Василий Брусянин
Около барина
– Что «никак нет»?.. Что?.. Молчать! – кричал барин. – Сбрось с меня одеяло! Да тише ты!.. Тише хватай своими лапищами-то, – ещё громче кричал капитан.
Ткаченко осторожно стаскивал с барина одеяло, стараясь не встречаться с его злыми глазами и отстраняя собственный нос от лица Тихона Александровича, так как изо рта калеки-человека отвратительно пахло.
– Болван… «Никак нет», – ворчал между тем барин, вытягивая руки и стараясь продеть их в рукава сюртука. – Как сегодня на дворе? – уже другим тоном спрашивал капитан.
– Хмарно, ваше высокоблагородие.
– Холодно?
– Никак нет, ваше высокоблагородие.
Капитан усаживается в кресло, а Ткаченко подкатывает коляску к окну, причём колёсики немилосердно скрипят.
Благодаря этому скрипу, у Ткаченко была большая неприятность в первый же день появления его у полковника Зверинцева в качестве постоянной прислуги. Немощный и раздражительный Тихон Александрович как больное дитя был донельзя капризен, щепетилен относительно своих привычек и до самозабвения выходил из себя, если что-нибудь делалось не так, как он любил. Капитану нравилось, что колёсики его подвижного кресла скрипят: это был каприз его больной души, схимницы больного тела. Ткаченко, напротив, не понравился скрип и визг колёсиков, и вечером первого же дня, уложивши барина спать, он отвинтил гайки и смазал оси салом. Делая это, он в тайне думал даже угодить барину, который по первому впечатлению показался ему сердитым, но вышло наоборот.
Утром, когда Ткаченко катил коляску с барином в столовую к завтраку, капитан заметил, что колёсики не скрипят, и что было мочи крикнул:
– Стой!.. Это что такое? Что это?..
Расширив недоумевающие глаза, Ткаченко взглянул на барина и испугался его позеленевшего лица и злых глаз.
– Что это? – спрашиваю я тебя… Отчего колёса перестали скрипеть?
– Я… ваше высокоблагородие… салом их смазал… – робко ответил денщик, и лицо его потемнело.
– Мерзавец! Как ты смел? Кто тебе приказал? – неистово кричал капитан, даже приподнявшись в кресле на руки.
На крик из столовой прибежали полковник с полковницей.
– Папа! Бог с тобой, успокойся! Тебе вредно, – успокаивая отца, говорил полковник.
– Успокойтесь, Тихон Александрович, вам вредно, – вторила полковница.
– Как он смел? Кто ему приказал? – не унимался капитан.
– Кто тебе приказал сделать это? Болван! – набросился на Ткаченко и полковник и сильно ткнул кулаком в солдатскую грудь.
Растерявшийся солдат подался назад от неожиданного толчка и со слезами на глазах посматривал то на полковника, то на капитана. Всё время завтрака господа ворчали на денщика, который стоял около двери.
Когда завтрак был кончен, Ткаченко перевёз барина в его комнату. Тихон Александрович всё время косился на денщика и нервничал. Когда Ткаченко поставил коляску около окна и вернулся к двери, чтобы притворить её, капитан громко крикнул:
– Поди сюда!
Ткаченко вытянулся перед капитаном и стоял, глядя на него всё ещё испуганными глазами.
– Подойди сюда ближе!
Ткаченко подошёл.
– Наклонись, болван.
Ткаченко наклонился.
– Вот тебе! Вот! – и капитан два раза с размаху ударил денщика по щеке и добавил. – Вперёд помни и не делай того, чего тебе не приказывают! Пошёл!
Ткаченко выпрямился, повернулся налево кругом и вышел из комнаты. На глазах его сверкали слёзы обиды. После этого случая Ткаченко овладевал какой-то панический ужас при виде капитана. Слушая его брань, он каждую секунду ждал новых пощёчин и старался предупредить его малейшие желания. Больше он стал бояться и полковника с женою. Казалось, из солдата разом выбили самолюбие и чувство человеческого достоинства. Он стал рабом послушным и покорным, не рассуждающим, робко лепечущим странные односложные фразы: «никак нет» и «так точно». Кроме этих ответов, от него требовали ещё рабьей покорности и исполнительности, и Ткаченко безропотно исполнял бесчисленные и разнообразные приказания.
