Василий Криптонов
Заметки на полях

9

Выспался я хреново, но проснулся легко и просто. Я этот прикол давно просёк: как за двадцать пять перевалило, никаких проблем с ранними подъёмами не стало. Надо в пять встать – встаю в пять, надо в четыре – ок, в четыре. Потом, правда, рубит весь день, но это уже детали, не заслуживающие внимания. А теперь вот оказалось, что эта суперспособность привязана не к телу, а к сознанию. А может, сознание определяет бытие?..

За такими мыслями зубы я чистил очень долго, тщательно. Вот, кстати, что я могу хорошего сделать для себя: заботиться о зубах! В сопляческом возрасте в голове как-то не откладывается такая простая мысль, что зубы – после молочных – одни на всю жизнь. И лучше пять минут в день на них тратить, чем потом, в тридцать лет, плача и матерясь, идти вырывать очередной зуб и грустно трогать языком пустую десну всю оставшуюся жизнь.

– Ой, как ты тут спишь? – сокрушалась мать, открывая балкон в зале. – От соседей куревом несёт – аж глаза слезятся…

Забавно. Когда я взаправду был мелким и даже не думал курить, мама говорила ровно то же самое. От соседей и вправду попахивало дымом. Там алкаши какие-то жили. Живут, вернее. Надо привыкать говорить о настоящем в настоящем времени.

Маму я удивил этим утром трижды. Первый раз – когда встал в шесть утра вместо семи тридцати. Второй раз – когда залез в душ. Утром. В душ. Я.

– Сём, ты не влюбился случайно? – пошутила она за завтраком.

– Думаю об этом, – меланхолично сказал я, жуя кусок хлеба с колбасой и сыром. – А можно?

Мама удивилась в третий раз. Даже растерялась. Мне ведь полагалось покраснеть и либо начать мямлить, либо резко огрызаться.

– Не, серьёзно, – вдруг воодушевился я. – Любовь – это ведь хорошо, да? Прекрасное, светлое чувство, облагораживающее человека. Ты не будешь против?

Мама хлопала глазами. Приоткрыла рот. Не сразу ответила:

– Да… Почему я против-то буду?

Ну как тебе сказать… Потому, например, что когда у меня в восемнадцать лет возникнет большая и чистая любовь, ты костьми ляжешь, чтобы всё обгадить. И пусть по прошествии лет станет ясно, что ты была права, и это был не лучший выбор, но запомню-то я только то, как ты полгода подряд всеми силами истребляла в моей душе всё самое прекрасное, что в ней пробуждалось и изо всех сил тянулось к солнцу.

Но вслух я сказал другое:

– Ну, мало ли.

– Ты главное учёбу не запускай, – сказала мама, с облегчением съехав на привычные рельсы.

– Приложу все усилия, – пообещал я и запил остатки бутерброда подобием кофе.

Желудок работал неохотно. Да, годы потребуются, чтобы объяснить организму: завтрак важен! Но сейчас у меня есть знания, нажитые собственным горьким опытом, и уж я постараюсь сделать из себя лучшую версию. Знать не знаю, зачем, но постараюсь. Во имя дяди Пети! Ура! Да здравствует! Сохраним бассейн дяди Пети! Руки прочь!

– В школу опоздаешь, – выдернула меня мама из облака фантазий. – Что, уже о девочках задумался?

Увы, мама, увы. Твой сын не такой, как был вчера. И задумался он не о девочках, а о мокром мужике в трусах. Но рассказывать я тебе этого не буду. Подумаешь ещё что-нибудь нехорошее.

***

Первым уроком была математика. Ноги сами принесли меня к знакомому кабинету на третьем этаже, в конце коридора. И появилось давно забытое чувство тревоги, волнения. Екатерина Михайловна, математичка, была женщиной адской. С годами она, конечно, помягчеет, но пока что – это сущий монстр. Может и указку об голову сломать, и этой самой головой об доску приложить.

Так! Спокойно. Я остановился у двери, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Чего я боюсь? Итак, мне ломают об голову указку. Моя реакция? Правильно: гы))) Меня бьют головой об доску. Реакция такая же. Я ведь не ребёнок, господи… Ладно, всё. Успокоился? Успокоился. Пошли, жизнь ждёт. Мать её.

Войдя в класс, я вдруг понял, что очень плохо помню своих одноклассников. Вообще не помню. Вот они стоят, замерли, смотрят на меня. Смотрят и думают: "С одной стороны – суицидник, а это страшно. А с другой стороны – со стихами и Катей так обделался – значит, надо стебаться. Так как же поступить с этим странным пацаном, который выглядит, как бог красоты и к тому же величайший писатель в мире?.. Есть в нём нечто от Пушкина и Аполлона сразу, и взгляд такой одухотворённый…"

А, вот, эту рожу я помню. Лучше, чем хотелось бы!

Я решительным шагом приблизился ко второй парте в первом ряду и мрачно навис над сидящим там блондином в наглухо застёгнутой олимпийке.

– Здорово, Гриша, как оно?

Гриша поднял на меня удивлённый взгляд. Ага, ага, знаю, я обычно тише воды ниже травы, и никаких у нас с Гришей пересечений не было ни разу. И тут вдруг. Ну что тебе сказать, пацан? Привыкай к неожиданностям, оно в жизни пригодится.

Я протягивал руку. И Грише пришлось её пожать.

– Здорово, – буркнул он. До чего же мерзкая рожа!

Я широко улыбнулся:

– А чего не встаёшь? Под себя наложил?

– Чё?!

Он попытался подняться, но зацепился за парту коленкой и только нелепо дёрнулся. Я улыбнулся ещё шире:

– Да не парься, я ж шучу, нормально всё. Ишь ты, здоровенный какой! – Левой рукой я хлопнул его по плечу. – Сколько подтягиваешься?

– Двенадцать, – ответил Гриша, совершенно сбитый с толку. Послать на х*й суицидника с нестабильной психикой он опасался – мало ли. Виноватым потом останется.

– Ого, красава, – кивнул я с уважением. – Я только раз. Чё нужно делать, чтобы стать таким крутым, как ты?

– Я? А, ну… Это…

Тут я краем глаза заметил движение и увидел, что в класс вошла Катя.

– Ладно, забей, потом поговорим, – оборвал я Гришу, который уже вот-вот готовился родить мудрую мысль.

За тем, как мы с Катей движемся навстречу друг другу, весь класс наблюдал, затаив дыхание. Катя явно чувствовала себя не в своей тарелке от этого внимания, хотя мне обрадовалась. Я буквально почувствовал, как у неё ускорился пульс, взгляд потеплел, щёки порозовели.

Нет, для страстного поцелуя на глазах у всего класса я ещё не достаточно оборзел. Пожалуй, отмотаем назад и начнём с начала.

– Привет, – сказал я. – Ты одна сидишь?

– Привет. Нет, я – с Леной… – Она обернулась и посмотрела на одну из парт среднего ряда.

– Точно? – расстроился я.

Замес заключался в том, что я понятия не имел, где сижу сам. В разные периоды жизни я сидел то один, то с кем-то, чаще всего – с Гошей. То учителям было плевать, и все рассаживались, как им было угодно, то вдруг начинали играть учениками в тетрис и постоянно всё перетасовывали по своему усмотрению.

– Я могу пересесть, – улыбнулась Катя.

– Слушай, отличная идея. Давай ты пересядешь – а я сейчас. Договорились?

Оставив удивлённую Катю, я подошёл к учительскому столу и уселся за него. К этому моменту в классе собрались уже почти все мои одноклассники, и они безмолвно смотрели, как я достаю из сумки блокнот, открываю лежащий на столе классный журнал и начинаю что-то переписывать оттуда.

– О, ты чё делаешь? – раздался голос сбоку.

Я медленно поднял взгляд и увидел Гошу, который только пришёл.

– Фамилии переписываю. И имена, – объяснил я.

– Зачем?!

– Чтобы убивать, Гоша. Чтобы убивать. Не задавай глупых вопросов. Иди садись, а то я тебе двойку нарисую.

– А почему на моём месте сидит Светлакова?

– Потому что нам с тобой нужно посидеть отдельно и проверить свои чувства. Ферштейн? Всё, вали, потом поговорим.

10

Насколько скучно учиться в университете, я помнил прекрасно. Но я умудрился напрочь забыть, КАК скучно учиться в школе! В универе можно было, на крайняк, поспать, или почитать чего-нибудь, разложив на коленях. Здесь же было такое чувство, как будто сидишь посреди поля боя в окопе. Над головой то и дело бомбы свищут, пули жужжат. И надо не только грамотно прятаться, но ещё и в тему отстреливаться, чтобы враг не увидел в тебе лоха, который не умеет воевать.

И всё это время не покидала одна простая мысль: господи, ну на хера мне это счастье, а?! Даже присутствие рядом Кати не сильно доставляло. Толку-то, когда такое творится!

Я заглянул к ней в тетрадку, игнорируя Екатерину Михайловну, которая, плюясь гадючьим ядом, блажила на очередного обсирающегося у доски недоумка. Катя писала ровным красивым почерком и, насколько я мог судить, писала правильно. В принципе, складывать-умножать дроби – большого ума не надо.

– Ковалёв! – визгнула на меня Михайловна.

– Я! – вскочил я на ноги, вытянувшись по стойке смирно.

Класс тихонько заржал. Коротенько так, чисто чтоб галочку поставить: ржали, мол. Дольше на занятиях у Михайловны ржать было опасно для жизни.

Секунду мне казалось, что Михайловна не выдержит и скажет что-то про головку от известного органа, но она ограничилась тем, что потребовала выйти к доске.

– Ишь ты, сидит! – прокаркала она, пока я шёл к доске, изгвазданной мелом. – У Светлаковой прям спит в тетради!

– А он у неё не только в тетради спит! – сдавленным голосом высказался какой-то отважный самурай, презревший самое смерть.

– У-у-у-ух ты ж, ка-а-ак! – с невольным восторгом протянул я и медленно повернулся на голос. Фигасе: чувство юмора в восьмом классе! Да ещё какое – с подтекстом!

– Игнатьев! – завопила Екатерина Михайловна. – Встать!

Коля Игнатьев – длинный, нескладный парнишка, который, тем не менее, ходил в "авторитетах", нехотя поднялся. Я смерил его взглядом. Здоровенный, зараза. На такого лучше с арматурой выходить. Один на один – без шансов, уроет. Я сегодня в ду́ше хорошо себя рассмотрел и пообщупал. Вы**ываться, прямо скажем, особо нечем.

Однако честь дамы нужно защитить. Вотпрямщас, в срочном порядке, пока Михайловна надувается, готовясь разразиться яростным визгом в сторону Игнатьева. Класс уже не ржал – все просто усохли разом, вцепившись мышцами анусов в стулья, даже не надеясь, что буря пролетит мимо, и малодушно рассчитывая хотя бы жизнь сохранить, а уж руки-ноги – хрен бы с ними. Кате было хуже всех. Она отчаянно покраснела. Н-да, ситуация…

Ничего умного мне в голову так и не пришло. Поэтому я захлопнул учебник и прицельно метнул его в Колю. Попал – лучше не придумаешь – корешком прямо в рожу эту дебильную. А пока он охреневал – не столько от удара, сколько от неожиданности, – я сказал:

– Не смей, твою мать, глумиться над чувствами, до которых тебе – как до принципа неопределённости Гейзенберга!

Сказал – и собой загордился. Пусть будущее у нас и дурацкое, но там, благодаря интернету, даже первоклашкам, по-моему, уже стрёмно не знать про Гейзенберга, Шредингера, квантовые взаимодействия, теорию струн и прочее. Это сейчас, в самом начале двухтысячных, быть тупым считается почётным. И Коля – эталон. Скоро (если уже не) "Бумер" выйдет и поднимет у таких вот дегенератов эрекцию, которая после "Бригады" стала было увядать. А до винрарного "Глухаря", где всю эту мразоту тупую отстреливают и сажают, ещё пилить и пилить нашей цивилизации…

– Ковалёв! – тут же переключилась на меня Михайловна. – Эт-т-то что за выходки?!

Она уже просто перекипала. Взяв указку, как уголовник – заточку, она в два шага приблизилась ко мне, опасно полыхая глазами сквозь стёкла очков. Я готов был обосраться, но язык сработал быстрее, чем мозг, или прямая кишка:

– А я щас в окно выпрыгну!

Михайловна замерла. Михайловна побледнела. Я совершенно случайно угодил ей в такое наиболезнейшее место, что аж самому плохо стало. Тут нужно немного предыстории, которая как раз всплыла у меня в памяти.

Помните, наверное, про Римского? Ну, того пацана, которого нашли повешенным в прошлом году? Так вот, там, как я уже говорил, история мутная была и всяких противоречивых свидетельств набралось немало. Среди прочих слухов и сплетен ходил и такой. Аккурат перед трагедией у Римского вышел с Михайловной конфликт – двойку она ему поставила и исправить не дала. Он просил, просил – она его послала. И вот он ей и говорит: "Я тогда пойду – повешусь!". А она, в присущей ей доброжелательной манере, сказала: "Иди!". Он и пошёл… Михайловна и вправду долго после того случая ходила, как коромыслом отхераченная…

Скорее всего, сарафанное радио уже донесло до Екатерины Михайловны о моём вчерашнем фэйле, но она до этого мгновения как-то не соотнесла меня с окном. А тут я, значит, соотнёс. И к Римскому ниточку прокинул. Вот ведь гадёныш какой…

– Садись, – тихо сказала она мне.

– А может, я – примерчик, того?.. – предложил я, пытаясь хоть немного отыграть назад сотворённое говно.

– На место садись, – чуть повысила голос Михайловна. – Игнатьев – к доске.

К месту я шёл кружным путём – через Игнатьева. Он двинулся мне навстречу.

– Убью, – одними губами прошелестел он.

– Насрать, – в тон ему ответил я.

Погибнуть в бою за любовь – всё-таки почётнее, чем самовыпилиться от безысходности. Даже если эту любовь ты только сегодня утром выдумал, от той же безысходности. Дядя Петя по-любому оценит.

Я забрал с Колиной парты свой учебник и пробрался к своему месту. Катя смотрела на меня со страхом. Но ничего не сказала. Умница, соображает, что лучше дождаться конца урока, а потом уже вломить мне звездюлей по полной программе.

Две девчонки, сидевшие перед нами, покосились на меня и поёрзали. Явно чувствовали себя неуютно с психопатом за спиной. Вот как их зовут, а? Я приоткрыл блокнот, пробежал глазами список фамилий. Н-да… Боюсь, придётся всё-таки прибегать к помощи Гоши. Не щёлкают триггеры в голове.

Игнатьев у доски облажался так, что ни в сказке сказать ни пером описать. И это тупое животное ещё попрекает меня половыми отношениями?! Да если сейчас школу захватят инопланетяне, чтобы похитить пару особей для размножения в условиях инопланетного зоопарка, Колю дезинтегрируют мгновенно и позовут священника, чтобы окропил помещение святой водой. Хотя инопланетяне и не верят в бога. Но священника всё равно позовут – чисто на всякий случай.

Поскольку я временно стал неуязвимым для снарядов Екатерины Михайловны, я решил забить на классную работу и закрыл глаза. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох… О, тёпленькая пошла! Я увидел недалёкое будущее. Не просто картинку – нет. Я жил. Я чувствовал. Я помнил. Это было какое-то 10D-кино, иначе и не скажешь. Вот заканчивается математика, на которой я не очень даже и облажался у доски – на четвёрку с минусом отработал. Вот мы с Гошей идём по коридору в числе последних. Мы всегда так ходили, чтоб не толкаться. Конец коридора, фойе…

И вдруг меня хватают за шею, дёргают в сторону. Коля Игнатьев. Встал за углом, так, что не видно, и поджидает. А я, как дурак, по стеночке шёл. Я ведь всегда так ходил. Годы пройдут, прежде чем научусь гордо вышагивать посреди коридора.

"Сёма, – омерзительно-ласково говорит Коля, – а чё это ты за конверт Светлаковой вчера подарил?"

"Не твоё дело!" – дёргаюсь я.

"Слышь! – не отпускает меня Коля. – Я тебя нормально спрашиваю".

"Отстань!"

"Да ладно, чё ты! Чё, там письмо любовное, да?"

"Уйди, я сказал!"

Звонок привёл меня в чувства. Я открыл глаза. Коля, обоссанный с ног до головы, шёл от доски к своей парте. Я поймал его бешеный взгляд. Ну, сейчас "разговором по душам" я не отделаюсь. Однако вряд ли Коля начнёт иначе, чем раньше. Предупреждён – вооружён…

Екатерина Михайловна прокаркала домашнее задание, я дисциплинированно записал его в дневник, после чего покидал все свои пожитки в сумку. Катя собралась молча. Я краем глаза заметил, как Гоша топчется неподалёку. Ждёт. Н-да, сейчас будет ржака.

– Дай я твою сумку понесу, – сказал я Кате, вспомнив эту школьную забавную традицию. Типа "застолбить девчонку". Только вот цель у меня была немного другая – хотелось лишить Катю автономности. Не хватало ещё, чтобы этот даун на неё наехал до меня.

Не без колебаний Катя протянула сумку мне. Я повесил её на плечо поверх своей. Тяжело, блин… Надо всё-таки приналечь на физкультурку. Только сначала пачку добью. Физра с курением – так себе сочетание, лучше не начинать.

Екатерина Михайловна устало опустилась за стол, что-то начала просматривать, бумаги какие-то. Я, прикусив нижнюю губу, посмотрел на неё.

– Идём? – нерешительно спросила Катя.

– Подожди меня у двери, хорошо? – попросил я и, найдя взглядом Гошу, сказал ему: – Ты тоже. От двери не отходите. Скоро фокус покажу.

Гоша кивнул и, как верный телохранитель, взглянул на Катю – пошли, мол, хозяин повелел. Когда они вышли – последними – я приблизился к столу Екатерины Михайловны. Она на меня не смотрела.

– Я прошу прощения за то, что сказал и сделал.

Она подняла взгляд. Трудно в нём было что-то прочитать. Глубоко вдохнув, я продолжил:

– Я плохо поступил, знаю.

– Ну вот если Игнатьев дома пожалуется – там и будешь оправдываться, – равнодушно сказала Екатерина Михайловна.

Я поморщился:

– Екатерина Михайловна, Игнатьев меня в данном разрезе вообще не колышет. Я прошу прощения за то, что чуть не сорвал урок. И за то, что сказал вам. Я не собираюсь убивать себя, это была дурацкая шутка.

Она молчала. Молча смотрела на меня. Сглотнув, я ступил на минное поле:

– И насчёт Римского – вы не виноваты. Нельзя предположить, что творится в голове у таких малолетних идиотов, как мы. Вы хороший учитель. Правда хороший. Спустя годы после окончания школы я только вас и буду помнить, хотя и вряд ли свяжу жизнь с математикой. Спасибо вам за всё.

И в каком-то идиотском порыве я наклонился и обнял Екатерину Михайловну. Она вздрогнула. Она вообще ничего не понимала. Но всё-таки она была взрослой и, когда я отступил, нашла слова:

– Семён… Ты тоже хороший ученик. Но с тобой сейчас что-то происходит. У всех у вас возраст тяжёлый. Но ты уж постарайся не заблудиться. Хорошо?

– Обещаю, – кивнул я. – До свидания, Екатерина Михайловна.

Она сняла очки, достала платок. Момент терять было нельзя. Я, проходя мимо, схватил указку с полочки под доской и вышел из класса.

– Сём, ну ты дал! – громко зашептал мне Гоша, и Катя удивлённым молчанием вторила ему. – А чё ты ей сказал, а? А она тебе чё сказала, а? А указка зачем?

– Я ей говорю – выходите за меня замуж, – сказал я, стараясь держаться ближе к стене. – А она мне: "Семён, я, конечно, тоже Катя, но не та, что тебе нужна. Ты берега-то не путай!" А я ей – "Ну давайте хоть обнимемся, не разбивайте мне сердце!". А она: "Только чуть-чуть!". А я: "И указку мне ещё подарите на память". А теперь – фокус.

Тут я добрался до конца коридора. Заметил, как Катя усмехается – нет, она положительно настроена на волну моего юмора! – и метнулся вперёд. В этом полупрыжке я резко развернулся, что есть силы ударил. И – да! – суровая деревянная указка с треском переломилась, врезавшись в грудину Игнатьева, который притаился там же, где и восемнадцать лет назад. Вот те и фокус, капитан Беспечность!

Коля заорал, схватился за грудь, скрючился. Ахнула Катя, ойкнул Гоша.

– Колян! – воскликнул я и схватил его за волосы. – Ты чё на углу встал? Деньги зарабатываешь? Сколько поднять успел? Где процент?! – С этими словами я приставил острый обломок к его горлу и чуть-чуть нажал, так, чтобы он почувствовал боль, опасность.

И он почувствовал. В вытаращенных глазах я увидел ужас. Что он прочитал в моих – боюсь даже предположить, потому что в этот момент я понял, что убить мне – как плюнуть. Кажется, убив себя, я сломал в себе какие-то границы, без которых мне теперь придётся учиться жить. Рука не дрожала. Рука хотела насквозь пробить шею этого выблядка. А я смотрел Коле в глаза и пытался найти хоть одну причину этого не делать.

– Семён, перестань! – Катя схватила меня за руку и дёрнула.

Злые чары рассеялись. Я моргнул, разжал руку – обломок выпал на пол. Я тяжело выдохнул, поднял взгляд на Игнатьева.

– Потеряйся, – тихо сказал я.

И он потерялся. Вчистил так, что искры из-под подошв летели. А я закрыл руками лицо.

Фойе только сейчас заполнилось учениками. Гул голосов, крики, топот, шорохи. А я стою, как будто рыдаю. На самом деле пытаюсь до чего-то внутри себя досмотреться.

– Семён… – Я почувствовал, как моих рук касаются пальцы Кати. Я схватил их, посмотрел в её испуганные глаза. – Что с тобой?

– Ничего. – Я улыбнулся. Я умел улыбаться, даже когда в душе творится полный п**дец. Сказывались годы работы продавцом.

– Ты ведь раньше таким не был…

– Не был, – кивнул я.

Гоша, бледный, недоумевающий, топтался рядом. Во взглядах, которые он бросал на меня, я видел ставшую непоколебимой веру. Теперь он даже не сомневался, что вчера я рассказал ему правду. Потому что вот так себя вести подросток в тринадцать лет не мог просто по определению. По крайней мере, подросток с моей биографией.

– Ладно, что там сейчас, – вздохнул я, заставляя себя переключиться. – Русский? Пойдёмте, перемена короткая.