Василий Авсеенко
Светлая ночь
Заграничный поѣздъ, вопреки своему названію «скораго», медленно тащился изъ Вержболова къ Вильнѣ. Была страстная суббота. Вагоны пустовали; даже во второмъ классѣ не замѣчалось обычной тѣсноты. Кому охота провести эту ночь въ дорогѣ, и пріѣхать на мѣсто въ первый день праздника?
Въ одномъ изъ отдѣленій общаго вагона перваго класса сидѣла только одна дама, Марья Николаевна Ловацкая, лѣтъ двадцати восьми, средняго роста, съ чертами нѣсколько увядшей, но еще симпатичной красоты. Она была одѣта въ сѣрое дорожное платье и разстегнутый жакетъ. Снятая съ головы маленькая шляпка лежала передъ ней на столикѣ, подлѣ желтенькой книжки, которую она уже не могла читать, потому что сумерки сгустились, а стеариновый огарокъ въ фонарѣ давалъ слишкомъ мало свѣту.
Она скучала. Смотрѣть въ окно было не на что. Унылыя, покрытыя кое-гдѣ снѣгомъ поля, жалкія деревушки, запустѣлыя станціи съ какими-то странными назваными: Вилковишки, Пильвишки, Милинишки – все это не возбуждало любопытства и не представляло разнообразія для глазъ.
А на душѣ у нея тоже было смутно и тускло. Она возвращалась изъ Болье, подлѣ Ниццы, куда ее послали на два мѣсяца доктора, потому что къ концу петербургской зимы она себя дурно чувствовала. Она жила тамъ у замужней сестры, и теперь спѣшила въ Петербургъ, къ матери, у которой оставался ея восьмилѣтній сынъ, Боря. На этомъ ребенкѣ сосредоточивались всѣ симпатіи ея сердца и всѣ интересы ея разбитой жизни. Она хотѣла выѣхать нѣсколькими днями раньше, но какіе-то пустяки задержали ее, и ей предстояло провести ночь подъ Свѣтлое воскресенье въ вагонѣ, словно безпріютной скиталицѣ. Но за то завтра, въ первый день праздника, она прижметъ Борю къ своему истосковавшемуся сердцу. Это одно только радовало ее, и вмѣстѣ тревожно волновало: она уже привыкла недовѣрчиво относиться ко всякой радости, и всякое ожиданіе до боли напрягало ея усталые нервы.
Когда за окнами вагона совсѣмъ стемнѣло, чувство одиночества еще сильнѣе сдавило ее. Воображеніе уносилось въ Петербургъ, и даже та обстановка, въ какой она жила у матери, среди невысказаннаго, но взаимно чувствуемаго недовольства другъ другомъ, казалась ей въ сто разъ милѣе этого тоскливаго, давящаго одиночества въ медленно плетущемся поѣздѣ…
