Василий Потто
Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.
Не о нем ли упоминает в своих записках Радожицкий, описывая смерть одного татарского бека, которой ему пришлось быть случайным свидетелем. “В поле,– рассказывает он,– я увидел трогательную сцену: лежал смертельно раненный один из наших мусульманских беков; перед ним на корточках сидел товарищ и читал отходную молитву; двое других стояли, понурив головы. Раненый был до половины раздет, рубашка его окровавлена, на левом боку и на бритой голове зияли две сабельные раны; он чуть дышал, и смертельная бледность покрывала его лицо. Повернув голову, он выразительно всматривался в меня тусклыми, умирающими глазами и, обратившись потом к тому, который читал молитвы, просил рукою пить. Татары захлопотали, не зная, в чем принести ему воды; тогда я велел одному из них снять сапог и бежать к ближнему ручью за водой, другой за это почтительно поцеловал мне колено. Заметив, что раненого беспокоят мухи и солнечный зной, я снял с армянского духанщика, стоявшего здесь же в числе зрителей, большой папах и прикрыл им голову умирающего”.
Солнце подходило к горизонту, когда замер вдали, на берегах Аракса, последний выстрел миллидюзского боя. На месте бывшего турецкого лагеря стоял теперь шатер русского главнокомандующего, и восемнадцать разноцветных знамен осеняли ставку. Неподалеку высилась зеленая остроконечная палатка, в которой поместили Гагки-пашу. Русские офицеры беспрерывно подходили к ней и видели перед собой сурового сорокалетнего человека, молча сидевшего на ковре и курившего трубку с восточным равнодушием. Глубокое спокойствие и покорность судьбе отражались во всей его довольно сановитой фигуре, он заранее просил, чтобы его избавили от всяких вопросов. Против палатки паши, на другом бугре, расположились пленные турки в своих кофейных куртках и белых чалмах. С немой грустью смотрели они и на своего униженного пашу, и на свои утраченные пушки и знамена. Еще сегодня утром эти самые пушки сторожили их лагерь, и у этих знамен, с полной надеждой и верой в гибель врага, сплоченно стояли их батальоны. Русские офицеры не без любопытства рассматривали турецкую артиллерию, которая на своих железных осях оказывалась лучше и подвижнее нашей. Все пушки имели клейма, и на их телах красивым рельефом отчеканены были герб и вензелевое имя султана. Паскевич распорядился хранить их в вагенбурге, чтобы в случае надобности образовать из них новые батареи.
Не скоро установился порядок в лагере. Гренадеры успели уже побывать в палатках и открыто носили по бивуаку свертки шелковых материй, дорогие кушаки, шали и другие вещи, сбывая их за бесценок. “Один казак,– рассказывает Радожицкий,– продал мне четыре бутылки отличного шампанского за два рубля ассигнациями, и мы тут же распили его за здоровье сераскира и Гагки-паши, позволивших так простодушно разбить себя”.
Войска ночевали на отбитых позициях: кавалерия – на меджингертской дороге, там, где окончила свое преследование; колонна Панкратьева – впереди турецкого лагеря, на самой опушке миллидюзского леса, гренадеры – на взятом с боя плато. Бурцев, прибывший со своим отрядом уже по окончании битвы, получил приказание идти назад к Кара-Кургану и занять большую зивинскую дорогу, по которой должны были двигаться русские транспорты.
Предосторожность по отношению к вагенбургу вызывалась настоятельной необходимостью. Весь день 20 июня, по дороге от Каинлы к Кара-Кургану, обозы тянулись почти без прикрытия и, при беспрестанной ломке колес и осей, останавливались чиниться и отдыхать, где кому приходилось. При подобных условиях появление и небольшой турецкой шайки могло произвести страшную суматоху. Да тревоги и были в действительности. “К нашему отставшему парку,– рассказывает, например, Радожицкий,– пристроился подвижной госпиталь и часть провиантского магазина. Войска ушли вперед и для нашего прикрытия осталась неполная сотня казаков. Поздно вечером ко мне приехал урядник из арьергарда с вопросом, что делать: более десяти транспортных арб, нагруженных мукой, брошены грузинами на дороге и одна, госпитальная, уже разграблена турками.– “Какими турками?” – спросил я в недоумении.– “А Бог их знает какими; там на горе стоят их бекеты.” – “Не бредишь ли ты, братец?” – “Если не верите, извольте сами съездить, только опасно…”. Радожицкий тотчас поднялся с привала и шел всю ночь, пока в Кара-Кургане не догнал вагенбург. Скоро туда прибыл Бурцев, а вслед за ним ожидались и главные силы.
Битва 20 июня, открывшая русским войскам путь к Арзеруму, в то же время лишила их одного из крупных деятелей турецкого похода: начальник корпусного штаба генерал-майор барон Остен-Сакен должен был оставить свой пост и покинуть действующий корпус.
Обстоятельство это современники обыкновенно связывают с теми личными отношениями, которые уже давно сложились между Паскевичем и Сакеном. Пущин рассказывает, что однажды, еще в Тифлисе, он читал в Journal qes Ràbats одну корреспонденцию из Петербурга, где между прочим было сказано о Паскевиче, что он самых обыкновенных способностей и что успех его кампании должно приписать дарованиям начальника штаба. Вот эта-то статья, при известной подозрительности и крайне самолюбивом характере Паскевича, ревниво оберегавшего все, что касалось его личной славы, и послужила поводом сперва к неудовольствиям Сакеном, а потом и к удалению его из армии. Но если все это было и так, если подобные отношения и существовали действительно, то, во всяком случае, в данный момент они могли иметь лишь косвенное и притом далеко второстепенное значение. Вопрос шел о разности взглядов между главнокомандующим и его начальником штаба на предметы чисто военного свойства – на действия в бою кавалерии и на достижение ею наилучших боевых результатов.
Дело в том, что преследование разбитого неприятеля Паскевич ставил венцом военного искусства и требовал от своей конницы погони бешеной, действий самоотверженных, напряжения сил – крайнего. Он понимал, что только такое преследование и может довершить победу, деморализовать врага, разрушить его армию и сделать ее надолго неспособной к военным действиям. Такое именно преследование было девятого августа под Ахалцихе и девятнадцатого июня при поражении сераскира. Сакен не выделялся в этом случае из общего уровня тех кавалерийских генералов, которых создала в наших рядах после Отечественной войны так называемая немецкая школа. Он признавал тезисы Паскевича в принципе, но никогда не рискнул бы применить их на деле, опасаясь замучить кавалерию, и этот взгляд рельефнее всего выражается в одном из его же донесений Паскевичу, когда он, желая остановить преследование, писал, что считает лучше сохранить кавалерию, чем взять несколько сот лишних пленных. Разлад в убеждениях неоднократно обнаруживался и прежде, но 20 июня он был уже заключительным. Вполне понятно, что шестнадцать знамен и тысяча пленных – результат преследования кавалерии – не могли удовлетворить Паскевича. Он был недоволен распоряжениями Сакена и сделал ему замечание. Быть может, замечание это, при известной нервности Паскевича, облечено было в резкую форму, но, во всяком случае, оно не имело бы дальнейших последствий, если бы обиженный Сакен сам не потребовал от главнокомандующего или гласного оправдания, или предания себя суду.
Паскевич назвал требование его “неосмотрительным”, но следствие назначил, приказав генералу Панкратьеву войти в рассмотрение вопросов: почему в бою 20 июня регулярная кавалерия взяла так мало знамен и пленных, где она находилась и до какого места гналась за неприятелем. И следствие окончилось не в пользу Сакена.
“Из представленного мне следственного дела, из ваших объяснений и моих личных замечаний,– писал Паскевич Сакену,– я нахожу следующее.
Неприятель бежал из укрепленного лагеря, отдавая нам свой фланг более, чем на десять верст, а потому по вашей просьбе я поручил вам резервную кавалерию с тем, чтобы атаковать неприятеля на всем десятиверстном протяжении. Мы стояли гораздо ближе к дороге, которую неприятель должен был взять для своего отступления,– и, несмотря на то, вы опоздали. В оправдание свое вы ссылаетесь на крутизну спуска и глубокий скалистый овраг. Но если мог спуститься Карпов с двумя казачьими сотнями, то нет сомнения, то могла пройти и вся кавалерия.
Вы сделали важную ошибку и превзошли даже власть вашу, переменя мое распоряжение и присоединив к себе донской казачий полк Фомина из бригады генерала Леонова, вам не подчиненный и имевший от меня особое назначение. Этим вы сгустили войска там, где их было с избытком, и лишили Леонова способа исполнить мое приказание. За такое присвоение власти и за изменение моего распоряжения вы уже достойны замечания.
Вы не поняли, что неприятель бежит параллельно вашему движению, подставляя вам фланг, и потому распоряжения ваши были ошибочны. Вы начали преследовать одной общей колонной, во главе которой был у вас один только мусульманский полк, оставшийся напоследок в числе двенадцати человек. Один этот полк и взял у неприятеля превосходное число знамен; прочие войска за ним только следовали, вовсе не участвуя в поражении неприятеля. Вам следовало разделить кавалерию на пять или, по крайней мере, на три колонны, составив каждую из одного или двух дивизионов регулярной кавалерии, с конными сотнями мусульман во главе. В таком порядке вы атаковали бы неприятеля разом на протяжении всей его линии и брали бы в плен на десять верст.
Густота леса не могла служить препятствием к преследованию, ибо если могла уходить по нему неприятельская кавалерия, то тем с большим успехом могла преследовать ее наша. Если бы неприятель стал защищаться в лесу, вы должны были спешить драгун и удерживать его, пока подоспела бы пехотная колонна, высланная вслед за вами, о чем вам было известно. Впрочем, опасаться сопротивления со стороны испуганного, рассеянного и преследуемого неприятеля вам не было основания. Сборный линейный полк, посланный двадцатью минутами позже, опередил вас, изрубил до двухсот человек, взял пашу и до ста пленных, потеряв со своей стороны только двух раненых. Я уверен, что войска, вам порученные, то же бы сделали, если бы получили подобное направление.
Вы говорите, что во время преследования неприятеля регулярная кавалерия ходила неоднократно в атаку на пехоту и что знаменщики, бывшие на лучших лошадях, не могли быть настигнуты ни ею, ни казаками; но из донесений всех частных начальников не видно, чтобы таковые атаки были делаемы в действительности. Был только один случай, и то на возвратном пути, когда неприятель засел в старом укреплении и был уничтожен уланами с частью пехоты из колонны Муравьева.
Вы утверждаете, что преследовали неприятеля до совершенного изнурения лошадей, и говорите, что если мусульманские беки на лучших карабагских жеребцах не могли уже далее гнаться, то регулярная кавалерия на лошадях не менее легких и обременных тяжелым вьюком, конечно, должна была пристать несравненно прежде. Однако о таком изнурении лошадей, кроме вас, генерала Раевского, майора Маркова и подполковника Ускова – из коих последние два точно были впереди вас,– никто более не говорит. Я также не могу принять за основание донесение ваше, ибо на таком расстоянии, как двадцать-двадцать пять верст, лошади не могли быть измучены до такой степени, взяв еще в соображение пятичасовое время преследования.
Что же касается испрашиваемого вами суда, то на сие скажу вам, что суд наряжается против умышленно виновных, за неумение же распорядиться делаются замечания, которые должны служить наставлением и предостережением впредь в подобных случаях от ошибок”.
Назначение следствия, вызванного по желанию самого же Сакена, и было естественной причиной сдачи им должности начальника штаба генерал-майору Жуковскому, тогда только что прибывшему на Кавказ. По мнению государя, Сакен, яко лишившийся доверия главнокомандующего и упорствующий в непризнании сделанных им ошибок, не мог занимать никакой отдельной должности в Кавказском корпусе, и государь предоставлял отправить его в Россию. Но Сакен в то время был уже назначен начальником Ахалцихского пашалыка, и высочайшая воля была исполнена только по окончании турецкой войны.
Раевскому также сделан был выговор. В своем желании оправдать кавалерию, он распространился о блистательном действии ее 19 числа и затем сослался на изнурение лошадей, два дня не выходивших из-под седел. Раевский резко заметил при этом в своих объяснениях, что “регулярная кавалерия наша не может уступать ни в храбрости, ни в усердии мусульманам, хотя на сей раз и не отбила ни знамен, ни пушек”. Паскевич на это положил следующую резолюцию: “Напрасно генерал-майор повествует о 19 числе, о котором его не спрашивают, и мог бы все получше описать, за что делается замечание”. Выговор объявлен был формально, в предписании. “Я прежде вас знаю состояние лошадей Нижегородского полка, который был со мною в походах в прошедшие три года,– писал он Раевскому,– и знаю, что движение 19 числа и неимение на ночь травяного корма, при хорошей, впрочем, даче ячменя, не могло привести лошадей в такое изнурение, чтобы они на следующий день не могли проскакать двадцати верст в продолжение пяти часов. За такую неосмотрительность в донесении делаю вам выговор, оставаясь уверенным, что ваше превосходительство впредь по делам службы будет внимательнее”.
Так строго и так требовательно, даже и при блестящих успехах нашего оружия, относились в те отдаленные времена к действиям русской кавалерии на полях сражения.
XXIV. ПОХОД К АРЗЕРУМУ ЗАНЯТИЕ ГАССАН-КАЛЕ
После поражения главных турецких сил при Коинлы и Милли-Дюзе русские войска, воодушевленные блестящими победами, имели перед собою почти открытый путь к Арзеруму.
Турция была теперь бессильна остановить наступление русского корпуса. Положение сераскира в полном смысле слова представлялось отчаянным. Из той части его корпуса, которая дралась против русских 19 числа, только половина собралась в Гассан-Кале; остальные, равно как и разбитые, разогнанные в разные стороны войска Гагки-паши, были для него потеряны; они разошлись по домам или образовали шайки грабителей, не имея никакой охоты вновь становиться под знамена, и собрать их не было возможности.
Сам сераскир, едва избежавший в Зивине плена, поспешно бежал в Гассан-Кале. Там стоял десятитысячный отряд пехоты, еще не участвовавший в сражении; но и здесь он нашел полную тревогу. Опасаясь окончательно уронить дух войск, сераскир принудил себя казаться спокойным, сделать распоряжение о сосредоточении всех сил к Арзеруму и на другой день выехал туда сам, в сопровождении небольшого конвоя.
Присутствие сераскира в многолюдном Арзеруме становилось тогда настоятельной необходимостью. С одной стороны – ему нужно было предупредить смятение в народе, до которого могли дойти тревожные слухи, с другой – предстояло возбудить в населении решимость к защите, и в самой многочисленности его найти для себя источник новой вооруженной силы. В Арзеруме было до тридцати тысяч жителей, способных носить оружие, и почти все они еще весной заявили готовность в крайнем случае принять на себя оборону города. Сераскиру на первый раз достаточно было опереться на эту массу, чтобы задержать русских под стенами столицы, а там подойдут новые войска из внутренних областей Азии, призваны будут лазы, соберутся курды – и шансы войны могут измениться.
И сераскир энергично принялся за приготовление к новой борьбе. Кягьи-беку, стоявшему в Аджарии, послано было приказание как можно скорее идти в Арзерум, и такое же приказание отправлено было к Мушскому паше, но паша, все еще не разрывавший тайных сношений с Паскевичем, колебался и не спешил на помощь. Самый Арзерум приводился, между тем, в оборонительное состояние, и на его фортах устанавливались все новые и новые батареи. Чтобы поднять дух населения и убедить его, что опасность русского нашествия еще не так велика, как ее представляли вестовщики, бежавшие с поля битвы, сераскир указывал народу на твердость арзерумских стен, на многочисленность артиллерии и на избыток продовольствия. Но все это мало успокаивало жителей, видевших затруднительное положение сераскира и расшатанность материальных и нравственных сил турецкой армии.
В интересах русского главнокомандующего естественным желанием было воспользоваться именно таким угнетенным состоянием умов и не дать неприятелю времени оправиться. И действительно, Паскевич не потерял ни минуты – 21 июня, с зарей, весь русский корпус уже двигался по следам бежавшего неприятеля. Колонна Бурцева из Кара-Кургана шла по большой арзерумской дороге на Зивин и Ардост; генерал-майор князь Бекович-Черкасский, с бывшей колонной Панкратьева[18], двигался через Меджингерт на Хоросан, где имелись большие турецкие магазины; батальон Грузинского полка с частью линейных казаков, под командой графа Симонича, должен был очистить окрестность Милли-Дюза от турецких шаек, бродивших по лесам после своего поражения; и, наконец, главные силы – гренадерская бригада и вся кавалерия, под личным начальством Паскевича, выступили из Милли-Дюза в Кара-Курган, на соединение с вагенбургом. Главнокомандующий ехал верхом и, обгоняя по пути войска, поздравлял их с победой. Солдаты кричали “Ура!”, и воодушевление вливало в них новые силы, заставляя забывать трехдневные труды и усталость.
Нагнав куртинских беков, находившихся при главной квартире, Паскевич спросил, рады ли они победе русских и видали ли когда-нибудь подобные поражения армий.
Курды отвечали:
– Мы не можем опомниться от удивления и только теперь начинаем сознавать, что это не сон, а действительность.
– А перейдут ли теперь ваши курды на русскую сторону? – спросил Паскевич.
– Идите скорее вперед,– отвечали беки,– покорность курдов в Арзеруме; возьмите его – и тогда все будет ваше.
В Кара-Кургане Паскевич получил известие, что Бурцев уже занял Ардост. Неприятеля по дорогам нигде не было, если не считать того, что казачьим партиям удавалось видеть вдали небольшие толпы скрывавшихся турок. Только в окрестностях самого Ардоста произошло кровавое столкновение, показавшее, что в турецких войсках много было людей, воодушевленных высоким мужеством, которым только не сумели воспользоваться их предводители. Случилось это так: Бурцев, по занятии Ардоста, отправил подполковника Басова с казачьей сотней в Хоросан открыть сообщение с отрядом князя Бековича. Не отошли казаки и пяти верст, как наткнулись на партию турок, выходившую из гор на арзерумскую дорогу. Встреча произошла совершенно неожиданно, и турки поспешно скрылись в ущелье. Басов подъехал к ним в сопровождении одного трубача и предложил сдаться. Тогда произошло следующее: один из турок заговорил, обращаясь к толпе,– и заговорил горячо, но остальные в безумном исступлении набросились на него, изрубили в куски и моментально открыли огонь по казакам. Очевидно, это были люди отчаянные, готовые на смерть. Басов решился истребить их; он запретил казакам стрелять и повел свою сотню в дротики; турки защищались с таким ожесточением, что раненые, не желая сдаваться, закалывали себя кинжалами, а других дорезывали сами товарищи. Из целой партии только несколько человек, более малодушных, бежали; четверо, тяжело израненные, были взяты в плен – все остальные погибли. Партия принадлежала к корпусу Гагки-паши и, как оказалось, шла в Арзерум к сераскиру.
В Хоросане Басов не нашел ни жителей, ни войск и без труда овладел магазинами; там же взяты были и две пушки, брошенные, по всей вероятности, неприятелем при отступлении. К свету прибыл сюда отряд князя Бековича, и Басов вернулся в Ардост, куда, между тем, пришел и граф Симонич со своей колонной.
Паскевич в этот день ночевал в Кара-Кургане и только на заре 22 числа двинудся к Ардосту. Вслед за корпусом потянулась и осадная артиллерия, на случай, если бы неприятель вздумал оказать серьезное сопротивление в Гассан-Кале или в Арзеруме.
От Кара-Кургана местность верст на десять чрезвычайно гористая, и голые скалы, громоздясь одна на другую, донельзя суживают кругозор. Только с последнего гребня открылся наконец перед войсками живописный замок Зивин, расположенный на высоком, почти неприступном утесе. Внизу, под самой скалой, ютилась убогая деревушка, а вокруг нее раскинулась зеленая лужайка, по которой струилась прозрачная горная речка. Окрестности голы и безлюдны и только один этот зеленый клочок, как оазис в пустыне, рельефно вырисовывался на бесцветном фоне. Старинный замок полуразрушен, но стены его еще так крепки и положение так неприступно, что Паскевич решил учредить в нем складочный пункт на пути своих сообщений с Карсом. Две роты сорокового полка тотчас заняли замок, а остальные войска прошли мимо и сделали привал на берегу одного из притоков Аракса.
Дальнейший путь в Ардост не представлял ничего замечательного, но был гораздо легче и приятнее. Саганлугские горы остались уже далеко позади и местность пошла живописнее, чаще попадались долины, украшенные свежей зеленью, или встречались поля, колосившиеся пшеницей, только по ту сторону Аракса, на самом горизонте, виднелись все те же черные безлесные горы с клочками еще не стаявшего снега.
На пути войска обогнали несколько партий пленных, отставших от отряда Бурцева. Их гнали в Ардост. Унылые лица турок выражали неподдельную горесть. Казалось, они не могли дать себе отчета в том, что такое случилось с ними, почему они в плену, и, видя проходившие мимо знакомые турецкие пушки, только качали головами, как бы говоря: “Все наши силы ничто перед гяуром, пришел конец мусульманам!”
В Ардосте к главным силам присоединились Бурцев и граф Симонич.
На следующий день, 23 июля, войска двинулись дальше, а главнокомандующий временно остался в Ардосте. Здесь только представилась ему возможность составить подробное донесение о столь быстро минувших событиях войны и засвидетельствовать государю о трудах и заслугах войск. Проводив курьера, который повез с собой и отбитые знамена, Паскевич отправил всех пленных турок в Карc и выехал из Ардоста. Он ехал по турецкой земле без всяких опасений, сопровождаемый лишь несколькими линейными казаками, и догнал войска на привале на берегу Аракса. Небольшая поляна, засеянная пшеницей, которая поднялась уже выше пояса, была занята бивуаком и, разумеется, вытоптана. Какой-то бедный старик с двумя женщинами стояли поодаль и грустно смотрели на истребление их скудного достояния.
На этом привале присоединился отряд князя Бековича-Черкасского, и далее корпус двигался уже в полном составе. Радожицкий в своих записках рассказывает, что здесь ему в первый раз довелось увидеть армянских сарбазов, набранных в Нахичевани и входивших в состав Севастопольского полка. Одетые в красные колпаки, в зеленые и синие мундиры уланского покроя, в широкие белые шаровары до колен и серо-желтые кожаные штиблеты поверх башмаков с острыми загнутыми носками, они представляли из себя нечто совершенно театральное. За их батальоном шло множество ослов, на которых сарбазы ехали поочередно, и на тех же ослах везлись тяжести, провиант, ранцы, шинели – все то, что русский солдат носит на своих могучих плечах. Фигура такого сарбаза, сидящего верхом на маленьком ослике, с ружьем за спиной, служила для солдат развлечением во время длинных переходов и вызывала неистощимые остроты и шутки. Конница армянская по виду ничем не отличалась от наших мусульман, но пехота их представляла собою довольно комичное войско. О боевых достоинствах ее судить трудно, потому что ей не пришлось участвовать в жарких боях, но что касается армянской конницы, то она везде, где ей представлялся случай, дралась хорошо, и в ней вовсе не замечалось побегов, чего нельзя сказать про пехоту.
Дойдя до красивого древнего моста, смело перекинутого через Араке и поддержанного семью устоями в виде изящных каменных арок, войска остановились. Ширина Аракса в этом месте до семидесяти саженей, и многие из любопытства ходили осматривать знаменитый мост, который, казалось, щадило самое время, так как постройку его относят еще ко временам Дария Гистаспа. Местные предания говорят, впрочем, что мост построен одним пастухом, разбогатевшим случайно и пожелавшим увековечить свое имя добрым делом. Мост так и называется Чабан-Кепри, то есть “мост пастуха”, а самую могилу строителя указывают вблизи, на высоком холме, осененном двумя уединенными соснами. Окрестные жители и путники чтят эту могилу и стекаются к ней на поклонение.
Как раз возле самого моста, на левом берегу Аракса, находится большая деревня Кепри-Кев, а возле нее стоят развалины громадного караван-сарая, построенного, вероятно, во времена его цветущей торговли.
Войска и остановились ночевать возле деревни. Несколько армянских старшин явились в лагерь просить о выдаче им охранных листов и добивались позволения видеть Паскевича. Они сообщили ему, что приближение русских войск вызвало в Гассан-Кале совершенную панику. Гарнизон бежал, и сераскир, желая спасти хоть что-нибудь из огромных запасов, находившихся в крепости, приказал собрать арбы со всех окрестных деревень и на них перевозить эти запасы в Арзерум. Паскевич спросил их, откуда они это знают. “Наши армяне вчера поехали с арбами и еще не возвратились”,– отвечали они откровенно.
До Гассан-Кале было всего пятнадцать верст, а потому главнокомандующий, не теряя времени, двинулся со всей кавалерией к покинутой крепости, рассчитывая захватить по крайней мере то, что не успели вывезти. Пошли налегке и форсированным маршем. Вечер был чудный. Солнце уже склонялось за горы, играя причудливыми цветами радуги на каменных скалах, когда кавалерия поднялась на высокий гребень, и перед ней открылась широкая долина, в конце которой рельефно вырисовывались белые стены Гассан-Кале. С гор было видно, как турецкие войска, обозы и жители, спешившие уходить к Арзеруму, двигались по двум дорогам и следы их обозначились густыми облаками пыли, в которые ударяли последние косые лучи заходящего солнца. Часть кавалерии тотчас пустилась в преследование и, проскакав за ночь верст двадцать пять, отбила пятьдесят армянских семейств и до двух тысяч голов скота. Паскевич между тем занял покинутую крепость без боя и нашел в ней двадцать девять орудий, порох, снаряды и несколько хлебных магазинов. Восемьдесят армянских семейств, оставшихся в городе и составлявших теперь все его население, встретили русских с крестами и иконами.
Гассан-Кале – одна из древнейших крепостей турецкой Армении. Ее основание приводят в тесную связь с Арзерумом и относят к началу V века, когда Армения переживала один из самых тяжелых кризисов. Раздираемая внутренними смутами, опустошаемая персами, успевшими отторгнуть от нее многие земли, погибавшая страна вынуждена была, наконец, искать покровительства сильной Византии. И вот, каталикос ее, Нерсес Великий, скорбя о горькой участи своего народа, отправил посольство к императору Феодосию с просьбой принять Армению под свою защиту. Во главе посольства стоял св. Мисроп, знаменитый изобретатель армянской письменности. Он развернул перед императором картину страдания родной земли в таких живых и мрачных красках, что император не мог отказать в покровительстве и тотчас отправил в Армению своего полководца Анатолия, поручив ему построить крепкий город, способный охранять народ от внешних врагов. Жизненным центром Армении был в то время город Арзен, лежавший в богатой Коринской провинции, и его-то захотел Анатолий прежде других обезопасить от нападения персов. С этой целью на единственно доступном пути к нему, на крутой и высокой скале, он воздвиг свою первую крепость и назвал ее в честь императора, своего повелителя, Феодосиополисом. Чуждое армянскому языку название это не могло легко привиться к народу, и жители, в отличие от своего Арзена, стали называть его Арзен-ер-Рум, то есть “Арзен, построенный римлянами”; это название вскоре получило такую популярность, что и вся провинция Корин стала называться Арзен-ер-Румской.
Впоследствии, когда турки завоевали край и истребили в нем все христианские названия, древний Феодосиополис променял свое имя на турецкое Гассан-Кале. Но армянское название его не умерло для населения: народ перенес его на главный город провинции, который с той поры стал называться Арзерумом. Гассан-Кале продолжал еще долгое время играть видную роль в обороне края, нося почетное название “стража Арзерумской долины”. Но турецкое правительство с каждым годом обращало на него все меньшее и меньшее внимания; когда русские в 1829 году заняли Гассан-Кале, стены его были полуразрушены, внутренняя площадь заросла травой и бурьяном, а некогда искусные подземные ходы к воде давно обвалились и о самом существовании их можно было только догадываться. Пушки, большей частью негодные, валялись в величайшем беспорядке, и только шесть из них были поставлены на кое-какие лафеты.
Самый город или, вернее, предместье Гассан-Кале поднимается амфитеатром по западному склону горы и обнесено стеной с бойницами. Дома каменные, двухэтажные, такие же, как в Карее, с плоскими крышами, балконами и деревянными террасами вроде мезонинов. Небольшой городок этот приятно поражал своей чистотой – качеством столь редким в азиатской Турции. Гассан-Кале служил резиденцией бека Верхне-Пассинского санджака, дом которого отличался от других только обширностью, да красным карнизом, которым обведены были чисто выбеленные стены. Бежавший бек покинул его на произвол победителей, и в комнатах, украшенных каминами, уставленных широкими и низкими диванами, на которых ага, окруженный своими одалисками, с трубкой и шербетом предавался восточной лени, теперь поместился Паскевич.
Против южных стен города, за каменным мостом, по ту сторону речки Гассан-Су, с давних времен существуют источники горячей минеральной воды. Они посреди местных развалин невольно останавливают на себе внимание. Кроме нескольких небольших открытых купален, здесь замечателен обширный каменный бассейн, над которым руками византийцев воздвигнуто большое здание с куполом. “Когда я туда вошел,– рассказывает Радожицкий,– бассейн был наполнен купающимися солдатами. “То-то раздолье, готовая баня! Ай да турка, спасибо ему! – кричали солдаты, ныряя в горячей воде и отдуваясь. Недалеко от бассейна есть другой источник холодной кислой воды, которую русские люди, ложась ничком, пили с большим наслаждением, как готовый квасок”. Много есть данных предполагать, что эти минеральные источники были известны с давних времен и что некогда греки имели здесь свою колонию. Позднее, когда на прилежащей скале возникла византийская крепость, городок, под ее покровительством, стал быстро расти, шириться и развиваться. Но на свете всему бывает конец. Пришли турки-сельджуки, и благосостояние городка, населенного христианами, было разрушено. Политические бури смяли его, и ныне Гассан-Кала представляет лишь жалкие остатки прошлого величия. Обширное кладбище, дошедшее до наших дней, только одно и свидетельствует о древней населенности этого города.
