Ванесса Спрингора
Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше
II. Добыча
Согласие: Моральный аспект. Добровольно принятое решение, означающее всеобъемлющую готовность принять или совершить что-либо.
Юридический аспект. Разрешение на вступление в брак, выданное несовершеннолетнему лицу родителями или опекуном.
Тезаурус французского языка
Однажды вечером мама затащила меня на ужин, куда были приглашены несколько представителей литературного мира. Поначалу я наотрез отказалась идти. Общество ее друзей тяготило меня не меньше, чем компания моих одноклассников, которых я все чаще и чаще избегала. В свои тринадцать лет я стала абсолютным мизантропом. Она настаивала, злилась, использовала эмоциональный шантаж, говорила, что мне пора уже перестать прозябать в одиночестве с книгами, и вообще, что такого мне сделали ее друзья, что я не желаю их больше видеть? Наконец я сдалась.
Он сидел за столом, откинувшись на спинку стула. Представительный. Привлекательный мужчина неопределенного возраста с абсолютно лысой, но очень ухоженной головой, что придавало ему начальственный вид. Он украдкой следил за каждым моим движением и, когда я осмелилась повернуться к нему, одарил меня улыбкой, которую я тотчас же приняла за отеческую, ибо это была улыбка мужчины, а отца у меня больше не было. Этот писатель, о чем я быстро догадалась, при помощи удачных реплик и всегда к месту упомянутых цитат умел очаровать публику и знал как свои пять пальцев все тонкости званых ужинов. Стоило ему открыть рот, как отовсюду раздавался смех, но свой взгляд, веселый и интригующий, он задерживал только на мне. Ни один мужчина еще никогда так не смотрел на меня.
Я мимоходом услышала его имя, чье славянское звучание тут же разожгло мое любопытство. Это не более чем совпадение, но фамилией и четвертью моих кровей я обязана Богемии, родине Кафки, чью повесть «Превращение» только что с упоением дочитала. А романы Достоевского в тот период своей юности я считала недосягаемой вершиной литературного творчества. Русское отчество, сухопарое телосложение буддийского монаха, нереально голубые глаза – большего и не требовалось, чтобы завладеть моим вниманием.
На таких застольях, куда бывала приглашена моя мать, я обычно дремала, полулежа в соседней комнате, убаюканная гулом голосов, доносившимся до моего рассеянного, хотя в обычной жизни очень острого слуха. В этот вечер я захватила с собой книгу и после основного блюда скрылась в небольшой гостиной, выходящей в столовую, где уже подавали сыр (бесконечная череда блюд, сменявших друг друга, с не менее бесконечным количеством интервалов). Там, склонившись над страницами книги и будучи не в силах разобрать текст и сосредоточиться, я каждую секунду ощущала скользивший по моей щеке взгляд Г., сидевшего в другом конце комнаты. Звук его сипловатого голоса, ни мужского, ни женского, пронизывал меня словно чары, как колдовство. Казалось, каждое изменение интонации, каждое слово было обращено ко мне. Неужели я одна это замечала?
Сила воздействия этого мужчины была совершенно неземной.
Настало время уходить. Миг, о котором я боялась даже мечтать, смущение, когда впервые в жизни чувствуешь себя желанной, – все это должно было скоро закончиться. Через несколько минут мы попрощаемся, и я больше никогда о нем не услышу. Но, надевая пальто, я заметила, как мама заигрывает с обворожительным Г., и казалось, он тоже поддерживает эту игру. Я была поражена. Ну конечно, как я могла вообразить, что такой мужчина может заинтересоваться мной, обычным подростком, страшным как жаба? Г. и мама перебросились еще парой слов, она смеялась, польщенная его вниманием, и внезапно обратилась ко мне:
– Пойдем, дорогая, сначала проводим Мишеля, потом Г., он живет недалеко от нас, и после вернемся домой.
В машине Г. сел рядом со мной на заднее сиденье. Между нами возникло притяжение. Его рука рядом с моей, взгляд, устремленный на меня, и эта плотоядная улыбка идеального хищника. Любые слова излишни.
Книгой, которую я принесла и читала в этот вечер в гостиной, была «Евгения Гранде» Бальзака. Ее название, хоть я долго и не могла уловить эту игру слов, стало заголовком к той человеческой комедии, в которой я вот-вот должна была принять участие: «Инженю повзрослела»[3].
* * *
Всю следующую за нашей первой встречей неделю я провела в книжном магазине. Купила книгу Г., при этом была сильно удивлена тому, что продавец отсоветовал мне покупать ту, которую я выхватила наугад с полки, и порекомендовал другое издание того же автора. «Эта вам больше подойдет», – загадочно произнес он. Черно-белая фотография Г. красовалась в длинной веренице таких же портретов выдающихся писателей того времени, тянувшейся вдоль стен комнаты. Я открыла книгу на первой странице, и, какое невероятное совпадение (еще одно): первая же фраза – ни вторая, ни третья, но самая первая, инициирующая текст, пресловутая первая строка, над которой бьются поколения писателей, – начиналась с полной даты моего рождения, день, месяц, год: «В тот четверг 16 марта 1972 года стрелки часов Люксембургского вокзала показали полчаса пополудни…» Если это не знак, то что? В одинаковой степени взволнованная и потрясенная, я вышла из магазина с бесценным томиком под мышкой, прижимая его к сердцу, словно подарок судьбы.
Мне понадобилось два дня, чтобы залпом проглотить этот роман, содержание которого не было вызывающим (продавец умело позаботился об этом), но недвусмысленно намекало на то, что автор в большей степени тяготеет к прелестям молоденьких девушек, чем женщин его возраста. Мне можно было только мечтать о встрече с таким талантливым и к тому же столь блистательным литератором (на самом деле меня окрыляло само воспоминание о его взгляде, направленном на меня), и я понемногу начала меняться. Смотрелась в зеркало и находила себя довольно привлекательной. Нет больше той жабы, чье отражение в витринах магазинов заставляло меня бежать со всех ног. И как не чувствовать себя польщенной, когда мужчина, да к тому же и «мужчина-литератор», удостоил меня своим взглядом? С самого детства именно книги были моими братьями, сестрами, попутчиками, наставниками и друзьями. И из слепого поклонения образу «писателя» с большой буквы «П» я смешала роли самого человека и его статуса художника.
Почту я ежедневно забирала сама. Консьержка передавала ее мне, когда я возвращалась из коллежа. Среди разных конвертов со счетами я заметила один с моим именем и адресом, написанными бирюзовыми чернилами округлым почерком, с небольшим наклоном влево, устремленным ввысь, будто строчки стремились взлететь. На обороте теми же лазурными чернилами были выведены имя и фамилия Г.
Из этих обволакивающих писем, а их будет множество, сыпались горсти комплиментов, адресованных мне. Важная деталь: в своих письмах Г. обращался ко мне на «вы», будто я была важной персоной. Впервые кто-то из моего окружения, кроме педагогов коллежа, использовал при обращении ко мне это «вы», которое тут же потешило мое самолюбие и автоматически поставило меня на одну ступень с ним. Поначалу я не осмелилась отвечать. Но эта малость не могла обескуражить такого человека, как Г. Он писал порой дважды в день. Отныне я с утра до ночи наведывалась к консьержке в страхе, что мать наткнется на одно из этих писем, которые я постоянно носила при себе, тайно лелеяла и остерегалась кому-либо рассказывать о них. Затем, поддавшись уговорам, взяла себя в руки. Мой ответ получился целомудренным и осторожным, но все же это был ответ. Мне только исполнилось 14 лет. Ему скоро будет 50. И что с того?
Как только я попалась на крючок, Г. не терял больше ни минуты. Он поджидал меня на улице, прочесывал мой район, находил предлоги для незапланированных встреч, которые не терпели отлагательств. Мы перебрасывались парой слов, и я уходила, трепеща от любви. Я уже настолько привыкла к тому, что в любой момент могу столкнуться с ним, что его невидимое присутствие преследовало меня по дороге в коллеж и обратно, когда я шла за покупками на рынок или гуляла с приятелями. Однажды в одном из писем он назначил мне свидание. В нем было написано, что по телефону это сделать было бы слишком опасно, так как трубку могла поднять моя мама.
Он просил меня встретиться с ним на остановке автобуса № 27 на бульваре Сен-Мишель. Я пришла вовремя. Взбудораженная, охваченная чувством, что совершаю страшное преступление. Я думала, что мы зайдем выпить чашечку кофе в одно из местных кафе. Поболтаем, познакомимся поближе. Едва появившись, он сказал, что на самом деле планировал пригласить меня к себе «перекусить». Накупил вкуснейшей выпечки у баснословно дорогого кулинара, чье имя он произносил смакуя. Все специально для меня. Как ни в чем не бывало, не переставая болтать, он пересек улицу, я следовала за ним машинально, одурманенная потоком слов, и очутилась на остановке того же автобуса, но в обратном направлении. Подъехал автобус, Г. пригласил меня подняться в него, улыбался и уверял, что бояться нечего, тембр его голоса успокаивал. «С вами не случится ничего плохого!» Моя нерешительность, похоже, его расстраивала. Я не была к такому готова. Будучи застигнутой врасплох, не в силах адекватно реагировать, я больше всего не хотела выглядеть глупо. Хотя нет, скорее выглядеть девчонкой, которая ничего не смыслит в жизни. «Не слушайте вы этих ужасов, что обо мне рассказывают. Давайте поднимайтесь!» Мои колебания, однако, никоим образом не были связаны со словами людей из моего окружения. Мне не рассказывали ничего ужасного о нем, так как я никому не говорила о нашем свидании.
Автобус набрал скорость. Пока мы ехали по бульвару Сен-Мишель, затем мимо Люксембургского сада, Г. заискивающе мне улыбался, бросал на меня влюбленные и заговорщические взгляды, не сводил с меня глаз. Стояла хорошая погода. Через каких-то две остановки мы уже стояли у двери его дома. И этого тоже я не могла предвидеть. Мы ведь могли бы немного прогуляться, разве нет?
Узкая лестничная клетка, лифта нет, надо подниматься пешком до шестого этажа. «Я живу в бывшей комнате для прислуги. Вы, несомненно, воображали, что писатели очень богатые люди, ну вот, как видите, отнюдь нет, литература едва может прокормить своего служителя. Но я очень счастлив в этом месте. Живу как студент, и мне чудесным образом это подходит. Роскошь и комфорт редко сочетаются с вдохновением…»
Пространство вокруг слишком узкое, чтобы подниматься на шестой этаж рядом друг с другом. Внешне я выглядела абсолютно спокойной, но сердце в моей груди отстукивало барабанную дробь.
Он, должно быть, догадался, что мне не по себе, и поэтому стал подниматься первым. Скорее всего, чтобы я не чувствовала себя загнанной в угол и сохранила ощущение, что могу повернуть назад. Я на секунду задумалась о том, чтобы сделать ноги, но шагающий вверх Г. говорил со мной так оживленно, как восторженный юноша, впервые пригласивший к себе девушку, с которой познакомился десять минут назад. Его походка была легкой и спортивной, он ни разу не запыхался. Он был в прекрасной физической форме.
За дверью оказалась квартира-студия, в которой царил беспорядок, совмещенная с крайне аскетичной кухней, настолько тесной, что там с трудом помещался один стул. На ней можно было заварить чай, но едва ли нашлась бы сковородка, чтобы пожарить яичницу. «Здесь я пишу», – торжественно провозгласил он. В самом деле, на крохотном столике, зажатом между раковиной и холодильником, возвышалась стопка чистой бумаги и пишущая машинка. Комната пропахла благовониями и пылью. Луч света пробивался сквозь оконную раму, маленькая бронзовая статуэтка Будды стояла на одноногом столике, отсутствующую ногу которого заменяла стопка книг. Слон с поднятым вверх хоботом, сувенир на память о путешествии в Индию, грустил, забытый где-то на границе между паркетным полом и небольшим персидским ковриком. Тунисские бабуши, книги, снова книги, десятки стопок книг разной высоты, цвета, толщины, ширины устилали пол… Г. предложил мне сесть. Единственным местом, где можно сесть вдвоем, была кровать.
Застыв в целомудренной позе, с ногами, прикованными к полу, ладонями на сжатых коленях, абсолютно прямой спиной, я искала взглядом хоть какое-то оправдание своему нахождению здесь. Спустя несколько минут мое сердце стало биться еще чаще, если только это само время не изменило темп своего течения. Я все еще могла встать и уйти. Г. не пугал меня. Он бы никогда не заставил меня остаться против моей воли, я в этом уверена. Я предчувствовала неизбежное развитие ситуации, но при этом не встала, не вымолвила ни слова. Я наблюдала за перемещениями Г. по комнате как во сне и не заметила его приближения, а он внезапно сел рядом, обняв руками мои дрожащие плечи.
В тот самый первый день, проведенный у него, Г. проявил потрясающую деликатность. Долго обнимал, гладил по плечам, скользил рукой под моим свитером, ни разу не попросив его снять, хотя в конечном счете именно это я и сделала. Два робких подростка, обнимающихся на заднем сиденье машины. Испытывая блаженство, я тем не менее была парализована, не способна ни пошевелиться, ни позволить себе малейшую вольность. Я сосредоточилась лишь на его губах, рте, держа кончиками пальцев его склоненное надо мною лицо. Спустя время, с горящими щеками, распухшими губами и сердцем, переполненным несказанной радостью, я вернулась домой.
* * *
– Ты несешь какой-то бред!
– Нет, клянусь тебе, это правда. Смотри, он сочинил для меня стихотворение.
Мать взяла протянутый мной листок бумаги с лицом, выражавшим одновременно отвращение и недоверие. Вид у нее был растерянный, даже с некоторой ноткой ревности. Ведь когда в тот вечер она предложила Г. проводить его, он согласился с такой нежностью в голосе, что она вполне могла вообразить, будто он не устоял перед ее чарами. На нее с неистовой силой обрушилось осознание того, что я слишком рано стала ее соперницей, и это чувство поначалу ослепило ее. Но вскоре она взяла себя в руки и бросила мне в лицо слова, которые я ни за что бы не отнесла к Г.:
– Ты вообще в курсе, что он педофил?
– Кто? Видимо, поэтому ты предложила проводить его и посадила рядом со своей дочерью на заднем сиденье машины? И потом, что ты хочешь этим сказать, это все ерунда, мне же не восемь лет!
После серии взаимных выпадов она пригрозила отправить меня в пансион. По дому стали разноситься вопли. Как она смеет лишать меня этой любви, первой, последней, единственной? Может, она вообразила, что после того, как отняла у меня отца (теперь-то понятно, что именно она во всем виновата), я позволю ей сделать это еще раз? Я никогда не позволю разлучить нас с ним. Скорее умру.