Василий Авсеенко
Петербургский день

– Уху стерляжью не прикажете-ли, съ растегаемъ? – тотчасъ предложилъ слуга.

– Во, во, во! – одобрительно прогудѣлъ Воловановъ-старшій. – Да чтобы налимьей печенки тоже положили бы. А потомъ дай ты намъ что-нибудь такое… что-нибудь этакое…

– Поросенка подъ хрѣномъ надо подать. Московскіе есть.

– Во, во, во. Вижу, братецъ, что ты человѣкъ съ понятіемъ. А потомъ… потомъ… совсѣмъ что-нибудь этакое…

– Утку можно зажарить, а не то каплунчика, – предложилъ слуга.

– Утку, любезный, дашь намъ, уточку… да съ груздиками, да пожирнѣй. И бутылочку заморозь, знаешь какого-нибудь этакого, новѣйшей марки.

Слуга отошелъ. Воловановъ-дядя грузно повернулся на подгибавшемся подъ нимъ стулѣ, и поставивъ локти на столъ, воззрился на племянника.

– Ну, какъ же ты тутъ, въ Петербургѣ вашемъ? служишь? – спросилъ онъ.

– Да, дядюшка, служу. Только, по правдѣ сказать, невыгодная у насъ совсѣмъ служба: ходу никакого нѣтъ. И товарищи пренепріятный народъ: насмѣшники все какіе-то.

– А ты къ намъ въ провинцію просись! Въ провинціи теперь хорошо служить, почетно. Чиновнику теперь всѣ кланяются. Обыватель смирный сталъ, уважаетъ. Форсу-то этого нѣтъ больше. Прежде, бывало, станового въ контору отошлешь, а теперь самъ на крыльцѣ встрѣчаешь: съ чѣмъ, молъ, пожаловали. Такъ-то.

– Не хочется, дяденька, въ провинцію: привыкъ уже, знаете, къ развлеченіямъ. Театры тутъ, рестораны; образованность вездѣ замѣчается. – А вы какъ же сюда, по дѣламъ?

– По дѣламъ, голубчикъ, по дѣламъ. Перво-на-перво, въ дворянскій банкъ.

– Объ отсрочкѣ недоимочки?

– Во, во. Петля на шеѣ, я тебѣ скажу.

– Да, плохія времена для помѣщиковъ. А впрочемъ, сколько слышно, на дворянскій вопросъ обращено большое вниманіе. Какъ хотите, а вѣдь первое сословіе въ имперіи.

– Ш-ш, ш-ш, миленькій, брось. Политику эту брось. Мы политикой не занимаемся. Какой тамъ вопросъ? Не наше дѣло. Мы, вотъ, пріѣхали, прошеньице подадимъ… а можетъ быть, что-нибудь и очистится.

– Душевно желаю вамъ успѣха.

– Спасибо, миленькій. А у меня, кромѣ того, и еще есть дѣло, большое, крупное дѣло. И вышло оно, надо тебѣ сказать, совершенно случайно. Артельщикъ научилъ.

– Какой артельщикь?

– А у меня въ деревнѣ мужикъ живетъ, Акимъ – тотъ самый, котораго графъ Толстой въ своей пьесѣ вывелъ. Такъ вотъ, у него младшій братъ у васъ въ Петербургѣ въ артельщикахъ состоитъ, въ банкѣ какомъ-то служитъ. Умный, шельма, мужикъ, министерская голова. Отъ него Акимъ и про банки все узналъ. Ну, пріѣзжалъ онъ нынѣшнимъ лѣтомъ въ деревню, въ побывку. Разговорился я съ нимъ разъ, другой – вижу, оборотливаго ума человѣкъ. Въ Ясную Поляну съ братомъ ходилъ, только не понравился графу: газетчикъ, говорить, какой-то, а не народный человѣкъ. Зашла у насъ съ нимъ рѣчь и о хозяйствѣ. У меня, Ваня, ты знаешь, не родится ничего, хоть брось. Десятый годъ неурожаи идутъ. А артельщикъ – Маремьяномъ его зовутъ – и говоритъ: вамъ другаго средства нѣтъ, кромѣ какъ искусственное удобреніе и паровые плуги. Понимаешь, куда хватилъ! У насъ и не слыхалъ никто, какіе такіе паровые плуги. Это точно, говорю, хорошо было-бы къ искусственному удобренію обратиться, да вѣдь какихъ денегъ надо для этого. У меня не клинъ какой нибудь, а безъ малаго три тысячи десятинъ. А Маремьянъ мнѣ и говорить: пустое самое дѣло деньги достать, я это могу вамъ пальцемъ оборудовать.

– Что-жъ онъ, украсть въ банкѣ хочетъ, что-ли? – изумился Иванъ Александровичъ.

– Нѣтъ, зачѣмъ украсть, – возразилъ дядюшка. – Онъ, я тебѣ скажу, почище штучку придумалъ. Я затѣмъ, собственно, и пріѣхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: «первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія». Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.

– Н-да, – задумчиво и нѣсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. – Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.

– Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня; – можетъ быть, и будемъ.

– Тогда и объ отсрочкѣ въ дворянскомъ банкѣ кланяться не станете.

– Ну, нѣтъ, почему-же? На милость отказа нѣтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.

На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся ѣсть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.

– Кушай, Ваня, кушай побольше; это вѣдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нѣмецкій. – А что, кстати – вдругъ неожиданно спросилъ онъ – нѣмочекъ этихъ разныхъ гдѣ-бы У васъ посмотрѣть? Пѣвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вѣдь я, милочка моя, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, мнѣ встряхнуться надо. Я, какъ ѣхалъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вѣдь всѣхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!

Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на днѣ стакана только брызги отъ пѣны остались.

– У насъ, душа моя, въ медвѣжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я тебѣ скажу, – продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. – Развлеченій никакихъ. Въ уѣздномъ городѣ ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помѣщики съѣзжались, циркъ пріѣзжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ привозили; можешь себѣ представить, я тамъ разъ даже подзорную трубу себѣ купилъ, чтобъ съ бельведера, въ усадьбѣ, виды обозрѣвать. А теперь, кромѣ жестянокъ съ сардинками, да бормановскаго шоколаду, ничего нѣтъ для нашего брата дворянина. Носовыхъ платковъ бѣлыхъ искалъ, такъ и тѣхъ нѣтъ, а все синіе, съ видомъ французской эскадры подъ Кронштадтомъ; хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вотъ, черезъ нашъ губернскій городъ проѣзжалъ лѣтомъ, тамъ въ саду Шато-де-Флеръ устроили, нѣмецъ силу показываетъ, вызываетъ на борьбу, и женскій хоръ поетъ. Только рожи всѣ на подборъ, и хозяйка имъ вмѣсто фартучковъ вышитыя полотенца повѣсила. Онѣ потомъ у нея за буфетомъ прислуживаютъ, и этими самыми полотенцами посуду перетираютъ.