Василий Брусянин
На чужом берегу

Я любил бродить в этом пустынном уголке. Редко-редко встретишь здесь рыболовов из соседней деревушки, и деревушка маленькая – всего домов шесть-семь.

С самой весны мечтал о переселении из шумного пансиона в это уединённое рыбачье селение. В пансионе живут люди чуждые мне, и среди них я всё равно одинок.

И моё одиночество совсем особенное, так сказать, вынужденное. Приходится прятаться от людей и с подозрительностью относиться к новым знакомым. И среди рыбаков я буду одинок, но знаю я – никто меня не спросит, зачем я живу здесь? Рыбаки будут плохо понимать мою речь, но от этого моя жизнь не станет хуже. Кое-как при помощи жестов и намёков мы всё же будем понимать друг друга, живя же среди петербуржцев и говоря с ними на одном языке, мы часто не понимаем друг друга. Кроме того, я люблю этот язык жестов и намёков. В словах больше зла, притворства и лжи, попробуй-ка солгать жестом или намёком? – нелегко!

Иду по песчаной отмели, вблизи деревушки, иду под холмом со скатами скал к самой воде, иду и мечтаю о том, когда переселюсь к рыбакам? Полчаса назад проходил селением, мимо серых домиков, всматривался в окна и соображал, в какой избе удастся мне поселиться?

Окна домов как глаза чуждых мне людей смотрят бесстрастно. Чужие мне люди, что я могу найти под вашим кровом?..

Шёл по отмели, думал о чужих мне людях и не заметил, как забрёл на сети, разостланные по песку. Как рыба попался в рыбачью сеть.

Слышу странный оклик со стороны всегда безмолвных скал. Слов речи не могу понять, но по тону догадываюсь, что кто-то бранит меня. И в ту же секунду я соображаю, за что меня бранят: попал в сети как никому ненужная рыба, как бревно или доска, которая легко может продрать тонкое плетение.

Странная серая фигура отделилась от скал. Приближается ко мне странная фигура, странно машет руками, кричит что-то… Вот улавливаю я и слова:

– Сети ломал… Перкола!..^[1]

И дальше слышу я ряд русских, бессмысленных трескучих слов матерной брани. Лёгкий ветерок утра не в силах отнести от меня тяжёлой русской брани. Как давно я не слышал этой брани, и мне было так приятно забыть о ней. И почему эта брань здесь, в глухом уголку Финляндии? Проклятый сородич, во все уголки мира занесло твою бессмысленную брань!

А серая фигура, отделившаяся от скал, всё ближе и ближе подходит ко мне. Всматриваюсь в незнакомца. Типичный финн, узкоплечий, низкорослый, в больших жёлто-красных сапогах и в старой шляпчонке из жёлтой непромокаемой материи. Лицо незнакомца старческое, морщинистое, с плохо выбритым подбородком, и седая щетина обелила щёки до самых ушей.

Смотрят на меня выцветшие глаза и смотрят враждебно. Остановился серый человек в пяти шагах от меня и крикнул:

– Ходишь тута!.. Чего ходишь?.. Видишь – сети!.. Сети ломал!..

Снимаю шляпу, извиняюсь за свою оплошность, а на меня по-прежнему смотрят враждебные глаза серого человека, отделившегося от серых прибрежных скал. Он и сам представлялся мне серой, холодной скалой.

Я ещё раз снял шляпу и извинился.

– Ходят дашники!.. Перкола!.. Чужой берег пришёл, закон надо знать… Ходишь, сети рвёшь!..

– Да не рвал я ваших сетей! – возмущаюсь я.

Смотрит на меня серый человек и говорит что-то про себя; не пойму, о чём он говорит, но, несомненно, бранится, это видно по выражению его глаз и по тому, как изо рта брызжет слюна злобы.

Наконец, он повернул ко мне лицо, махнул рукою и выкрикнул:

– Тупай… Тупай!.. Чужой берег!.. Тупай!..

И я пошёл, направляясь вдоль отмели, а он шёл за мною и что-то бормотал про себя. Вот он прибавил шагу и скоро догнал меня, но, по-видимому, не имел намерения поравняться со мною. Он бранил дачников ближайшего посёлка. Бранил купальни и кабинки, купальщиц и купальщиков за то, что, будто, те мешают ему ловить рыбу. Бранил всех нас и повторял:

– Чужой берег пришла!.. Вой берег тупай!.. Перкола!..

Вот он приостановился, ещё раз пристально осмотрел меня, потом махнул рукою в мою сторону, как бы указывая – иди туда, куда идёшь, иди и не оставайся тут, на чужом берегу. И я поспешил в пансион, где жил, а он пошёл к деревне.

Эта странная ночная встреча повергла меня в отчаяние. Я только что мечтал о том, чтобы поселиться в рыбачьей деревне, а представитель этой деревни рассердился на меня и гнал меня с чужого берега.

Чужой берег! Как много холодности и отчуждения в этих словах. Чужой берег – чужие мне люди. Что же мне делать, если и там, в пансионе, я считаю всех чужими? Где же мне искать близкого человека?..

Иду в крошечную хатку, в лесу, приютившуюся на холме у самого моря. Летом здесь живёт мой приятель, молодой финн Генрих Паю. Хатка его небольшая, в два окна, с камельком вместо печи. Простой стол и стул – всё убранство. По стене тянутся скамейки, заваленные какими-то рыбачьими снарядами, сетями, верёвками. И около хаты на жердях постоянно сушатся сети – большие и малые, редкие и частые. Против хаты у отмели лодки Генриха, а дальше, в море, на якоре, маячит его же большая парусная лодка.

Мы часто видимся с Генрихом и подолгу беседуем. Он неважно говорит по-русски, но всё же мы понимаем друг друга. Он даже читает по-русски, охотно берёт у меня книги, и потом мы снова беседуем с ним по поводу прочитанного. Года два-три назад Генрих служил приказчиком в одной русской лавке в Выборге, примкнул к рабочей партии и считает себя партийным человеком. Это делает его весьма серьёзным и принципиальным человеком.

Когда он узнал, почему я поселился в Финляндии, на «чужом берегу», отношения его ко мне разом установились дружески-товарищеские. Приехал я к нему с письмом от «верного» человека, и этого уже оказалось достаточным, чтобы спокойно жить среди чужих мне, но в сущности, близких людей.

Есть такая твёрдая связь между людьми, говорящими даже на разных языках, жившими до сих пор разными жизнями, и никакие силы не в состоянии разрушить этой связи.

Помню, с какой трогательностью заботился Генрих о моей судьбе, часто преувеличивая даже опасности больше меня, немного напуганного преследованиями. А как он заботливо отыскивал мне подходящую квартиру, а как он «укрывал» меня от местных полисменов… Рассказать об этом – значит написать трогательную повесть о том, как люди могут любить друг друга, а это такая редкостная повесть…