Василий Львович Попов
Нелюди, противостояние – 2. Пряное послевкусие победы
– Ещё? – Ксения взяла со стола граненый стакан с чаем и просто грела о него руки, глядя на медленно падающие снежинки за окном.
– Он где-то наследил. – Виктор Белый, не имеющий боевого опыта работник уголовного розыска, не взятый добровольцем на фронт из-за врожденной травмы ноги, но обладающий аналитическим складом ума, и поэтому также был необходим в команде. Виктор стрелял не хуже всех здесь собравшихся, но это не помогло ему встать в строй во время мобилизаций – полсотни отказов от медицинской комиссии. Фотограф, от которого вечно специфически пахло реактивами. – Первые два преступления совершены в городе, следующее – пригород, а затем он расширяет поле своей… деятельности, словно скрываясь, уходя за сотни километров от города.
– Интересная версия… – Ксения глотнула невкусного, но согревающего, отдающего землей напитка. – А может, погодные условия… Не думал об этом?
– Сезонность? – Виктор вскинул свои красивые глаза на Ксению и затараторил: – Ну да, в принципе, возможно… Территория санатория в мае и… – Он торопливо листал страницы папки под нетерпеливыми взглядами остальных. – Колхоз Ленинец в августе. Логично…
– Или просто летом любит пикник на природе. А? – Ксения как-то странно улыбнулась, вызывая недоумение на лицах присутствующих.
– Может, он все-таки запутывает следы? – Ежов Олег, также военный, связист, обеспечивал связью передовые части в тяжелых боевых условиях. Был лучшим в своем деле, передвигался незаметным для немецких снайперов, используя идеальные методы маскировки, которые сам и разрабатывал. – Переезды с места на место… Эту версию отбрасывать нельзя. – Олег стремился в разведку, но прошлое его отца, от которого он даже отрекся, не давало сбыться его мечте. Он взглянул на Данилова (разведчика) с некоторой иронией. – Ну и удары. Точечные удары в сердце. Это или человек, подготовленный к подобному… убийству, или хорошо знающий анатомию тела…
– Доктор? – Ксения улыбнулась «точечному удару» Ежова.
– Не знаю… – Василиса Васильева, по прозвищу Три "В"(отчество ее Васильевна) была самая старшая в группе. Медицинское образование, практика в хирургии. Банальная травма сухожилия не позволила перспективному хирургу далее оперировать, но знакомства мужа, погибшего на фронте, дали возможность работать в учреждении с дополнительным пайком, что было немаловажно для женщины, воспитывающей двух детей в условиях блокады. – Даже на некоторых малых скотобойнях практикуют точечный удар в сердце. Из неразборчивых описаний патологоанатомов, представленных вами, дело может связать в единое целое то, что жертвы сначала убиты, а затем с них снята частично плоть, если можно так сказать, филейная часть… специальным филейным ножом, ну вы сами все читали. Несомненно, это напрямую перекликается с нашим делом, и мое мнение: это серия. – Василиса потрогала шрам на своей руке и, заметив общее к этому внимание, одернула рукав, пряча причину своей «смерти» как хирурга.
– Никитин? – Ксения устало взглянула на летчика, прерывая внезапно возникший всеобщий гул в кабинете.
– Может, мое мнение слишком отвлеченное… – Никитин прокашлялся, глядя на модель военного самолета, стоящую на шкафу. – Я вижу все-таки больше, чем, как это сказать, «гастрономический интерес» убийцы. Послание? Да, возможно. Но это все второстепенно. Жертвы в основном упитанной комплекции, что, понятно, немаловажно в условиях послевоенного голода. – Он взглянул на Ефимцеву, убеждаясь, что его слова доходят до «адресата». – Это дети чиновников или военных из верхних эшелонов власти. Что тоже можно списать на «гастрономические интересы» преступника. – Никитин оглядел лица присутствующих, чьи взгляды ожидающе прикованы к нему. – Именно это объясняет сверхсекретность дела и участие в нем работника особого отдела…
– Так! – Ксения, бледнея лицом, резко встала. – Все устали… Распишитесь, товарищи, о неразглашении и завтра в восемь начнется интенсивный поиск убийц. Команда ваша утверждена. Отдел засекречен, работаем под литерой «М». Все сводки, в первую очередь, доставляются к нам, и у нас полная свобода действий и поддержка на самом высоком уровне. Никитин, задержись!
Коллеги, покидая кабинет, прощаясь, сочувственно кивали Сергею.
– Ты что же думаешь, Никитин, – Ксения подошла вплотную к капитану, ее глаза темнели от гнева, – что сейчас, раструбив направо-налево о подобном, происходящем в центре страны, возрождающейся из пепла, оставленного войной, мы поднимем её моральный дух!?
От нее пахло приятно мылом и женским телом. Несколько портил впечатление запах табака.
– Да дело больше не в огласке и сверхсекретности…
– А в чем тогда!? – Ксения ткнула указательным пальцем в грудь летчика, туда, где на ткани защитного цвета френча виднелись дырки от боевых орденов.
– Тише, тише, товарищ особист, гнев не ваш конек. – Никитин рассматривал вблизи ее лицо, бархатистую и слишком бледную кожу, проступившие на ней от волнения пятна. – Вам бы детей рожать и воспитывать, да мужа заботливо с работы ждать…
– А я уже воспитывала… дочь. – Ксения, не отрывая взгляда от расширенных зрачков глаз Никитина, сглотнула слюну. – Только однажды кое-кто другой пришел, и явно не с работы…
– Кто?
– Пошел вон! – Ксения, отворачиваясь, процедила сквозь зубы.
*
Ксению, несмотря на ее удостоверение, неохотно пропустили в клинику. Пришлось сделать несколько звонков в управление.
Ожидая профессора Вяземского в коридоре, она рассматривала пациентов, чье поведение казалось вполне тихим и адекватным. Ей, наоборот, виделись ненормальными лица, мимика и смех санитаров, стоящих неподалеку от нее. Их ненормативная лексика не стесняла их в своем проявлении, несмотря на стоящую рядом прилично выглядевшую девушку.
– Ксения Павловна? – раздался мягкий голос за ее спиной.
Внешний вид профессора оказался вполне типичным: пожилой, седой, в очках с круглой оправой, опирающийся на трость из толстого бамбука. Само собой, отождествляющий всю медицину белый халат.
– Да, это я. – Она полезла в карман за удостоверением, чтобы подтвердить свою личность.
– Мне достаточно звонка. – Профессор поднял руку, предупреждая ее порыв. – Тем более, в мире, когда по одному звонку протежируют, продвигают по службе, арестовывают и расстреливают…
– Вы что-то хотите озвучить конкретное? – Ксения шла по коридору, ведомая жестом, приглашающим ее.
– Нет, что вы! Метафоры, метафоры… – Профессор едва заметно кивнул, представляясь, сжимая в тонкую линию губы: – Игорь Викторович Вяземский.
Кабинет врача светлый, впрочем, в тон всему интерьеру клиники. Наличие удобного кожаного кресла и еще нескольких предметов интерьера подчеркивали значимость положения в клинике хозяина кабинета. Профессор лично заваривает чай, украдкой рассматривая гостью, не отрываясь от ритуала приготовления к чаепитию. В итоге хозяин кабинета располагается напротив нее в удобном кресле.
– М-м-м, неплохой аромат… – Ксения искренне удивилась. – Настоящий чай она пила последний раз до войны. Перед ее самым началом, на даче своих родственников – она даже мельком ощутила привкус вишневого варенья, которое в тот день ели с двоюродными сестрами.
– Аромат… – Профессор улыбнулся, закрыл глаза, мечтая или вспоминая. – Как хочется порой оградиться от бытовых запахов, уйти от вони испражнений, туда, к ароматам дорогих женских духов, французских вин, и коснуться обонянием амбре цветущей магнолии. Иногда мне просто не хватает присутствия в блюдах базилика, розмарина или тимьяна… – Он внезапно поспешно открыл глаза. – Впрочем, я отвлекся! Вы извините, мы не любим, когда в клинику приходят чужие, несмотря на их статус и положение в обществе и даже непосредственную причастность к органам. Так чем я обязан?
– Пару дней назад к вам поступила девочка. – Ксения, допив чай, закурила папиросу, кивком благодаря за пододвинутую к ней пепельницу. – Сильное психическое потрясение после…
– Катенька. Да, да, – профессор мечтательно взглянул в окно, – есть такая девочка у нас. Очень тяжелый случай. Тем более, нам неизвестны причины шока. Формулировка настолько «бедная» – свидетель жестокого убийства. Трудно работать с пациентом, имея на руках такие сухие материалы. Приходится самим искать причины потрясения, порой еще больше травмировать человека своими вторжениями в его сознание…
– Как сейчас себя чувствует девочка? – Ксения невольно поморщилась трактовкам профессора.
– Знаете, Ксения, – он слегка дрожащей рукой долил чая в ее кружку, – срок после пережитого пациенткой шока очень короткий. Конечно, девочка в ступоре, абстрагирована стрессом и частично лекарствами от внешнего мира. Но, что интересно, на второй день она начала рисовать, царапая краску закрашенного окна куском битого кирпича, вытащенным(!) из небольшого пролома в стене ее палаты…
– Что, что она рисовала? – Ксения, волнуясь, закурила еще одну папиросу, не потушив предыдущую.
– Образы, как мне показалось… – Профессор, подойдя к дальнему столу, положил руки на заспиртованные в банках внутренние органы человеческого тела. – Я распорядился оставить в ее палате альбомные листы и мелки. Я не ошибся – это действительно образы и, видимо, преследующие её.
– Я могу взглянуть на них? – Ксения с отвращением смотрела на заспиртованные части человеческого тела.
– На анатомию? – Профессор удивленно поднял брови, убирая руки от сосудов.
– Нет же… – Ксения, снова поморщившись, стукнула ладонью по поверхности стола. – На ее рисунки.
– Ах, милая девушка… – Он театрально сел в кресло, абсолютно забыв при передвижении о трости. – Услуга за услугу. Вы мне информацию – я вам рисунки!
– Вы что себе позволяете, товарищ!? – Ксения даже растерялась от наглости, медленно поднимаясь со стула. – Что за шантаж? Или вы до конца не осознаете, за каким ведомством закреплено дело этой девочки?
– Исключительно, – профессор выговаривал каждое слово по слогам, – исключительно для достижения необходимых этому же ведомству целей мне и нужна подробная информация о тех или иных действиях, очевидцем которых пациентка стала, и которые так повлияли на ее психическое состояние.
– Мне необходимо сделать звонок. – Она выдохнула, услышав логику в мотивациях профессора. – И, если я получу разрешение, вам будет необходимо поставить вашу подпись на бумаге…
– О неразглашении. – Вяземский театрально вздохнул. – Знали бы вы, моя дорогая, сколько я их уже поставил… Звоните, телефон к вашим услугам!
На удивление Ксении, положительный ответ был дан достаточно легко.
*
Ксения, как и товарищи, собранные ею в особую группу, тоже видела многое за свою жизнь. Но эти рисунки! Девочка использовала только два цвета: черный и красный. Со слов медперсонала, остальные мелки проигнорированных пациенткой цветов были найдены раздавленными на входе в ее палату утром.
Образы? Ксения нервно усмехнулась оценке художественного исполнения, данного профессором. Демоны. Ужасные человеческие лица и головы с клыками неопределенных демонических существ. Окровавленные рты, их ужасные руки…
– У девочки абсолютно не было тяги к рисованию. – Учительница с лицом, покрытым оспинами, смотрела на Ксению сквозь стекла очков. – Ей объем-то в простой его форме был недоступен, что уж там говорить о лицах – только плоскости… У меня, кстати, где-то есть последние работы их класса.
Ксения взглянула на стены кабинета – видимо, лучшее из школьных работ: парусник с натянутыми парусами в штормовой стихии вот-вот сорвется с листа бумаги, бронепоезд с символикой комсомола мчится к светлому будущему… Все очень живо и реалистично.
– Вот ее работа. – Пошелестев листами, учительница представила ей рисунок с тремя людьми, по-детски исполненными, – взрослая женщина и две девочки, судя по галстукам, все в пионерской форме. – И вот, например, ее одноклассник… Работа не самого одаренного мальчика.
– Да, контраст очевиден. – Ксения задумчиво вернулась к рисунку Кати. – Пионервожатая?
– Я думаю, мама… – Учительница закрыла рот руками, словно только сейчас осознав причину появления следователя в школе. – У нее это во всем было. Если парк, то три дерева: одно большое и два маленьких, отдельно от всего массива, если цветы…
– Я возьму? – Ксения подняла перед глазами учительницы рисунок Кати.
– Да, конечно. – Учительница вытерла слезу и, провожая, слегка коснулась плеча Ксении. – Катя отлично танцевала, движения были пластичны и всегда в такт музыке. Ведущая танцевального кружка рекомендовала ее…
У Ксении, идущей по коридорам школы, тихим во время уроков, перед глазами лицо профессора, переваривающего информацию по убийству. Он кивает головой, понимая причины произошедшего с девочкой, словно в его понимании дорисовывается целостность произошедшего из отдельных фрагментов. И убийство родственников Кати – это лишь часть чего-то большого и целого. Убийственно ужасного.
Она помнит, как профессор дрожащей рукой подает ей очередной листок, последний из трех, что успела за короткий промежуток времени нарисовать Катя. На нем офицер в немецкой форме, с черепом в петлицах – принадлежность войскам СС. Ужасное лицо, впившееся зубами в руку, по очертаниям явно видно – в плоть ребенка.
– Ладно лица, образы, – Ксения еще пребывает в состоянии шока от увиденного ею, – но форма офицера?
– Это как раз вполне объяснимо, – задумчиво говорит профессор, глядя в потолок. – Это она могла увидеть и на агитационных плакатах, размноженных по всей стране. Меня беспокоит сам смысл…
– Что вы имеете в виду? – Ксения переводила взгляд с одного рисунка на другой, – Что-то конкретное?
– С ваших слов, девочка могла видеть только результат убийства. – Он несколько лихорадочно постучал ребром ладони по бамбуку трости. – Срезанная с тела ее сестры плоть. Она не могла видеть саму суть каннибализма – поедание плоти…
– И…?
– И значит, все лежит где-то гораздо глубже. – Профессор внезапно засуетился, складывая рисунки в отдельную папку. – Извините, мне нужно работать!
– Вы что-то знаете, – Ксения поднялась со стула, с грохотом его отодвигая, – и не хотите говорить!
Она подошла к профессору вплотную, заставив того замереть. Ксения смотрела в его блекло-зеленые глаза. Профессор снял очки, разглядывая ее лицо.
– Как, впрочем, и вы… – Профессор вдохнул в себя воздух, задержав на секунду, выдохнул. – Что-то не договариваете.
– Ну! – Это Ксения процедила сквозь зубы.
– Абсолютно ничего, пока только предположения. – Он демонстративно открыл дверь перед Ксенией. – Только предположения…
Профессор смотрел сквозь стекло на входящий в ворох снежинок силуэт хрупкой женщины со стальным стержнем внутри и серьезными амбициями. Что-то в ней было не так – в ее взгляде, в мимике, когда они обсуждали рисунки девочки. Знакомые тени в цветовой гамме ее глаз напоминали ему что-то из прошлого, и недалекого прошлого.
***
Игорь Викторович смотрел сквозь дверное стекло на «особого пациента». Он всегда оценивал его положение на больничной койке, прежде чем входил к нему. Главврач, основываясь на личных наблюдениях, считал: если уж позиция собеседника выдает его внутреннее состояние, то поза лежащего больного также говорит о многом – о его физическом состоянии организма как минимум и о моральном как максимум.
Перебинтованная голова пациента склонена к груди, словно подсознательно он, разглядывая, искал изъяны в своем частично покалеченном теле.
Игорь Викторович, скрипнув дверью, вошел в палату. Пациент слегка дернулся, реагируя на внешний, раздражающий его сознание звук. Скрип половиц. Хруст оконных рам от натисков ветра. Разрывы далекой артиллерийской канонады. Относительно тихо по меркам идущей не первый год войны.
Он сел возле койки и принялся тщательно разглядывать пациента. Его лицо, посеченное мелкими осколками или камнями. Его дергающиеся веки. И зрачки глаз, нервно бегающие за этими веками.
Игорь Викторович считал, возводя свое мнение в ранг очередной научной теории: в спящем человеке, даже когда отдыхает его мозг, бодрствует, и даже трудится, его подсознание. Поэтому то, что выдает человек движением тела, мимикой лица в этот момент, – это и есть его психическое и эмоциональное состояние на данном этапе жизни.
Правда, совершенно непонятно, почему Вяземский отбрасывал факт ранения и контузии человека в этом конкретном случае.
Пациент нервно дергал конечностями правой стороны, борясь с кем-то во сне. Он беззвучно шевелил губами в крике и даже, открывая рот, «кусал» что-то или кого-то. С учетом паралича левой части лица эти укусы были кривыми и какими-то недоразвитыми. До конца не произведенными.
Человек, лежащий перед Игорем Викторовичем, был больше похож на зверя. Или недоразвитого человека. Недочеловека.
Пациент внезапно заговорил. Скорее зашептал. Главврач, поворачиваясь правым ухом (левое плохо слышало после разрыва снаряда в окопах Гражданской войны) приблизился к голове, частично замотанной в бинты с кровоподтеками и пятнами мазей, жидкостей, выделяемых заживающими ранами.
Шепот прерывался хрипом. Но он разобрал слова.
– Жить… и убивать тварей…
Услышанное, шокировав главврача, заставило отодвинуться от пациента. И тогда он увидел открытые глаза и четко сфокусированный на нем взгляд. Расширенные темные зрачки притягивали, порабощали.
– Ближе, – донеслось до Игоря Викторовича. – Ближе.
Игорь Викторович приблизился к самым губам пациента. Резкое движение. Боль. Боль, шокирующая и вызывающая непроизвольный крик. Он с трудом оторвался от пациента. Чей кривой рот был окровавлен. А глаза светились звериным блеском.
Игорь Викторович, держась за окровавленное ухо, успокаивает жестом руки вбежавшую на звук дежурившую в ночь медсестру.
Это начало. Начало работы с пациентом. Особенность которого загоняет врача в определенные особистом рамки.
*
– Егоров. – Капитан привстал, отвечая на звонок и услышав в трубке телефона «знакомый до боли» голос. – Да, товарищ Первый… Я занимаюсь этим вопросом… Все в рамках особой секретности.
Выслушав распоряжения сверху – а они были с самого верха его ведомства – Егоров невольно открыл сейф и достал стеклянный сосуд со спиртом. Плеснув в армейскую кружку, он выпил приличную дозу. Но он не ощутил ни жжения внутри, ни изменения эмоционального состояния.
Перед глазами дело командира партизанского отряда Кочубея. Поверхностно – личность, вне всякого сомнения, героическая. Более двух десятков крупных диверсий в тылу врага, не считая мелких вылазок. Неоценимая помощь фронту. Награды – ордена и медали.
Активная деятельность отряда под руководством Ивана Кочубея была схожа с умело скорректированными стратегическими и тактическими боевыми действиями. Это отдельная часть армии с опытным командиром во главе, ни больше ни меньше.
Руководитель? Бывший штрафник, лишившийся звания за банальную пьяную драку с армейским патрулем во время возвращения из госпиталя в расположение части. Несостыковка.
Да, возможны личные мотивы – ревность к девушке-медсестре, эмоциональный срыв… Потом осознание, искупление кровью. Возможно. Получить какую-либо информацию об Иване Кочубее до ранения и попадания в штрафной батальон не было возможности: его батальон, в котором он служил до этого, попал в «мясорубку» на одной из высот. Не выжил никто. Архив погибшего батальона недоступен.
Многое в этом деле беспокоило Егорова.
Раздробленный отряд Кочубея, лишившегося своего командира, действовал самостоятельно. Конечно, не столь эффективно, но тем не менее наносил удары по противнику несколькими отрезанными друг от друга группами. Остатки одной из таких групп и вышли навстречу к развивающему наступление полку пехотной дивизии. Само собой, они подверглись тщательной проверке работниками особого отдела.
Вот здесь и поступила противоречивая информация на командира отряда Кочубея. Стал известным факт неподчинения приказу руководства действующей армии. Взятого отрядом языка вместо отправки через линию фронта (как было передано с приказом шифровкой в отряд) Иван Кочубей расстрелял лично, обосновывая отсутствием опытных бойцов, необходимых для переброски пленного немца через линию фронта. И взял за самостоятельно принятое решение всю ответственность на себя.
Не плачевно – боевые заслуги отряда компенсировали своевольность Кочубея. Егоров поморщился, налив себе еще полкружки. Выпил залпом, на выдохе.
Но вот утаение нескольких коробок с документацией вермахта под грифами особой секретности, отбитых у подразделения СС во время одной из боевых операций отряда, уже рассматривается под другим ракурсом.
Да, Кочубей подозревал предательство в отряде и не сообщил в штаб армии об архиве, боясь перехвата шифровки, опасаясь тем самым потери важных документов. Но неизвестно, для каких целей он увез архив, самостоятельно, в одиночку… Куда? Не поставив в известность других членов руководства отряда. Заявив, что спрятал документы в одном, известном только ему месте!
И вообще Кочубей, со слов действующих участников отряда, обладающих определенным авторитетом, а значит, заслуживающим доверие, очень часто отлучался из расположения отряда один, появляясь под утро, без каких-либо объяснений, игнорирующий вопросы товарищей по оружию о своем отсутствии.
Один из участников зимнего перехода партизанского соединения на другое место дислокации заявил об уходе в разведку Кочубея и еще двух бойцов отряда. Отряд мучил в тот момент голод. Часть незамерзших болот и горный ландшафт скрывали группу в триста человек от противника. Вылазки были смерти подобны: по ту стороны болот шныряли отряды карателей. Кочубей вернулся с одним из бойцов с целой подводой мелко нарубленного замороженного мяса, якобы отбитого у кухни немецкого батальона. Это помогло не умереть от голода отряду. Хотя мясо не было похоже на все известные виды животных, употребляемых ранее в пищу. Вернувшийся вместе с Кочубеем боец погиб от шальной пули. При первой же стычке с немцами.
Егоров, нахмурившись, закурил. Он помнил показания немца из младшего состава подразделения СС, чья часть была смята авианалетом и ударами передовых частей Красной армии. Он как-то загнанно рассказывал о смерти своего командира, очевидцем которой он стал, заявив, что пришедший сам(!) в расположение немецких войск партизан, за которого было назначено вознаграждение, буквально рвал грудную клетку оберштурмфюрера армейским ножом. Глаза партизана в тот момент были безумны.
Сам пришел в расположение немецкой части? Очевидцы из пробившейся группы партизан подтверждают факт ухода командира отряда, но якобы в разведку, о чем действительно было известно только нескольким членам руководства партизан, которые в итоге невозвращения Кочубея поставили в известность остальных бойцов отряда.
Один, в разведку, для подтверждения данных!? Действительно – безумие. Здесь Егоров полностью согласился с пленным эсэсовцем.
Капитан посмотрел на оставшуюся часть спирта и с сожалением убрал его в сейф. Выйдя на воздух, он вдохнул полной грудью его свежесть. Прислушался к гулу летящих вдалеке самолетов, залпам зениток и крикнул водителю:
– В госпиталь!
По дороге Егоров листал дело главврача. Точек для манипуляций предостаточно. А значит, есть все шансы для успешного завершения дела.
***
Никитин открыл фонарь и, обернувшись, увидел лицо штурмана, пропадающее во всполохах пламени. Рядом гремели пушки самолетов прикрытия и истребителей противника. Бой шел на нескольких «этажах». Разрывы снарядов, рев моторов. Бомбардировщик Никитина неумолимо приближался к земле. Сергей, перегнувшись через борт кабины, спрыгнул вниз. Его, уже висящего на раскрывшемся парашюте, собирался атаковать немецкий истребитель. Никитин видел, как ас люфтваффе, покачав крыльями, выпустил две короткие очереди из пушек.
Он проснулся, выдыхая. Стук. Стук в дверь. И бешеный стук сердца в груди.
На пороге комнаты Комов и… Ефимцева.
– Других методов будить еще не придумано? – Никитин смотрел с неприязнью на коллег. – Есть телефон, например…
– Сейчас три ночи. – Ефимцева отвернулась от надевающего на себя галифе капитана. – Зачем будить твоих соседей – телефон в коридоре.
– А ты думаешь, вы их не разбудили?
– Ну, и нам было по дороге. – Ксения проигнорировала вопрос Сергея, уставившись на фотографию летчиков боевого звена Никитина так, словно она в прошлый раз упустила важную деталь, запечатленную на этом снимке. – Собирайся побыстрее, капитан, у нас очередное убийство.
– Гриша! – Никитин растирал холодную воду на лице грубым вафельным полотенцем. – Поднимайся в следующий раз один.
– Да бросьте, Никитин. – Ксения усмехнулась, отрываясь от фотографии. – Нет в вас ничего такого… нового, вызывающего стремление бежать и стараться изо всех сил увидеть… Чая я рассчитывала попить, согреться, пока вы собираетесь.
Никитин посмотрел на Комова, приподнявшего брови в удивлении.
– Так вы же сами торопите, – Сергей развел руки в стороны, не выпуская из них полотенца, – товарищ лейтенант особого отдела?
– Ну да, тороплю. – Она направилась к двери. – Вы же в милицию пришли из тяжелой авиации… Приходится вас стимулировать своим появлением. Идемте, идемте, некогда болтать. Дело у нас.
*
Схожесть преступлений была налицо. Полураздетое тело мальчика помещено на стол, ноги, как и у предыдущей жертвы: ступня одной из конечности прижата к колену другой, а вот руки – правая согнута в локте и уперта в бок, а левая рука поднята вверх. Линии четкие и прямые. Догоревшая свеча возле подмышки поднятой руки. На теле темнеют срезанные полосы плоти. Маска удивления, застывшая на лице мальчика.
Обстановка квартиры говорила о достатке по послевоенным меркам. Хозяин квартиры обеспечивал продуктами членов наркома партии. Мать домохозяйка. Соответственно, единственный мальчик в семье был упитан и как жертва вполне «пригоден» для утоления голода.
– Василиса Васильевна? – Ксения смотрела в окно на кружащиеся за ним снежинки.
– Идентичность метода убийства: колотое ранение в сердце, мгновенная смерть жертвы. – Монотонно говоря, Василиса тяжело вздохнула. – Гематомы – несколько пятен на шее, ну это, вероятно, во время захвата, перед нанесением удара… Тот же характер среза плоти – очень и очень острый нож.
– Что-то ещё?
– Пока всё. – Три "В" отвернулась от жертвы, уступая место фотографу. – Остальное – после вскрытия тела.
Ксения, повернувшись, моргая от вспышек фотоаппарата, искала глазами Никитина. Тот, бледный, стоял возле двери. Она сжала губы и кивнула входящему в комнату Комову.
– Родители вернулись от знакомых в полночь, дверь была полуоткрыта, свет включен в гостиной. – Гриша листал свой блокнот, отсеивая ненужную информацию. – Они, соответственно, в гостиную – тут такое… Соседи ничего не слышали. Следов взлома на двери нет.
– Что-то пропало из вещей? – вставил борющийся с нахлынувшей на него тошнотой Никитин.
– Им сейчас не до этого, мать с трудом реагирует на голос мужа. – Гриша поморщился, пропуская перед собой людей с носилками. – Думаю, опросим потом.
– Это сфотографируй, Витя, – раздался голос Ежова, все повернулись к Олегу, к его указательному пальцу: смазанная кровь на полке секретера, – как можно ближе!
Яркий свет фотовспышки камеры выделял тело, лежащее на столе. Это действительно было похоже на послание. На страшное. Словно с того света. А вокруг люди, застывшие в различных позах в разных точках комнаты, не способные прочесть сообщение. Силуэты. Образы.
Ксении показалось: эти образы ее товарищей напоминают рисунки Кати. Мрачные. Нелюдимые в скорби по утрате. По утрате не близкого им человека. Ей стало трудно дышать, она открыла окно, пытаясь вдохнуть свежий зимний воздух, но не могла – он словно не поступал в квартиру. Вакуум.
– Предусмотрительны… – донеслась фраза Ежова до слуха Ксении. – Повсюду рассыпаны специи, кинолога вызывать нет смысла.
Тело мальчика вынесли из гостиной. Нечеловеческий вой матери, словно раненой волчицы, в соседней комнате, видящей вынос ее ребенка. Увиденный сюжет отдельным кадром – по коридору в дверном проеме.
В гостиной было неуютно и тесно. Нет, не от ее метража, ее площади. На самом деле, она была просторной. Сама атмосфера – комната, ставшая залом для жертвоприношения, – ужасала своей принадлежностью к ритуалу. Тесно от человеческих эмоций, бурлящих в каждом находящемся в ней. Подсознательный ужас людей, внешне выражающих спокойствие и уверенность в себе и в деле, которым они занимаются.
Убийца, отправив послание (если это было послание) добился своего. Люди, не прочитавшие его, но осознающие весь его ужас, находились в ступоре.
Вывел их из него вбежавший в квартиру Михаил. Он опрашивал соседей по дому.
– Их было двое как минимум. – Михаил, звеня посудой, налил из графина стакан воды, разряжая атмосферу, выпил залпом. – Сосед напротив курил и видел в окно: один из них очень высокий, сомневается, но, может, военный… Как ему показалось, он шел вторым, они скрылись в арке.
– Что-то конкретное он заметил? – Никитин первым направился к выходу из гостиной.
– Нет, было темно. Сами видели, какое освещение в подворотне. – Михаил, осмотрев всех, тоже направился к выходу. – Так, тени, силуэты…
За ними из гостиной вышли остальные члены группы. Ксения выходила последней, ее качало из стороны в сторону.
Вошедший в автобус Никитин закрыл за собой дверь. Мотор, чихнув, завелся со второго раза. Матюгнулся сержант-водитель. Ровный гул убаюкивал невыспавшихся людей.
Ксения дрожала, прислонившись к холодному металлу салона. Очистив от инея поверхность стекла, она смотрела на слабо освещенные улицы города, ночного, мрачного.
Доктор села рядом.
– Ты как? – Василиса толкнула ее по-дружески в бок.
– Нормально… – Ксения едва заметно улыбнулась, глядя в живые глаза доктора.
– Выглядишь не очень, может, заболела?
– Нет, я в порядке. – Она еще раз натянуто улыбнулась.
– Одна живешь?
– Да.
– Давай ко мне заходи, – Василиса подмигнула ей, – лечить тебя буду. С сорванцами моими познакомишься. Своих-то нет еще?
Ксения сжала зубы, отвернувшись, потупила взор.
– Нет.
Диалог перебил повернувшийся впереди сидящий Никитин, пробуждая остальных членов группы, дремлющих и качающихся в ритм движения автобуса.
– Игрушки! – Сергей, повернувшись, посмотрел в глаза Ксении и, увидев непонимание, отвернувшись, продолжил: – Отец мальчика говорит, там стояли детские игрушки. На мебели, где мы обнаружили следы крови. Плюшевый слон и пожарная машина, это любимые предметы из детства подростка, никто к ним не прикасался, кроме уборщицы, уже несколько лет…
Ксения прижалась к Василисе, чувствуя ее тепло, закрыла глаза.
– Странные ноты инфантильности в ужасных поступках, – прошептала доктор, по-матерински прижимая Ксению к себе. – Это делает их деяния еще ужаснее.
