, что сделал бы на их месте почти кто угодно: немедленно обернулись в сторону выстрелов. Нарышкин, возблагодарив Бога и пожалев того, в которого стреляли – а ему все одно нечем было помочь – выхватил нож у худощавого стрельца и метнул его точно в сердце одного из его товарищей, тогда как самому хозяину ножа достался лишь сильнейший удар головой снизу в челюсть. Двое других, конечно, выстрелили и, конечно, промахнулись. Служивые растерялись, и прежде, чем они сообразили, что им делать, Иван уже успел скатиться по склону пригорка и стать совершенно невидимым для стрельцов. Нарышкин петлял между деревьев, как заяц, время от времени падал на землю и начинал ползти, однако все это, вероятно, было излишним: те стрельцы, что целились в него, были слишком спутаны и увлечены помощью своим пострадавшим товарищам, чтобы серьезно преследовать Ивана. Ну а стоявшие у костра, даже если они и знали о поимке Нарышкина, были заняты происходившей в стороне перестрелкой. Умница-конь, словно почувствовав, что хозяин в опасности, сумел сам отвязаться и неслышно подойти ближе, так что Ивану не пришлось долго его искать.
И вот, Нарышкин снова несся во весь опор к Москве, но мысли его одолевали совсем не те, что перед встречей со стрельцами. Точнее, мыслей было немного, а была смесь злобы и стыда, застилавшая ему голову: Иван снова почти не соображал, куда и зачем он скачет. Поэтому Нарышкин не обратил внимания и на ту странность, что караул на въезде в город пропустил его беспрепятственно, даже не поинтересовавшись, куда и зачем он так мчится на ночь глядя. Но конь Ивана не утратил самообладания, и по-прежнему нес его по пустым и темным улицам туда, куда нужно. Скакуна, впрочем, нужно было оставить подальше от дома Марьи, куда молодой Нарышкин проникал, перебираясь тайком через забор. Умный конь знал это, и привычно остановился возле пустыря, где хозяин обычно его оставлял на ночь. Это был заброшенный двор с то ли погоревшим, то ли просто полуразвалившимся от времени домишкой и густым садом. Конечно, пронырливые московские тати могли угнать скакуна и отсюда, но до сих этого не случилось, да и мог себе позволить боярин Нарышкин рискнуть конем ради любви.
Привязав лошадь, Иван побрел по узкой и кривой, как большинство московских улиц, дорожке, которая была когда-то крыта бревнами, но было это так давно, что бревна успели наполовину сгнить и расползтись в стороны, и только мешали идти. Их, в придачу к многочисленным лужам и колеям, приходилось обходить или перепрыгивать. Нарышкин, впрочем, не слишком обращал внимание на эти препятствия, поскольку владевшие им после бегства от стрельцов чувства никак не могли утихнуть. Поэтому он далеко не сразу услышал странный шум, раздававшийся, казалось, с одной из соседних улиц, и становившийся все громче. Когда же Иван его заметил, то невольно похолодел от страха: это были именно те звуки, про которые он час назад рассказывал Матвею Артемонову. По улице как будто двигалась стая созданий, ожесточенно лаявших и визжащих на все лады голосами самых разных существ. Некоторые вскрики были похожи на человеческие, только дикие и безумные, как вопли бесноватых, другие напоминали рев медведя, третьи – крик петуха. Слышались, помимо криков, стоны и плач, но тоже злые и словно обиженные. На удивление, самих слободских псов, которые обычно встречали каждого прохожего усердным лаем, слышно не было вовсе. И вновь, как и под прицелом стрелецких пищалей, Ивана охватил ужас, который он не смог сдержать: Нарышкин пустился в бегство, не разбирая дороги и поминутно спотыкаясь о бревна или проваливаясь в грязь. Через какое-то время ему показалось, что шумная стая отстала, но стоило немного замедлить шаг, как визг и рев с удвоенной силой раздались с другой, совершенно неожиданной стороны. Приближалась свора так быстро, что теперь казалось совсем уж безнадежным делом пытаться убежать от нее. Ноги месили грязь, но огромные усилия приводили к ничтожному результату. Иван прислонился спиной к какому-то тыну, впился ногтями в грубые доски, закрыл глаза и начал молиться: через секунду преследователи, кто бы они ни были, должны были появиться из-за угла. Шум до поры до времени все нарастал, но потом вдруг остановился на одном месте, прямо рядом с Нарышкиным, которому не хватало сил заставить себя открыть глаза. Он чувствовал запах псины, навоза и гнилья, слышал хлопанье крыльев какой-то огромной птицы. Взвизги и крики превратились из злобных в ехидные, как будто преследовавшая Ивана нечисть забавлялась его испугом. Вдруг он начал падать на спину, куда-то проваливаясь, а в руку его впилось что-то острое, и он, от боли и страха падения, непроизвольно открыл глаза. Шум постепенно угас, вокруг стало до неестественности тихо, и Нарышкин обнаружил, что сидит на земле во дворе, который, как и любой двор, был покрыт основательным слоем пропитанной навозом соломы. Рядом с ним валялась сломанная и окровавленная доска забора, а рука болела, и из нее обильно текла кровь: очевидно, Иван, при падении, поцарапался о гвозди забора. Несмотря на такое малоприятное положение, молодой Нарышкин не помнил себя от радости, переполнявшей его, как будто моряка, выбравшегося после кораблекрушения на берег. Он не сразу и заметил, что находится не где-нибудь, а на марьином дворе. Как он мог попасть сюда после долгого и беспорядочного плутания по улицам, Иван понять не мог, но тут же вскочил на ноги, думая о том, в каком неприглядном виде он сейчас предстанет перед своей возлюбленной. Ту не пришлось долго ждать: испуганное и удивленное, но все же радостное лицо Марьи выглядывало из-за угла.