Василий Панфилов
Дипломная работа

Пятая глава

– Права и свободы… – выдохнул я, сминая газетную страницу в тугой комок. А потом ещё, ещё…

– Гхм! – глухо кашлянул Матвеев, не вынимая изо рта пустую трубку, – Не злись, Егор! Понятно, што Дума эта будет чем-то… а, опереточным! Но хоть штой-то, понимаешь? Кака-никака, а трибуна люду.

– Трибуна… – усмехаюсь и бросаю комканную газету в корзину для бумаг, – Сколько красивых слов, а толку?!

– Ты, Егорушка, и вправду не понимаешь… хм, – отложив трубку, Матвеев посмотрел на меня с видом учителя, взирающего на нерадивого тупоумного ученика.

– Да всё я понимаю! – взрываюсь криком.

– Хрена! – заорал коммандер в ответ, лупанув кулаком по столу, – Обидели ребёночка, не дали все пряники на ярмарке! Так?! Думал, вот так сразу тебе, на блюде всё? А шиш!

Он ткнул мне под нос увесистый кукиш с толстым желтоватым ногтём.

– Вот такой вот, токмо царский! По кусочку, по шажочку, по чуть! – выплёвывал военный атташе, – Зубами выгрызать права и свободы будем… кровью поливать! Свой ли, царёвой ли… внял?!

– Дума ему не понравилась, ишь! – вскочив со стула, Матвеев закружил по своему кабинету, как хищник в клетке, – Мне может тоже не ндравится, а куда деваться? Хоть какая-то трибуна, возможность высказаться! Шажок!

– Власти устроили политический террор! – заорал я в ответ, – И что… вот так вот всё?!

– Да! – развернулся коммандер на пятках, обжигая яростным взглядом, – Так! Смягчение приговоров, помилование, и давление, давление, давление… Выгрызать будем, шантажировать, покупать чиновников, продавать, красть!

– Ам-нис-ти-я! – нависнув надо мной, проговорил военный атташе, – Большая часть восставших… понимаешь? Большая! Ты хоть понимаешь, какая это победа? И это сделали мы! И народ знает… будет знать о нас, а не о царской милости!

– Столько слов Лубе наговорил… – меня начало отпускать, и настроение из яростного стало пасмурно-дождливым, чуть не до слёз.

– Ему по должности положено, – усмехнулся Матвеев угрюмо, – да и што… думаешь, вот прям такой туз козырный в руках у тя был? Шиш! Залупы еврейской кусок!

– Французам не хотелось нагнетания, – почти спокойно сказал военный атташе, усаживаясь на стул, – и всего-то! Можно сказать, с учётом имеющегося, нам навстречу пошли.

– Аванец выдали? – сощуриваюсь хмуро.

– Ево, – невозмутимо кивнул собеседник, – и я чевой-то не пойму, ты чево жалуисся? Хотел из Парижу в Африку, и пожалста! Со всем уважением и реверансами! С выгодами! Скажешь, нет?

– Прав ты, Ильич, – откипятился я окончательно, – со всех сторон прав. Но…

– Ясно-понятно, – кивнул он, не дождавшись продолжения, – хотелось всево и сразу, так? Да в уши небось надудели так, што вот прям все блага земные за обещание не скандалить больше господ российских помещиков?

– Оно, – выдыхаю тяжко, – Так-то оно понимаешь, сильно опосля уже, што ничего такого экстраординарного и не пообещали, а всё тоже, што им негоже, просто в обёртке покрасивше. Да… а всё равно кажется, што не по букве, а по духу должно́, по картинке, перед глазами нарисованной.

– Эт да, – крякнул Матвеев, – здесь ты опростоволосился… Цыц! Я тя не виню, Лубе сладкоречив, недаром эвона куда влез! Што я, сам, што ли… За ручку ухватит и держит, яко парень девицу, а? Да улыбка, морщинки лучиками, да словеса подбирает – куда там сказительницам! Ну што, отошёл?

– Отошёл, – навалилась апатия.

– Ты, Егор, вот што подумай, – усмехнулся военный атташе, набивая табаком трубку, – Скока времени прошло с начала англо-бурской? Ась?! А скока сделано?

– Государство русское, – начал он загибать пальцы, – да с союзниками какими-никакими!

– Хреновыми! Говно на палочке, а не союзники!

– Ясен-красен! – кивнул он спокойно, тая под усами усмешечку, – Когда это союзники другими бывали, при наличии хоть каково умишки? Эт только у нас цари-батюшки за одобрение европейское кровушкой русской любой пожар норовили залить, да не жалеючи! В Европах такие дурни давно уж перевелись!

– На волоске Кантоны висят, – перекосившись, делюсь наболевшим, – Я, веришь ли, даже союзникам из буров не вполне доверяю, так-то!

– А-а… – протянул Матвеев, – слона-то^[9] ты и не приметил! Вот…

Подчеркнул ногтём нужные строки, он протянул мне документ.

– Так… облегчение визового режима для… представителей крестьянского и мещанского сословия?!

Голос у меня сорвался на фальцет, и Ильич кивал с улыбкой кота, довольного злой шкодой.

– С ба-альшими оговорочками, – ехидно протянул он, – Ну то есть так они думают! А на деле – вона… чти далее!

– Так, так… а! При наличии родственников и… гарантии финансовой поддержки?! – я неверяще уставился на Матвеева, расплываясь в улыбке, – это же…

– Да! – он пыхнул дымком, – Эти-то… псы царские, по себе людей судят! Им же всё дай да дай… а слова "На" они и знать не знают! Нет у них понимания християнской души, у сук етаких!

– Это ещё сильно не свободный выезд, – кусаю губы, норовящие растянуться, – но уже куда как…

– Надолго ли? – перебил коммандер мой восторг, – Сам понимать должон, не мальчик! Полгода, много год, и опомнятся суки, прикроют калиточку! А до тех нужно вытащить как можно больше народишку, да порукастей и поголовастей!

– Это кто ж такой яйцеголовый такую казуистику юридическую в договор завернул? – восхитился я, перечитывая ещё раз сложнозавёрнутые строки, – Яйцеголовый, это…

– Да понял, – перебил усмешливо Матвеев, – яйцеголовый, ишь… Он и правда… хм, лысенький да головастый. Яйцеголовый, ха! Ульянов! Ну, тот…

– Помню, как не помнить!

– Ну вот, – военный атташе окутался табашным дымом, – не один он, ясно-понятно! Вся фракция… точнее, там вся закавыка была не в том даже, што придумать, а в том, што пропихнуть! А у этих дружки-приятели университетские да гимназические, ну и это… сочувствующие нашлись. Впихнули каким-то… хм, боком.

– Хитро… а мы?

– Навстречу пошли, чево ж ещё, – пожал плечами Матвеев, – Раз уж такие ушлые, пусть политической деятельностью в Кантонах занимаются.

– Хм…

– Чево не так? – уставился на меня коммандер.

– Да так… сам не пойму! Вертится в голове што-то, а уцепить мыслю́ ногтями никак не выходит.

– А… бывает. Так што, не против?

– Да с чево бы? – удивился я, – Дельные вроде! Так посмотришь, чистоплюи интеллигентские, а в летнем восстании знатно отметились. Бурш, а?! Единственное – марксистов у нас многовато становится, их бы разбавить, а?

– Разбавить, говоришь? – Матвеев чуть задумался, – Всякой твари по паре в Кантоны запустить?

– Вроде того. Облегчим визовый режим всяким там… активистам. Штоб перекосов не было в левую политику.

– Хм…

– Я хоть и социалист, – поясняю свою точку зрения, – но считаю, што в государстве должны быть представлены все точки зрения, так как-то. Здоровее общество будет. Ну и до кучи – люди образованные, да с убеждениями, глядишь, а и потянутся! Да и спокойней будет для союзников, сам понимаешь! Для янки социализм – нож острый, да и германцы не так, штобы вовсе доброжелательно!

– Кхе! – подавился дымком военный атташе, – С этой стороны я на проблему не глядел!

– Кхм… Ильич, а чево ты мне сразу текст договора не ткнул? – опомнился я, – Орали тут, как два лося во время гона…

– А ты дал? – удивился он, – Зашёл с газетой, скомкал её, и ну истерику устраивать! Вот я и не сразу опомнился, да и сам на взводе, чего уж греха таить. Ну, выорался?

– Угум.

– Когда отъезжаешь? Да не гоню! Но и сам должо́н понимать, што не стоит тебе задерживаться в Париже.

– Ну… дня три, – прикинул я, – Дела в Ле-Бурже и посольстве сдать, потом банкет в посольстве по случаю отъезда, банкет… да хоть в Клозери́ де Лила́, уже как частное лицо. И… всё пожалуй. А нет! В Ле-Бурже с сотрудниками надо будет, и… вот теперь – точно всё!

– Три дня? – Матвеев склонил голову набок, – Не мало?

– В натяг, но хватит. В посольстве Луначарского сходу на своё место натаскивать стал, так он без раскачки потянет. В Ле-Бурже я де-факто главный конструктор, а идей и идеек, запатентованных… помню, помню, – предупредил я очевидный вопрос, – на два года вперёд накидал. Ну и так, в последние пару месяцев почти всё управление на замов свалил.

– Банкет в посольстве на себя возьму, – военный атташе сделал у себя в бумагах пометку, – здесь не переживай. Клозери́ де Лила́… а вот здесь, пожалуйста, с временем поточней определись!

– Думаешь, будут провокации?

– Будут или нет, – пожал плечами Ильич, – но ведь возможны? Рассадим там с полдюжины наших, и… Ты как смотришь на то, чтобы катакомбную братию пригласить?

– Активистов?

– Только за! Хорошие парни, чего ж не пригласить?

– Ну и славно… – Матвеев сделал пометки в ежедневнике, – всё?

– Да пожалуй, што и да, – киваю задумчиво, – привязанности в Париже у меня есть, но они не вполне… хм, сердешные. Обойдутся!

– Да! – остановил он меня у дверей, – Анатолий сейчас пробивает возможность помогать жертвам политических репрессий в Империи, ты как?

– В деле! А конкретней?

– А чорт его знает, – пожал Матвеев широкими плечами, – я же говорю – пробивает! Но не как раньше, окольными путями через пятые руки, а предварительно через официальные организации.

– Думу? – оживился я, – Это было б здорово! Сразу своих людей прорекламировать можно было б!

– Через Думу, через Красный Крест, может ещё чево. Как выйдет.

– Лишь бы вышло! – трижды сплюнув, трижды стучу по косяку двери, – Народу поддержка нужна, да и живая пропаганды выйдет. Думаешь, не запретят с помоганием?

– Не попробуем, не узнаем, – философски отозвался коммандер.

* * *

Бурлящая толпа художников, поэтов, писателей и тех, кто мнит себя таковыми, в Клозери́ де Лила́ сегодня как никогда велика и…

… именита, если можно так сказать о людях творческих, многим из которых признание приходит после смерти. Все друг друга знают если не лично, то как минимум имеют общих друзей и знакомых, а потому нравы самые непринуждённые.

Суфражистки, встряхивающие руку по-мужски энергично и тут же – утончённые дамы, и рядом – музы… иногда очень сомнительных, а порой и недвусмысленных моральных качеств и…

… профессий. Гетеры. Дамы полусвета. Содержанки. И многие, чорт побери, талантливы!

Но ничуть не меньше истеричек, мнящих о себе пустеньких творческих личностей, мстительных и подлых. Разные, очень разные.

Мужчины… тоже разные, и порой хочется вымыть руки, но…

… гляжу на Гийома и Жида, на Пруста, вспоминаю поведение "боевых пидорасов" в Порт-Саиде и… пусть их живут как хотят. Есть друзья, враги и все остальные, а какого они пола, возраста, религиозных и иных предпочтений – плевать.

Много социалистов, в том числе и русских. Знакомлюсь наконец с Ульяновым, но по недостатку времени походя, только и успел пригласить его в Кантоны и Дурбан, обещая самоё искреннее гостеприимство. А жена у него да… штучка! Правда, несколько неухоженная, ну да это почему-то общая черта для многих революционерок.

Пабло расстроен искренне, от всей души, как это бывает у южан. Не самые глубокие моральные принципы у человека, но друг он хороший и искренний.

– Тяжко бедняжке, – отшучиваюсь от набившего оскомину вопроса, прилетевшего из толпы, и снова – рукопожатия, объятия, поцелуи, искренние и не очень слёзы.

Причина моего отъезда хранится как бы в тайне, но это же Франция! Знают далеко не всё, но что уезжаю я потому, что на Лубе надавили Романовы, уже просочилось, притом из источников, близких Французскому правительству.

Отмалчиваюсь и отшучиваюсь, подтверждая подозрения.

– Друзья, друзья! – перекрикиваю гам, – Я очень рад, что все вы здесь собрались проводить меня! Думается, встречаемся мы с вами не последний раз, и возможно, не только в Париже! Жду вас в Дурбане! А сейчас…

Оборачиваюсь и киваю Саньке с приятелями музыкантами, и…

– Дайте мне номер-люкс в Гранд-отеле Ритц^[10] —

Я этого не хочу,

Драгоценности от Картье —

Мне этого не хочется.

Дайте мне экипаж —

Что мне с ним делать?

Папалапапапа

Подарите мне персонал —

Что мне с ним делать?

Небольшой замок в Невшатель —

Это не для меня.

Подарите мне Эйфелеву башню —

Что мне с ней делать?

https://www.youtube.com/watch?v=qIMGuSZbmFI

Я хочу любви, радости,

Хорошего настроения,

И ваши деньги

Меня не осчастливят.

Я хочу умереть с чистой совестью.

Так, давайте, я вам открою мою свободу,

Забудьте, в таком случае, ваши стереотипы.

Добро пожаловать в мою реальность.

Мне надоели ваши хорошие манеры,

Это слишком для меня.

Я ем руками,

И я такой, какой есть.

Я громко говорю и я откровенен,

Извините меня.

Кончено лицемерие, я сваливаю отсюда

Мне надоело слышать шаблонные речи.

Посмотрите на меня!

В любом случае, я на вас не сержусь.

Я вот такой, какой есть

Я вот такой, какой есть

Я хочу любви, радости,

Хорошего настроения

И ваши деньги

Меня не осчастливят!

Я хочу умереть с чистой совестью.

Так давайте, откроем мою свободу,

Забудьте в таком случае ваши стереотипы

Добро пожаловать в мою реальность.

Я хочу любви, радости,

Хорошего настроения

И ваши деньги

Меня не осчастливят

Я хочу умереть с чистой совестью.

Так давайте, откроем мою свободу,

Забудьте в таком случае ваши стереотипы

Добро пожаловать в мою реальность.

… уже садясь на пароход, слегка нетрезвый и провожаемый едва ли не всеми гостями, я заметил чуть в стороне от толпы Евгению Константиновну…

… с детской коляской…

Шестая глава

– Устал, как гончий конь! – пожаловался Бляйшман супруге, скидывая пыльник на руки чернокожему слуге, и касаясь губами подставленной щёчки Эстер, – Не Кнессет, а какой-то дурдом, и я таки не пойму – я за главврача, потому што согласился на это да, или таки за главного достопримечательного Наполеона, красу и гордость больницы?

– Милый, ты в любом случае за да и гордость, – ответила дражайшая супруга очень уверенно, – и даже если твоё да в палате, то это главное место психбольницы! Где ты, там и да!

– Сердце моё! – умилился Фима, потянувшись губами к губам любимой. На присутствующих слуг они быстро приучились не обращать внимания, считая их не то штобы за предмет мебели, но и не так, штобы нет!

– Сердце и всё, шо поверх, будет потом, – хихикнула та кокетливо, отпрянув на мраморном полу холла с грациозностью бегемотика в брачный период, и приложив к губам супруга пухлый пальчик, – а сперва мой усталый и пропотелый рыцарь примет ванну после грязного Кнессета, и немножечко нафарширует своё пузико вкусными вкусностями!

– А можит… – Фима галантно повёл носом и сделал глазами интересные намёки, отчево у супруги интересно зарозовело лицо, – между ванной и пузиком будет немножечко восточного разврата?

Был разврат, и даже два раза, чем Бляйшман немножечко не на шутку загордился. И был ужин с обстоятельной фаршировкой пузика, отчево он ещё не начал чувствовать сибе рибой фиш, но уже пришло немножечко понимания за неё.

– Што же хотят эти шлемазлы на этот раз? – делая мужу приятно интересом к делам, поинтересовалась пэри его сердца.

– Как всегда, милая, – прочавкал тот аппетитно, – денег! Штоб им было хорошо и сразу, но отвечать за это надо было другим!

– Шоб ми так жили, как они об нас думают! – всплеснула пухлыми руками Эстер, и многочисленные её кольца и браслеты, украшенные драгоценными камнями ценой в линкор, блеснули согласно.

– Ещё немножечко… – Фима показал это немножечко облизанными пальцами, раздвинув их на расстояние втиснутого патрона, – подождать, и будим совсем да! Не так да, как Николай и господин Балетта, но только за нашей большой скромностью!

– А што мешает нам за такое светлое совсем да? – поинтересовалась супруга после короткой паузы. В кротких глазах её мелькнули отголоски грозы в сторону тех, которые против ихнего да.

– Люди! – воскликнул патетически супруг, – Которые есть, они не те, а которые надо, их нет!

Мужественно и отважно расправляясь с едой, Бляйшман привычно проговаривал супруге события дня, проблемы и мысли, делясь сокровенным и важным.

– Слишком многие хотят за гешефт, – немножечко невнятно жаловался он, обгрызая мясо с бараньего рёбрышка, – и мало за работать! Я им показываю, где и как можно сделать деньги, лишь приложив немножечко голову и руки, а они совсем не хотят за руки, и скажу тибе самое страшное – не слишком да и за голову!

– Ой-вей! – покачала головой супруга, сделав грустно глазами, – А если…

– … русских? – подхватил Фима, изучивший её за много лет, – Думают за да, а вот русские как-то не очень!

– У русских, – продолжил он без прежней экспрессии, – не всегда получается хорошо прикладывать голову, но руки они готовы стирать до самых костей!

– И как это лечить у нас? – поинтересовалась супруга, подвигая ему соусницу.

– Если б я знал! – Фима широко развёл руками, и соус с рёбрышек отправился в полёт.

– Русские не слишком хотят, – продолжил он, – а если и соглашаются на да, то получается не гешефт в пользу нашево народа, а нормальное предприятие в общую пользу!

– Я таки понимаю, это самое лучшее да, шо можно ждать от русских, – задумчиво констатировала драгоценная супруга, – а кафры…

Бляйшман пожал плечами, дожёвывая.

– Копать-таскать они могут, но нужно стоять рядом с палкой, и я таки скажу, шо не просто стоять! Плантацию делать, дорогу ровнять, таскать што-то, и на этом почти всё!

– А наши – ну сплошные гешефтмахеры, даже если за честное ведение дел! Дома – сапожником был из не самых, – распалялся он, – а приехал сюда, и сразу белым сахибом сибе чувствует! Ты, можит, воевал за эти земли, или имеешь капитал? Светлую голову и большое умное знание? Нет? Поц ты тогда, а не сахиб!

– Фима, – дождавшись паузы, вбила супруга свой клин в разговор, – ты помнишь, сына рассказывал нам за Золотую Лихорадку в Калифорнии?

– Ну… – Фима перестроился на новое не только лишь сразу, а с некоторым скрипом, – таки да! Ага, ага… это когда больше всех заработали не золотоискатели, а те, кто снабжал и торговал их?

– Ага… – он ушёл в мысли, не забывая фаршироваться, но уже медленно и с паузами, – а потом пришли большие капиталы, и шахты стали принадлежать им? Ты это хотишь сказать?

– Таки да! – уверенно сказал супруга, не вполне понимая ход мыслей Фимы. За много лет изучил не только он её, но и ровно наоборот, и знала, когда и што надо поддакнуть, когда поднеткнуть, а когда – перебить интересной историей.

– Золотце! – умилился супруг, улыбаясь подливной улыбкой, – Шоб я без тибе… Нужны люди в сильных количествах, и ещё больший ажиотаж, а дальше они уже сами!

– А мы будим снабжать и торговать, оставаясь в сторонке, – гордо выложила Эстер, но попала не так и не туда, так што Фима хоть и выразил свой восторг, но как-то вяло и без огонька.

– Люди и ажиотаж – Бляйшман попеременно кусал то персик, то нижнюю губу до самой щетины, думая о важном. Тряхнув головой, он выбросил до поры эту проблему, сосредоточившись сперва на ужине, потом на супруге, а потом на ещё раз перекусить.

Проснувшись среди ночи, он долго лежал, глядя в потолок и слушая стрёкот цикад за окном. Мысли домкратом распирали умную голову, и не так, штобы и очень радостные!

– Заселять Иудею надо срочно, – тихохонько пробормотал он, и Эстер заворочалась на простынях, потревоженная шёпотом. Нашарив мужа, она закинула на него сперва руку, а потом, для пущей надёжности, и ногу, и засопела умиротворённо.

" – Срочно!" – набатом било в голову, и лезли всякие мысли и намёки на них. Планы Вильгельма на Иудею грандиозны, и хотя дальнейшее включение её в состав Германской Империи не вызывало у Бляйшмана очень уж яростного энтузиазма…

… если только не на правах очень… очень большой автономии!

… то вот необходимость осваивать необъятные просторы, притом как можно быстрее, понималось и принималось премьер-министром Иудеи очень горячо!

К великому его сожалению, у других людей были другие планы, многие из которых – сильно вразрез! Это только на словах можно фу на Ротшильдов, а когда они фу на тибе, это очень даже ураган!

Нет, Бляйшман не жалел о демонстративном разрыве с ними, потому што как ни проглядывал он аналитически возможные варианты, но именно шо его, Фимы, там не находилось! Ни в равных партнёрах, ни в младших…

… и даже сама Иудея становилась под вопросом. По крайней мере – как государство, а не территория, принадлежащая Ротшильдам. А жили бы там евреи в значимых количествах, или кто другой, большой вопрос.

Переселение и даже сама агитация в пользу Иудеи пробуксовывали от того не так, штобы вовсе на одном месте, но где-то рядышком! Ибо – противодействие по всем фронтам!

Чуть-чуть Соединённые Штаты облегчили въезд сугубо для них, чуть-чуть – Аргентина и Канада, и этих "чуть" набиралось не так уж мало, так што в светлых еврейских головах надвигалось головокружение от успехов и возможности выбора!

Главы и представители общин надували щёки, торгуясь за условия и привилегии, желательно лично для них, и обязательно притом – деньгами! Своё веское да говорили цадики и раввины, которые всегда имели своё мнение, и никогда не стеснялись навязывать его другим.

Фима пытался считать их требования в столбик, но цифры и условия приближались к бесконечности. Даже если он пустит всё своё состояние на обеспечение чужих хотелок, то его не хватит несколько раз, и притом сильно!

Оплатить переезд? Ладно… так они ещё и шекели возвращать за него не хотят! Ни в кредит без процентов, ни работой где надо!

А условия? Каждый второй мнит себя плантатором, и хотит готовых негров с плантацией, притом непременно так, штобы приехать, и оп-па! Чуть-чуть тока доделать под своё надо, и всю жизнь – не делать ничево до самых внуков, которым тожи нет!

Которые не вторые, те хотят или места в правительстве, или привилегий по торговле, или шахт и всего сразу!

Самые скромные представители общин, делегированные в Иудею, требуют хоть какой-то обустроенности быта, дорог, школ, медиков… ну и разумеется – подъёмных.

Едут в массе не сюда, а оттуда. Спасаются. От долгов, уголовного и политического преследования, ну и вообще… проблемные!

Одесса на фоне этих – золотой фонд практически, хотя ведь на деле – ну совсем не разу! А сколько их? Раз-два, и кончились… остальные ещё хуже.

" – Нет, – поправил он себя мысленно, – не самый золотой, а просто – первые! Не в неизвестность ехали, а к нему, к Фиме! К родственникам, знакомым и друзьям, которые – таки да, уже с перспективами, планами на будущее и какими-никакими, а связями. Ну а потом уже, после разгрома Одесского Восстания – от безвыходности, потому что альтернатива – военно-полевой суд, и в лучшем случае – каторга! И то половина в Дурбане осела, н-да…"

– А русские – едут, – пробормотал он и с тревогой покосился на супругу, но та сладко спала.

" – Почему?"

… а потом вспомнились рассказы Шломо, то бишь Егора, и стало немногим понятней. Потому что у русских – ещё хуже! Да, нет притеснения по национальному и религиозному признаку, и…

… всё.

Зато есть такая же де-факто черта осёдлости, выкупные платежи, исправники, попы…

… и мрущие по весне дети.

" – Русских нигде не ждут, – дошло до него, – Нам нигде не сладко, но иудейские общины есть таки в большинстве стран, и куда бы не переехал еврей, ему везде хоть чуть-чуть, но помогут! Очень часто это всего лишь иллюзия помощи, но…

Фима выдохнул прерывисто, и Эстер заворочалась во сне.

… у русских нет и этого! Нет и никогда не было значимых общин за пределами Российской Империи, и не было даже самой возможности покинуть её. А ведь если вспомнить потомков дезертиров, оставшихся во Франции после Наполеоновских войн, то и нельзя сказать, шо не хотели! Солдаты бежали к кавказским горцам, к персидскому шаху и османскому султану. Куда угодно от царя-батюшки! Как сейчас – в Африку, где их ждут. И больше – нигде…"

– А у нас – иллюзии, – пробормотал он совсем тихо, – и кажется, шо можно подождать ещё чуть, и тибе предложат условиях получше, а если немножечко поторговаться, то и совсем хорошие. Не в Африке, так ещё где. Не так денежно в перспективе, зато цивилизация, и безопасно уже сейчас…

А потом паззлы в его голове сложились, и Бляйшман с ужасающей ясностью понял, что если он хочет видеть Иудею государством, а не территорией, ему нужны люди, её заселяющие, и не когда-нибудь потом, а прямо сейчас. Люди, которые поедут в голое поле, готовые корчевать джунгли, воевать с британцами и всем миром, накрепко вцепившиеся в кусок африканской земли. Их земли.

Люди, которым некуда возвращаться и нечего терять, а потому…

– Чем хуже, тем лучше, – судорожно сглотнув, прошептал Бляйшман, и перед глазами его встали…

… убитые во время погромов соплеменники.

… пока ещё живые…