Василий Панфилов
Университеты
Третья глава
Вооружившись канцелярскими кнопками, скрепками, клеем и ножницами, Мишка принялся выстраивать в комнатушке бумажный хаос.
– Времени у нас немного, – невнятно пробубнил он, зажимая в зубах карандаш и с вдохновенным видом скрепляя меж собой листы бумаг, – помимо англичан…
Он прервался, и сщёлкнув таракана со стены, начал крепить фотографии по сложной схеме, соединяя их меж собой то листочками с нарисованными схемами и именами, а то и просто вычерчивая карандашом прямо на облезлых обоях.
– … африканеры, будь они неладны, – продолжил брат, не прекращая работу, – Хольст из союзной фракции, хоть в этом повезло. Сегодня, может завтра ещё, и всё – утечёт информация не в те руки.
– Агентура? – поинтересовался я, наблюдая за вдохновенной работой брата, взявшегося натягивать упаковочный шпагат прямо под низким потолком.
– Если бы… – сморщил Мишка нос, наматывая шпагат на гвоздь и обрезая лишнее, – свои же! Говорю же – фракции! Свыше двухсот человек в делегации, да учти неизбежные случайности и родственные связи.
– Против нас… подержи, – стопка листов легла мне в руки, – всё, давай сюда. Против нас сразу несколько африканерских фракций по сути играют. То ещё кубло змеиное! Первые скрипки традиционалисты с англофилами играют, ну и по мелочи – каждой твари по паре.
– А за нас?
– Промышленники в основном, ну и часть военных.
– Сниман, – кивнул я понимающе, – ты у него за талисман!
– Не без того! – хохотнул брат, развешивая на верёвке листы в определённом порядке, – Ещё Де Вет, Де ла Рей.
– А Луис Бота што?
– Луис Бота сторонник примирения с британцами, так вот, брат!
Я присвистнул и замолчал, пытаясь уложить услышанное в голове.
– Политика, – кривовато улыбнулся Мишка, – он не самый плохой человек, но похоже, искренне считает, что бросив нас англичанам, как кость, буры смогут избежать новой англо-бурской.
– А они смогут? – поинтересовался я, на что Мишка только плечами пожал.
– Самое же паскудное… вот, – брат щёлкнул ногтем по фотографии Крюгера, повисшей на булавке, вколотой в сырые обои.
– Против нас? – ахнул я, прикусив губу и по-новому глядя на дядюшку Пауля, надменно взирающего на меня с плесневелой стены.
– Угум.
– И сильно мешает?
– А… – Мишка махнул рукой и выдохнул с силой, но после недолгого молчания всё-таки соизволил высказаться:
– Сильно! Авторитет у него… сам понимать должен! А вишенка на торте – мы против него в открытую играть даже не можем, так-то. Не поймут! Он сейчас не только у африканеров, но в Европе популярен донельзя. Веришь ли, одних только сортов мыла в честь его больше десятка уже назвали! Не сговариваясь, понимаешь? Мыло, алкоголь и Бог весть, што ещё. Я этими подсчётами не увлекаюсь, но веришь ли – оторопь взяла, как список ненароком увидел! В аршин длиной!
– Самый популярный и уважаемый человек в Европе, – прерывисто вздохнул брат, дёрнув щекой, – и против нас, понимаешь? Да ещё так выворачивает, што всё ты понимаешь, а грязью распоследней себя чувствуешь – будто и не тебе гадость сделали, а ты!
– Даже так? – сощурился я, склоняя голову набок.
"– Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы[3]" – с грузинским акцентом озвучило подсознание. Ну… всё может быть!
– А если… – провожу ногтем поперёк фотографии, на что брат будто воздухом подавился. Вытаращив было глаза, он открыл рот… закрыл и задумался.
– Не сами, – уточняю на всякий случай, – идею кому подать через третьи руки, ну и так… хм, помочь.
– Да эт понятно, што не сами, – сказал Мишка пришибленно, – Если, говоришь… хм… За нами следят, а вот если кому не просто идею, но и подтолкнуть, это уже может интересно выйти.
Встряхнув головой, он снова принялся за работу, но то и дело косился на фотографию Крюгера, кусая губы.
– Как-то так, – отряхнув ладони, сказал брат, обозревая развешенные по всей комнате фотографии, схемы, какие-то графики и прочее.
– Всё это, – он щёлкнул пальцем по ближайшему листу, – тебе нужно если не выучить наизусть, то как минимум понять общий принцип. Кто в каких фракциях, и хотя бы немного – почему.
– Так… ну-ка – давай, озвучь свои выкладки.
Подобравшись, и как-то очень по-военному оправив складки потрёпанного пиджака, Мишка начал разъяснять – кто, почему, и самое сложное – родственные и дружественные связи, бившие порой в африканских реалиях любую логику.
– Нам бы ночь простоять, да день продержаться, – выдохнул я после короткой лекции.
– День… – усмехнулся брат, – лет десять, никак не меньше! и это при самых благоприятных условиях.
– Н-да? При благоприятных условиях, иммиграция к нам из одной только России за десять лет составит как бы не поболее миллиона!
– А заводы? – парировал брат, – С ноля, в чистом поле! Стрелять из чего этот миллион будет? Из палок? Даже если сразу экономику под оборону ладить, а самим с голой жопой ходить, и то не успеваем! Дам тебе потом расчёты и выкладки, сам пересчитаешь. Одна только технологическая цепочка пороховых заводов чего стоит! Представляешь?!
– Представляю.
– А… ну да, ты же инженер де-факто, – чуточку успокоился Мишка, – На што бы сам сделал ставки?
– На импорт мозгов.
– А зачем европейским… – начал было брат и замолк, – а вот с этой стороны мы и не подумали!
– Чем сильнее будут давить студентов в Российской Империи…
– Чем хуже, тем лучше[4]! – перебил меня брат, упав на стул, – Япона мать! Сроду представить не могу, што буду желать такого…
Кривенькая моя усмешка отзеркалилась на его лице.
– Политика, – глухо сказал Мишка, с силой растирая щёки руками.
– Но ведь так оно и выходит! – подвинув стул, сажусь рядом. – Смотри! Власти и без того давят и будут давить любые студенческие выступления, усматривая в них покушение на устои. Патриотизм и православие как духовные кандалы, ну и чугунное ядро Самодержавия до кучи.
– Угум, – отозвался брат мрачно, – и хоть как шевельнись против, так сразу – не патриот, не православный и вообще – не русский. Знаю… деды-прадеды на своей шкуре прочувствовали политику Романовскую! Подати двойные и… право слово, жидам легше жилося! Ну, не материально…
– Я понял.
– Угум. А теперь, значица, патриотизм хоть с православием вместе на хлеб намазывай, хоть с демократией впополам с атеизмом, и не в России. Эко… Да, этаким манером можно патриотов любых… хм, конфессий к нам переманить. Надавит власть, так хоть выбор у студенчества и интеллигенции будет – молчать в тряпочку, в Сибирь да в солдатчину за свои убеждения, или к нам, в африканские кантоны.
– Не чувствуя себя при всём том предателем, – уточнил я.
– Не последний аргумент, – кивнул Мишка, – Есть ещё што в эту кучу кинуть?
– Промышленников на себя перетягивать, – озвучиваю очевидное, – Да не усмехайся ты! Студенты тебе што, не козырь?
– Козырь, – признал брат, – Ладно, ты прав. Обдумаем потом эту мысль основательней, пока соображалка што-то буксует.
Мишка снова взялся за муштру с картами и схемами, пытаясь за самый короткий срок вложить в мою голову колоссальный объём информации. Укладывалось… ну, в общем нормально, но мозги мои, тренированные более чертежами и формулами, да языками, осваивали знания не без скрипа.
– Всё, перерыв! – перервал я его пару часов спустя, чувствуя свою голову гудящим барабаном, – И как ты это в голове уложить только можешь?!
– Кому што, – философски пожал плечами брат, – Попробуй Евангелие со святцами наизусть заучи, да родовичей всех запомни до седьмого колена. Кофе будешь?
– Давай!
Приоткрыв дверь, Мишка кликнул Жюля и попросил сделать кофе, а я не сразу и понял, што говорил он на русском!
– Он… – начал я растерянно.
– Русский.
– Погоди… Жюль?! Он же…
– Потомок дезертира, – кивнул брат, – в четырнадцатом году, после Заграничного похода русской армии их мно-ого осталось[5].
– Вот это у нас резерв! – выдохнул я и поправился под полным скепсиса взглядом брата, – Потенциальный.
– Очень потенциальный, – кривовато усмехнулся тот, – скорее так… как ты там говорил? Агенты влияния, точно. И то…
– Хоть што-то!
Не ответив, Мишка только вздохнул, и стало ясно, что даже как агенты влияния потомки русских дезертиров достаточно сомнительны. Хотя с другой стороны – отбросов нет, есть резервы! Какие-никакие, а кадры! Можно, а значить – нужно проводить политику ассимиляции…
– … Егор! Егор!
– А?!
– Ушёл в себя, вернусь нескоро, – поддразнил меня брат моим же одностишием[6], сунув мне кофе, сваренный по всем правилам, крепченный до невозможности и одним только запахом дарующий бодрость.
– … твоё появление позволит нам усилить позиции русской и прорусской фракции, – втолковывал Пономарёнок, – нужно только сделать его не тактическим, единовременным, а стратегическим.
– Это как? – я даже чашку отставил, не представляя тактическое усиление имени себя.
– Ввести тебя не пешкой, а фигурой! По возможности, канешно. Для начала подвести тебя аккуратненько, без дипломатического скандала, даже и потенциального. Через Снимана…
– Стоп! – брат послушно замер, зная уже, что в такие моменты я ловлю идеи, и порой удачно, – А надо ли? Ты сам сказал – фигурой!
– То есть не через Снимана…
– Да! Обозначить себя как самостоятельного игрока, понимаешь? Крюгер со своей фракцией в таком случае если што-то и смогут предъявить, то не фракции, а лично мне! Я такой самостоятельный! Не Сниман и тем паче не наши союзники! Не тихий дипломатический скандал, связанный с моим укрывательством и прочим, а я сам так решил. Што он мне предъявит?
– Наизнанку вывернется, а не сможет, – чуть помедлив, ответил брат, расплываясь в злой улыбке, – Не обвинять же тебя в том, што ты не остался в России, когда тебя начали давить? Ха! Дельно! А вывернешься?
– Я-то!? – вскинувшись было, задумался, затарабанив пальцами по колену, – Хм… дипломатов нам всё равно не переиграть, да и авторитет Крюгера чуть ли не библейский, так што…
– … мы пойдём другим путём! – выдыхаю, поймав волну вдохновения, – Да! Дипломатический этикет, приёмы, пафосные рожи… не потянем, брат.
– Крюгер тоже не тянет, однако же его приняли, – парировал Мишка.
– На волне нашего общего успеха, – не оспариваю его, – а Сниман уже не потянет, так што…
– Да не тяни, чортушко!
– Есть идея, – щурюсь довольным котом, – точнее даже – идеи!
Четвёртая глава
Князь Тенишев, Генеральный комиссар от России на Всемирной выставке в Париже тысяча девятисотого года, будучи в настроении самом благодушном и премного довольный неизменным триумфом Русского павильона (в коем была и его немала заслуга), изволил лично экскурсировать небольшую группу репортёров и промышленников из французской провинции. Республиканцы по убеждениям, франки однако же с большим пиететом относятся к титулованной знати, и князь, не лишённый тщеславия, пользуется возможностью появиться лишний раз в прессе.
Ведя себя чрезвычайно предупредительно, и в то же время не умаляя достоинства дворянина из старинного татарского рода, Тенишев с большой живостью и экспрессией рассказывал гостям о русской промышленности и искусстве, показывая представленные на выставке образцы. Являясь человеком, сведущим в делах промышленности, и одновременно тонким ценителем искусства, князь производил самое приятное впечатление, и осознавал это. Осанистый, представительный, хотя и несколько огрузневший с годами, Вячеслав Николаевич в глазах французов само олицетворение если не России, то как минимум высшей российской аристократии.
Предупредительность человека столь знатного и значимого изрядно льстила провинциалам. Не опускаясь до панибратства и блюдя княжеское достоинство, Тенишев исхитрялся оставаться дружелюбным и демократичным. Будучи человеком светским, известным ценителем женщин и азартных игр, князь умел найти подход к собеседникам и совершенно очаровал французов, найдя подход к каждому.
Войдя в раж, Вячеслав Николаевич искромётно и остроумно шутил, лукаво улыбался и исхитрялся вести беседы едва ли не с каждым французом по отдельности, и одновременно всеми разом. Экскурсия выходила головокружительно интересной, и провинциалы едва ли не с благоговением слушали князя.
– Здесь вы можете видеть… – и князь изящным жестом указал тростью на павильон каслинского литья и замер безмолвно. Трость медленно опустилась на пол, а Тенишев, будто споткнувшись в танце, всё никак не мог подобрать слова и повторил зачем-то:
– Здесь вы можете видеть… – и Вячеслав Николаевич начал мучительно подбирать слова, но репортёры, почуявшие сенсацию, закружили голодными акулами, разом стряхнув с себя флёр княжеского очарования. Единственная ошибка, даже просто заминка…
… и вот уже ветреные французы бросили недавнего кумира, кинувшись навстречу свежей сенсации Парижской Выставки.
А сенсация, подвязав неторопливо мочальную бороду под вспышки фотоаппаратов, выпрямилась, подхватив с брусчатки аккордеон, и над толпой, охочей до скандалов, разнеслось разухабистое…
– А в моей стране всё есть: есть в ней нефть и лес[7] в ней есть. Уголь есть, и никель есть, меди в ней не перечесть! Есть в ней золото, алмазы, изумруды и топазы! Как же так, в стране всё есть, а народу нехер есть! Как же так, всё есть в стране, а народ живёт в говне! Ла-ла-ла-ла-ла, ла, ла!
У Тенишева заныли зубы от ненависти, а сенсация, приплясывая с аккордеоном и не стесняясь корчить рожи, подобающие клоуну из самого низкопробного балагана, повторила куплет, уже на французском. И снова на русском…
– А в моей стране всё есть, есть зерно и мясо есть, есть лосось и осетры, в них полным-полно икры. Есть и овощи и фрукты и молочные продукты. Как же так, продукты есть, а народу нехер есть? Как же так, всё есть в стране, а народ живёт в говне?
Отчаянно пытаясь сохранить невозмутимый вид и понимая, что решительно… да просто не черта не выходит! Какой там невозмутимый… Чувствуя, как подрагивают руки на рукоятке трости, Тенишев нашёл глазами служителей, и уже готов был отдать приказ, но живо представил последствия и сделал ровно то, что мог в этой ситуации – ушёл.
Один из репортёров, минуту ещё назад едва ли не заглядывающий в рот, задёргался было на месте едва ли не в эпилептическом припадке, но оценив здраво многочисленные вспышки подле Сенсации, рванул-таки за князем, придерживая шляпу на разом вспотевшей голове. И закружил вокруг, с волчьей совершенно повадкой раздёргивая внимание вопросами.
Отвечая не всегда впопад, Тенишев цедил слова сквозь зубы, думая явно о своём, и в думах этих не было место провинциальному шакалу пера, мнящему себя гиеной клавиатуры. Зря, очень зря…
– Всё было хорошо, пока не появился Панкратов!
– А в моей стране всё есть, – будто отозвался молодой человек, – государственный совет и министров кабинет, камергеры, адъютанты, генералы в аксельбантах, губернаторы и мэры и князья-акционеры, как же так, они все есть, и им всем не нехер есть? И отлично жить в стране, где народ живёт в говне!
Грубое, босяцкое остроумие песни, недавно ещё вызывавшей у князя тонкую усмешку, будто кипятком ожгло самолюбие.
"– И ведь всё вроде бы…" – мелькнуло в голове Вячеслава Николаевича, но зло мотнув головой, генеральный комиссар, вытряхнул будто чужие мысли…
"– Это совсем другое дело! Как он посмел?! Зачем?! Международное мероприятие, и такое… такой скандал! Да ни один русский никогда…"
Задыхаясь от ярости и одышки, князь поспешил прочь, вколачивая трость в асфальт в такт быстрым шагам, будто в голову мальчишки, ставшего разом – ненавистным!
* * *
– Доброе утро, кумир босяков и гимназистов, – поприветствовал меня Мишка поутру, отвратительно бодрый и свежий, будто и не лёг далеко заполночь.
– Доброго… што там пишут? – я походя отобрал у него газету, и зевая во всю ширь отдраенного поутру рта, принялся проглядывать статьи, шелестя страницами. Брат, не став спорить, взялся за корреспонденцию, которой нас просто завалили.
Прочитав заголовок с громким названием, я окончательно проснулся, раскочегаривая было мозг в разбег, но как оказалось – зряшно. Репортёр не без остроумия скомпоновал известные всем факты и собственные свои домыслы с невнятными, буквально выплюнутыми ответами Тенишева.
– Не самое скверное титулование, – отозвался я наконец, отвлёкшись на горнишную, вкатившую в номер завтрак. Наделив девицу не слишком щедрыми чаевыми и благоразумно не поняв намёков интимного характера, запер за ней дверь и сел завтракать.
– Да уж, – захмыкал брат, усаживаясь напротив и подвигая к себе бриоши, – тебя за прошедшую неделю как только не титуловали… не надоело ещё?
– Заранее надоело, Миша! Но работает же?
– Работает, – признал он, не отвлекаясь от завтрака.
– Ну и всё… а прочее переживу.
Брат скептически поглядел на меня, но продолжать неприятную тему не стал, и на том спасибо. Жалею уже, что предложил принести себя некоторым образом в жертву общим нашим интересам, сместив фокус внимания на свою нескромную персону.
Вышло удачно, и ныне я во Франции более чем известен, соревнуясь по медийности с такими фигурами, как кайзер Вильгельм и президент Крюгер. Правда, всех нас разом бьёт покойная Виктория, и обсуждение политического наследства старухи занимает умы всего мира.
– Вопрос с Военгским и Ивашкевичем решили положительно, – озвучил Мишка, вскрывая очередное письмо.
– Только сейчас? – неприятно удивился я, но брат только щекой дёрнул, передав мне письмо и вскрывая очередной конверт.
Я же, проглядев короткое сообщение, всерьёз задумался. Илья с Адамусем мужики харизматичные, и имеют что сказать на любой вопрос, да и с эрудицией у них всё здорово. Прибудут они вместе с летадлами, и сходу можно будет развернуть мощную рекламную компанию как ВВС Южно-Африканского Союза и моих талантов инженера, так и русской фракции. Но вот до того…
При всем уважении к себе, продержаться ещё пару недель на одних только эпатажных выходках и лекциях об Англо-бурской войне с позиции пилота будет сложно. Разбавить это Хитровкой можно, но вот стоит ли?
Здесь и сейчас нужно дать упор не на реалиях Российской Империи, а именно на Африке вообще, и особенно на русской её составляющей. В противном случае интерес обывателей может скатиться к трущобам Москвы и обсуждениям реальных и гипотетических моих похождений, не вполне укладывающихся в рамки обывательской морали.
Тема безусловно интересная, но её мы отодвинем на сильно потом, когда продавим наконец интересы Русских Кантонов, притом как в привязке к Южно-Африканскому Союзу, так и отдельно. Есть у нас и интересы сугубо местнические, связанные с развитием сугубо нашей, русской государственности и промышленности.
Вот тогда-то и придёт черёд пишущимся в стол рассказам о русской деревне, Хитровке и российском общем неустройстве. Будем продавливать всеми силами свободу передвижения для граждан Российской Империи независимо от сословий.
– О чём задумался? – поинтересовался Мишка, промокнув салфеткой рот.
– О фокусе внимания. До прибытия Ивашкевича с Военгским ещё куча времени, и думаю вот, чем бы занять парижан, не превратившись в цирковую обезьянку и не наскучив им окончательно.
– Так остро стоит проблема? – удивился брат, – Да не вскидывайся ты! Я сам тот ещё обезьян, только што более… хм, военизированный. Это притом, что с меня не снимали обязанностей адъютанта Снимана, да и интересы русской фракции на мне.
– Не первой скрипкой, – поправился Мишка, заметив мой скептицизм, – и даже не второй. Но я, хм… один из идеологов этого начинания, пусть даже и вышло это отчасти случайно. Ну да это ты знаешь. И связь с африканерами на мне.
– Феликса бы сюда… – протянул я с тоской, вспоминая поляка с колоссальными организаторскими способностями и могучей харизмой.
– Не-е… – брат даже головой замотал для пущей убедительности, – без него Кантоны рассыпаться могут вплоть до полной анархии! Сам знаешь, каковы наши старцы бывают! Бараны упёртые, при всём моём уважении! Да и африканеры могут учудить што-нибудь этакое, из ряда вон. Без Феликса никак!
– Санька не помешал бы, – озвучиваю, покусывая губу, – ты не знаешь, он там сильно нужен? Нет, я помню, што он мой зам по ВВС, но если африканеры начали нас отодвигать с занимаемых позиций, то есть ли смысл держать его там?
– Уточню, – кивнул Мишка, помечая в ежедневнике, – Здесь ты крупно прав, Санька сам по себе наши позиции в ВВС не удержит – ни возраста ни хватит, ни, пардон, авторитета.
– Впрочем, – перебил он сам себя, – не факт, што и ты бы удержал их.
– Если уж Крюгер… – отозвался я уныло, обвиснув носом.
Мишка угукнул и застыл.
– Так… – ожил он наконец, – а ведь и в самом деле! Ты как? Быстро свои конструкции повторить сможешь? Ну эти… скульптуру вращающуюся и самоходку из реечек[8].
– Сложного там ничего, важнее саму концепцию придумать… а што, до Европы не дошло? Странно… ну ладно, не важно. Мастерскую только найти, и…
– Не надо! Ну то есть надо, – перебил брат, – но… сама концепция мастерской на улице, а?! Не подготовительные работы, а сама сборка. Садишься вот так, собираешь самоходку свою из реечек, а потом – па-аехали! А?!
