Василий Брусянин
Уличный папа
– Я – отец Леночки… я… – твердил он и шёл к белой даче, чтобы увидеть девочку.
Идут навстречу ему студент, барышня в крымской шляпе и девочка-подросток… Идут, хохочут и толкаются по дороге и бьют друг друга какими-то зелёными ветками. Идут за ними следом почтенная дама и господин с сигарой во рту.
– Папа, чего же вы отстаёте? – кричит девочка человеку с сигарой.
А тот пыхтит сизоватым табачным дымком и мычит что-то, чего и не поймёшь.
– Я говорю тебе, что эта квартира не подойдёт нам, мала, – шепелявым голосом говорит почтенная дама.
Мычит что-то про себя человек с сигарой, а Суслин думает: «Если бы Леночка назвала меня „папой“… Если бы она крикнула мне: „Папа, иди же скорей, что ты отстаёшь!?.“ Но она не могла бы крикнуть этого: он всегда бы был с Леночкой, он никогда бы не отставал от неё».
Перегнал Суслина извозчик, быстро увлекая на вокзал господина в котелке. За деревьями послышался шум вагонов, – шёл поезд. Протяжно просвистел паровоз, и машинист точно надавил на последнюю нотку, так странно она взвизгнула и замерла. И печально пахнуло на него от свистка паровоза, точно кто-то большой прощался там, за лесом, и выкрикнул боль разлуки так, чтобы все услышали.
«И этот – наверное отец», – подумал Суслин о господине в котелке, проехавшем на вокзал.
Дошёл до рельсов, подлез под опущенный шлагбаум и пошёл к белой даче. Только что промчавшийся поезд стоял у станции. Подумал: «Не поехать ли?..» Решил идти дальше, пройти до белой дачи.
А вот и Леночка и бонна-немка. Идут они со станции и несут какие-то свёртки… Ближе, ближе… Что-то невнятное говорит немка, Леночка отвечает: «Nicht! Nicht!..»[2] Пошли тише. Немка развернула какой-то пакетик, что-то предлагает девочке, а та опять: «Nicht! Nicht!» Метнулся в сторону Суслин и обернулся. Твёрдыми шагами перешёл дорогу и пошёл навстречу Леночке и бонне… Всё ближе и ближе к ним. Всё сильнее и сильнее вырастает в нём желание подойти к Леночке и сказать, что у него накопилось в душе.
Поравнялся с ними, подошёл ближе. И сказал трепещущим, подавленным голосом:
– Леночка, здравствуй… Ведь я – папа твой!..
Взвизгнула девочка, и глаза её от испуга стали большие и неподвижные.
– O, mein Gott!..[3] – выкрикнула немка.
И обе они шарахнулись от него в сторону и перебежали на другую сторону дороги.
– Дети пугайт нельзя!.. Некорошо! – вскрикнула немка, заслоняя собою перепуганную Леночку, прячущуюся за бонну.
А он шёл за ними быстрее и быстрее, а они убегали от него.
И говорил он:
– Леночка! Леночка!.. Я – твой папа!.. Пойми же меня – я – твой папа!..
И бежали от него Леночка и бонна и убежали в ограду белой дачи…
И пошёл он в сторону, быстро, один…
* * *
Пока шли садом до террасы, на которой за опущенными занавесками бледно горела при свете белой ночи лампа, – немка хохотала, смеялась и Леночка. Сумасшедший господин только напугал, и то несильно.
– Сумашешщий!.. Сумашешщий! – бормотала немка.
– А он нам и худо мог сделать? – задавалась вопросом девочка.
Но немка ничего не сказала.
На террасе за чайным столом сидел художник Свинцов, в чечунчовом пиджаке и с всклокоченными волосами на затылке облысевшей головы. Рядом с ним сидел дачный сосед, полковник в отставке Ермошин. Длиннополый тёмный сюртук со светлыми пуговицами и с поперечными погонами был на нём тщательно застёгнут. Распушив седеющие длинные усы, полковник курил папиросу в янтарном мундштуке и глубокомысленно смотрел на доску с расставленными на ней шахматами. Оба серьёзно играли в шахматы, а Наталья Дмитриевна, в белом капоте, хлопотала у самовара, заваривая чай.
– Мамочка!.. Мамочка!.. – громко выкрикнула Леночка.
– Тс!.. Тише, Леночка!.. Ты же знаешь – папа не велит шуметь, когда играют в шахматы…
– Лена, тише! – грузным голосом протянул отец.
– Мамочка, – шёпотом продолжала Леночка, – какой-то господин… прилично одетый… какой-то господин…
– O, mein Gott!.. Сумашешщий! – повторяла бонна.
– Какой-то приличный господин напугал нас посреди дороги…
– Лена, тише!.. – снова послышался окрик папы.
– Господи Боже мой!.. Леночка, говорят тебе, не кричи!.. Ну, что такое?.. Идём сюда…
Наталья Дмитриевна положила на плечи Леночки руки и увлекла её в полутёмную столовую с большим роялем в углу и с картинами на стенах.
– Мамочка, он подошёл к нам, расставил руки во всю дорогу да как крикнет мне: «Леночка, здравствуй!.. Я – твой папа!.. Леночка, я – твой папа!» Вот смешной господин!..
– Сумашешщий!.. Сумашешщий!.. – твердила бонна.
– Да кто он?..
– Господин, приличный… в шляпе, с тросточкой… Развернул руки и говорит: «Я – твой папа, Леночка!.. Я – твой папа!..» Правда, мама, смешной уличный папа?.. Папа мой играет с Александром Петровичем в шахматы, а там ходит какой-то уличный папа…
Лицо Натальи Дмитриевны точно разом опустилось и побледнело, брови сдвинулись, руки задрожали. Она слышала, что говорила ей бонна, разъясняя подробности происшествия, и не слышала голоса немки.
– Ну, будет, деточка!.. Будет!.. Идём чайку попьём… а то папа рассердится…
Разлила Наталья Дмитриевна по стаканам и чашкам чай, а бонна перенесла к тому концу стола, где Свинцов и полковник играли в шахматы. А Леночка, присмиревшая и задумавшаяся, сидела за столом и пила чай с печеньем. Посмотрела она в серьёзно-печальное лицо мамы, и ей почему-то вдруг стало невесело.
А сзади неё сидел толстый папа и Александр Петрович и играли в шахматы. Обдумывая ход, полковник пускал в угол губ струйки сизоватого табачного дыма и барабанил пальцами свободной руки по столу.
– А-а… Ха-ха!.. Мат! – вдруг выкрикнул Свинцов, передвинув ладью.
– А-а-а… Это неожиданно, – сказал полковник. – Ну, теперь дело проиграно, сдаюсь!..
Они оба ближе подсели к самовару, продолжая разговор о проигранной полковником партии. А Леночкина мама всё ещё смотрела печальными глазами куда-то в сторону, вслушивалась, о чём говорят, и как будто не слышала голосов мужа и гостя.
– Папочка! – вдруг выкрикнула Леночка. – А бывают уличные папы?
– Довольно, Леночка, довольно!.. Сиди и пей!.. – останавливала её мать.
– Уличные папы?.. Гм!.. Не знаю, не видал!.. – сказал, отпивая из стакана чай, художник.
– Уличные папы!.. Ха-ха-ха!.. – рассмеялся полковник. – Ну, и дочка же у вас растёт… Словечко-то какое удумала: «уличный папа»!..
– Ха-ха-ха!.. – рассмеялся художник. – Она у меня умница!..
Свинцов потянул к себе Леночку, сидевшую рядом с ним, погладил её по волосам и сказал:
– Умница моя, попей чайку да и бай-бай!..
И поцеловал девочку.
А Наталья Дмитриевна сидела задумавшаяся и пристально всматриваясь в своё отражение в хорошо начищенном самоваре… Как странно некрасиво отражалось её лицо в чисто вычищенной меди…
