Василий Брусянин
Певучая гитара
Последние слова Иван Тимофеич произнёс каким-то упавшим, вялым голосом, с тоской в глазах посмотрел на меня, встал и, молча распрощавшись, вышел.
Как-то через несколько дней я вернулся домой после 12 часов ночи. Дверь открыла мне Евлампия Егоровна, встретив меня со свечою в руках.
– Господи! Слава Богу, что вы пришли! – встретила она меня с беспокойством в голосе и шёпотом добавила. – Не знаю, что с ним делается: бушует, кричит, ругается! Встретился тут вот с жильцом, со студентом-то, и разбранился… Ничего ему Фёдор Николаич и не сказал, а так вот увидел и давай бранить!.. Тот ушёл, рассердился… «Завтра, – говорит, – уеду от вас!» А я разве виновата? Он ведь буянит, шелапут, пьяница!
В коридор из двери в комнату Ивана Тимофеича падала полоса света. Слышались звуки гитары. Я прошёл к себе, зажёг лампу и не успел ещё раздеться, как дверь в мою комнату широко распахнулась, и пьяный и растрёпанный Иван Тимофеич стоял на пороге. Он был в вицмундире и в расстёгнутом жилете. Увидя меня, он бросился вперёд и громко закричал:
– А-а-а! Вот мой друг-то… А!.. Здравствуйте!..
Он навалился на меня всем телом, вцепился в мои руки и намеревался расцеловаться со мною. От него пахло перегорелой водкой, глаза дико блуждали, и на ногах он держался нетвёрдо.
– Пойдём водку пить, друг!.. Ну! Пойдём! Целая бутылка у меня, непочатая!.. Яблоки есть, селёдка!.. – грубо приглашал он, не выпуская моих рук.
Я старался отстранить его и успокоить.
– Пойдём! А!.. Ради Бога!.. Милый, дорогой мой друг!.. Пойдём!..
Он покачнулся, отступил от меня шага на два и, уставившись на меня злобными глазами, выкликал:
– А, может, и ты тоже как вон… этот студентишко!.. А?.. Я ему в морду хотел!.. Прямо в морду!.. Проклятое животное!.. Ходу от них нет! В морду их!..
Засучив рукава вицмундира, он размахивал руками, протягивая их к моему лицу и по-прежнему грубо кричал:
– Не хочешь?.. А?.. Со мной не хочешь якшаться?.. А?.. Я и тебе в морду дам!..
Я молчал. Покачиваясь, он всё ещё размахивал руками и в упор смотрел на меня.
– Пойдёшь, что ли?
– Нет.
– Нет?.. Ну, и чёрт с тобой!..
Он сильно покачнулся в сторону, едва удержавшись на ногах и, подойдя к двери, добавил:
– Верно, все вы прохвосты!.. Право, прохвосты!.. Поганцы!..
Он со страшной силой ударил кулаком в дверь, и она, громыхнув, широко распахнулась. Ругаясь, Иван Тимофеич прошёл к себе в комнату, залпом выпил рюмку водки, схватил со стола гитару и уселся на кровать. Теперь брань его слышалась под аккомпанемент гитары. Я притворил к себе дверь.
– Затворяйся! Затворяйся!.. Прохвост! Гадина! – ругался он.
Звуки гитары окончательно смолкли, а через минуту снова слышался печальный и тревожный мотив. Глухим голосом Иван Тимофеич пел: «Но-о-ченька!.. тё-о-м-ная!.. Скоро ль пройдёт она?..»
Вдруг аккорды гитары оборвались, и в комнате Ивана Тимофеича послышался резкий звон и треск.
– Сволочь! Прохвосты! – дико закричал он на всю квартиру, и я слышал, как он грохнулся на пол.
Я бросился в коридор. Евлампия Егоровна с рыданиями суетилась в комнате Ивана Тимофеича, озарённой одинокой лампадой. Стащив с плеч шаль, она старалась прикрыть ею лампу, валявшуюся на полу с горящим фитилём. Тут же у кровати лежал Иван Тимофеич в страшной истерике. Я бросился в кухню, схватил с плиты свечу и, запасясь водой, тотчас же вернулся обратно.
С большим трудом я поднял Ивана Тимофеича с пола, уложил на кровать и старался влить воду ему в рот. Через несколько секунд рыдания его и хохот смолкли. Грудь его высоко поднималась, глаза были полуоткрыты, на губах виднелась пена. Я расстегнул его жилет, сорочку и орошал водою его грудь, шею и лицо. Скоро дыхание его стало тихое как у спящего, и только губы ещё вздрагивали.
– Как ещё он пожару не сделал! Господи! – вздыхала Евлампия Егоровна; в её руках дрожала горящая свеча.
Я предложил ей уйти, пообещав остаться возле Ивана Тимофеича. Она глубоко вздохнула и ушла.
Комната потонула в сумраке. Я прислушивался к дыханию Ивана Тимофеича и смотрел на его исхудалое лицо. Я повёл глазами по полу, чтобы осмотреть последствия катастрофы. Бледно-красный спокойный свет лампады ровной полосой ложился на половицы. У ножки стола лежал пьедестал от лампы и осколки абажура…
У окна валялась разбитая певучая гитара…
