Валерий Шарапов
Ядовитое кино
Зазвонил телефон.
– Корнев у аппарата!
Спустя несколько секунд полковник положил трубку на рычаг и, переведя взгляд на Зверева, сухо процедил:
– Только что позвонили из областной больницы. Час назад, не приходя в сознание, режиссер Всеволод Качинский скончался.
Глава вторая
Получив распоряжение Корнева подключиться к расследованию, Зверев спустился на первый этаж, вошел в отдел и увидел, что после его ухода к начальнику псковской милиции обстановка в отделе не изменилась. Евсеев с Гороховым начали очередную партию, причем на доске уже не хватало десятка фигур. Веня опять листал устав, а вновь прибывший стажер молча взирал на то, как Шура методично идет к неминуемому проигрышу, и явно скучал, не решаясь больше вмешиваться со своими советами.
Шурка Горохов сидел, ссутулившись, и был явно настроен на реванш. Он то и дело чесал затылок, яростно двигал ферзя и не особо успешно разменивал пешки. Евсеев молча оборонялся, казался спокойным, но Зверев тут же понял, что это неспроста. Любому мало-мальски опытному шахматисту было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что Евсеев готовит не в меру горячему сопернику ловушку.
– Финита ля комедия, братцы! Пришло время поработать, – рыкнул Зверев.
– Что? – не отрывая взгляда от доски, прогнусавил Шура.
Подойдя к шахматистам, Зверев двинул черного коня назад и тем самым помог Шуре избежать неизбежной «вилки».
– Ты что, самоубийца? Куда же ты лезешь?
– Василич! – взревел Евсеев. – Ну кто тебя просил, он же уже почти попался!
– Кто попался? Я? – Шура еще сильнее пригнулся к столу и стал чесать затылок. – Подожди… Так я же…
Зверев взял в руки белого ферзя и тюкнул им Шуре в темечко.
– Говорю же, убрали цацки – и слушаем!
Все тут же уставились на майора.
– Итак, худшие предположения сбылись – несколько часов назад в городской больнице скончался режиссер Качинский! Все указывает на злой умысел, и нам поручено найти его отравителя!
– А его точно… того? – все еще таращась на шахматную доску, поинтересовался Горохов.
Зверев снова тюкнул Шуру по голове.
– Точно того или не того, я не знаю! Но если ты не оторвешься от своих шахмат, я тебя…
Шура тут же вскочил.
– Конечно-конечно! Какие уж тут шахматы, товарищ майор, я вас внимательно слушаю…
Спустя пару минут кабинет опустел. Веня в сопровождении стажера поехал в областную больницу поговорить с персоналом. Евсееву с Гороховым в сопровождении нескольких оперов из угро и кинолога Гены Логвина предстояло, уладив все процессуальные вопросы, провести в общежитии, где разместились московские гости, масштабный обыск.
Когда Горохов предположил, что деятели кино наверняка будут препятствовать обыску, Зверев посоветовал Шуре соврать, что, по имеющимся у следствия данным, не исключены повторные случаи отравления.
– Говори всем, что рицин – очень страшный яд! Так что помощь следствию – в их же интересах, – подытожил майор.
Сам же Зверев, учитывая его сегодняшнее состояние, и, как это у него обычно было принято, сильно утруждать себя не стал. Единственное, что он все-таки сделал, – это увел Головина в допросную и заставил толстяка написать список всех его коллег и подробно описать наиболее значимые события последних дней, которые могли быть полезны следствию.
После строгого внушения Зверев оставил Головина в одиночестве, а сам направился в столовую авторемонтного завода. Похлебав кислых щей и выдув три стакана компота с абрикосами, Зверев явился в дежурную часть и с молчаливого согласия дежурного по управлению старшего лейтенанта Лысенко прикорнул на диванчике в комнате отдыха дежурной смены. Там он проспал добрых три часа, после чего ему заметно полегчало.
Проснувшись, слегка опечаленный тем, что во время сна сильно помял брюки, Павел Васильевич умылся и вернулся к себе в отдел. Там его уже ждали.
– Василич, где ты ходишь? Мы уже целых полчаса тебя дожидаемся, – воскликнул Костин.
Зверев посмотрел на часы и устроился за столом:
– Что значит – где? Я со свидетелем работал.
– Это которого Арсением Ивановичем зовут?
– Чего?
– Я говорю про Головина! Про директора картины!
– Ну да!
– Вот. – Веня протянул Звереву объяснения и список московских гостей. – Тут вся съемочная группа и актеры. Всего тринадцать человек.
– Роковое число!
– Я бы не стал исключать из числа подозреваемых и самого директора.
Зверев бегло прочел список.
– Я, как ты знаешь, не суеверный, но пусть лучше будет четырнадцать. Итак, четырнадцать! Шесть из них – женщины.
– Намекаешь на то, что яд – оружие женщин? Ну хорошо, список я вижу, а где сам четырнадцатый подозреваемый, наш директор картины?
– По его словам, он целых два часа в допросной просидел, сильно возмущался, так что я его отпустил.
Зверев нахмурился:
– Напрасно.
– Это почему?
– Потому что он после смерти Качинского наверняка помчится в свою Москву искать нового режиссера, а мы его даже толком не допросили.
– Так я думал…
– Ладно! Черт с ним, с этим директором! Что сделано, то сделано. – Зверев, в душе признавая собственную вину, бегло просмотрел исписанный неровными каракулями листок и убрал его в стол. – Итак, чем порадуете?
Веня тут же затараторил:
– Первым делом мы, как и следовало, посетили больницу. Врач, ведущий Качинского, тут же подтвердил факт отравления. При этом он рискнул предположить, что отравили нашего режиссера каким-то там рицином.
– И что это такое? – уточнил Зверев.
– Белковый яд растительного происхождения. Он в шесть раз ядовитее, чем цианистый калий, – тут же вмешался Игорек. – Рицин изготовляют из обыкновенной клещевины.
– А клещевина – что такое?
– Маслянистое декоративное растение. Все его части ядовиты и опасны для человека и животных.
Зверев вопросительно посмотрел на Костина:
– Это все вам доктор рассказал?
– Какое там? – возмутился Веня, кивнул на Комарика и оскалился: – Этот вундеркинд и без доктора все знал, еще и врачей поучать пытался.
Зверев повернулся к стажеру и наморщил лоб:
– Вам что, все это в школе милиции рассказывали?
Игорек, как это часто у него бывало, поправил очки.
– В специальной литературе прочел.
– Слушай, дружок, ты говорил, что у родителей живешь, а кем они у тебя работают?
– Папа – учитель литературы, мама – библиотекарь.
– Так вот почему ты у нас такой начитанный, – фыркнул Веня.
Зверев махнул оперативнику рукой, предлагая заткнуться.
– Ладно, с папой и мамой разобрались, а теперь скажи, где этот яд берут?
– При желании клещевину можно вырастить в обыкновенном парнике и после этого изготовить самостоятельно. Рицин представляет собой белый порошок без запаха и хорошо растворяется в воде.
– Так… что еще?
Веня хмыкнул и заговорил:
– После больницы мы решили заскочить в морг, куда уже увезли тело Качинского и где работает твой знакомый патологоанатом Геннадий Карлович. Так вот он тоже подтвердил, что в желудке у режиссера обнаружен этот самый рицин.
– То есть они уже и вскрытие сделать успели? – удивился Зверев.
– Когда я сказал Геннадию Карловичу, что прибыл от тебя, он тут же отложил все дела и занялся нашим покойником.
Увидев, что Комарик скривил лицо и закрыл рот ладонью, Зверев уточнил:
– И какие же дела он отложил?
– Он сидел возле распоротого женского трупа, держа в руках половинку батона, намазанного вареньем, и собирался пообедать.
Комарика передернуло, он издал булькающий звук.
– Вот, он и там себя так же повел, – довольный тем, что хоть как-то смог «уделать» этого выскочку-стажера, сообщил Веня. – Как только увидел мертвецов, тут же побледнел и выбежал на улицу.
Зверев рассмеялся.
– Что же ты, Игорек, не нашел литературу, в которой написано, как не бояться покойников?
– А я их и не боюсь, просто там такой запах…
– Ладно! Все ясно. Что-нибудь еще?
– Пока все!
В этот момент дверь распахнулась, и в кабинет вошли Евсеев с Гороховым.
– Прибыли, товарищ майор! Вот только порадовать нечем, обыск ничего не дал, – отрапортовал Горохов и пошел ставить чайник. – Проголодался я, слона бы сейчас съел!
Комарик снова издал булькающий звук и прикрыл ладонью рот.
– Чего это он? – глядя на стажера, поинтересовался Шура.
– Страдает, – улыбнулся Костин. – Мы ведь с ним после посещения больницы в пельменную завернули, а потом в морг. Когда наш Игорек познакомился с «пациентами» Геннадия Карловича, он тут же побежал на свежий воздух. До сих пор пельменями давится.
– Ладно вам, оставьте парня в покое, – приказал Зверев. – Яд вы не нашли, а выяснить что-нибудь важное сумели.
Евсеев сел за стол и сообщил:
– Опрашивать киношников ты нам не велел, вот мы и не стали их баламутить раньше времени. Единственное, что удалось выяснить, это то, что Качинский накануне своего отравления ничего не ел, ни вечером, ни с утра. Так что версия о том, что яд ему подсыпали в еду, исключена.
Зверев насторожился:
– Откуда такая уверенность в том, что он ничего не ел?
– Помощница его рассказала, Софья Алексеевна Горшкова. Пока мы рылись в ее ящиках, эта самая Горшкова сообщила, как бы между прочим, что Качинский страдал каким-то там… – Евсеев достал из кармана клочок бумаги и прочитал по слогам: – Га-стро-э-зо-фа-геальным рефлюксом. Вчера вечером у нашего режиссера случилось обострение этого самого рефлюкса. Горшкова нас уверила, что всякий раз, когда у Качинского обостряется этот самый рефлюкс, он ничего не ест… точнее, не ел. Вот и непонятно, чем он мог отравиться.
Комарик снова издал булькающий звук, прижал руку к губам и жадно втянул ноздрями воздух. Он дышал так часто, что Веня решил придержать при себе очередную издевку.
– Снова пельмени наружу просятся, – ухмыльнулся Веня.
Зверев цыкнул на подчиненного:
– Отстань от него! Так… Если Качинский накануне ничего не ел, это не значит, что он ничего не пил. Воду-то уж он пил наверняка, и, скорее всего, не только воду.
– Получается так.
Зверев хмыкнул:
– Как ты там говоришь? Какой там у него был рефлюкс?
– Гастроэзофагеальный!
– Что это еще за болезнь такая? Язык сломаешь!
Комарик, который наконец-то совладал со своими приступами, поспешно вставил:
– Гастроэзофагеальный рефлюкс – это изжога…
– Что? Изжога?
– Вот именно! Самая обыкновенная изжога.
Все снова посмотрели на Игорька. Тот начал розоветь и дышал уже ровнее.
– Так, подождите-ка… – Зверев осмотрел присутствующих и обратился к Комарику: – Как ты говоришь, выглядит этот рицин, которым отравили Качинского?
– С виду это обычный белый порошок.
– Без запаха и хорошо растворяется в воде?
– Совершенно верно.
Зверев беззвучно рассмеялся:
– А теперь скажи мне, вундеркинд, чем у нас обычно лечат этот твой рефлюкс?
– Изжогу? Есть какие-то препараты, сейчас я точно не могу ответить!
– Эх ты, знаток! Я не знаю, чем там у вас лечат твой рефлюкс, но знаю, как обычно избавляются от изжоги!
– Как?
– Изжогу лечат самой обычной содой! Ее едят ложкой и запивают водой или же растворяют в воде и пьют!
Зверев повернулся к Евсееву, тот кивнул:
– Точно, моя мама всегда так делает!
Зверев фыркнул.
– Здоровья и долгих лет твоей маме! А теперь скажи мне, Дима, что такое сода, точнее, как она выглядит?
Евсеев задумался, и тут его осенило:
– Белый порошок без запаха!
– Который…
– …хорошо растворяется в воде!
– Правильно! – Зверев подмигнул Комарику. – А теперь вспоминай, Димка, не находил ли ты во время обыска у кого-нибудь из наших киношников соду?
Евсеев встал и глупо уставился на Горохова:
– Соду? Я?.. Ой…
– Я находил! – воскликнул Шура Горохов и тоже изобразил глупую гримасу.
– Где?
– У этой же самой Софьи Горшковой! У нее, как сейчас помню, на журнальном столике стояла почти полная пачка.
Зверев строго посмотрел на Горохова:
– Так. Шурик, не выключай плитку, чаи для вас с Димкой пока что отменяются.
– Только для нас?
– Для вас! Мы с Веней и Игорьком будем чаевничать, а вы, горе-поисковики, поезжайте обратно в общежитие и тащите сюда эту самую Горшкову вместе с ее содой.
* * *
Отрешенная и бледная как мел, Софья Горшкова сидела на табурете и трясущимися руками держала стакан с водой, который ей заботливо подал Комарик. Зверев сидел на крышке стола и отбивал пальцами барабанную дробь. Комарик с Костиным стояли у окна, а Шура Горохов за столом писал рапорт о проведенном задержании.
Дверь распахнулась, и в кабинет вошел улыбающийся Евсеев. Он подошел к Звереву и положил на стол заключение экспертизы:
– Все, как и предполагалось! В пачке с содой, которую мы изъяли в комнате гражданки Горшковой, присутствует рицин.
Горшкова вздрогнула и едва не выронила стакан:
– Простите, я не понимаю…
– Что вы не понимаете? – без особого нажима спросил Зверев.
– В моей пачке с содой какой-то рицин?
– А вы не знаете, что такое рицин?
Зверев не отрывал от Горшковой взгляд.
– Н-нет…
– Рицин – это белковый яд, которым был отравлен ваш режиссер!
Горшкова дернулась и все-таки пролила воду себе на подол.
– Боже мой! Выходит, что это я отравила Всеволода Михайловича? Но как же так… Боже, я же ничего…
Зверев перебил ее:
– Вы сказали, что накануне своей смерти Качинский ничего не ел. А что он пил?
– Содовый раствор! У него случился приступ, и я… – женщина поставила стакан на стол и разрыдалась.
Комарик подался было вперед, но Зверев остановил его жестом.
Пока Горшкова плакала, Зверев внимательно следил за ней. Ближе к сорока, ровная челка, бледное остренькое лицо. Когда она сняла очки и стала тереть глаза, Павел Васильевич подал знак Комарику, тот тут же протянул женщине свой носовой платок. Софья Алексеевна кивнула и стала тереть и без того красные глаза.
Зверев выждал паузу и задал очередной вопрос:
– Гражданка Горшкова, то есть вы признаете то, что это вы дали Качинскому яд?
– Я делала ему содовый раствор! Он всегда его просил, когда у него начинался приступ. Да… Всеволод Михайлович постоянно пил содовый раствор, и поэтому я всегда имела под рукой пачку с содой. Когда ему становилась плохо, я растворяла примерно одну-две ложки на стакан воды, и он его выпивал.
– То есть о том, что в пачке подмешан яд, вы не знали?
– Разумеется, нет! Да неужели бы я…
– Какие у вас были отношения с убитым?
Горшкова вздрогнула, вся как-то выпрямилась и расправила плечи:
– А какие у нас с ним могли быть отношения? Он выдающийся деятель искусств, настоящее светило, а я… – тут женщина снова поникла. – А я всего лишь его помощница. Я варила ему кофе, покупала еду и делала ему этот чертов раствор. Да откуда же я могла знать, что там какой-то рицин?
– То есть вы были у Качинского на побегушках? – оторвавшись от своей писанины, предположил Горохов.
Зверев строго посмотрел на Шуру, но Горшкова, похоже, вовсе не обиделась.
– Всеволод Михайлович был исключительным человеком! Я… и не только я, его боготворили! Да, я была его правой рукой, помощницей, даже прислугой, если хотите.
– То есть вы все знаете о Качинском? – вновь подключился к допросу Зверев.
– Разумеется.
– Расскажите нам о нем.
– Всеволоду Михайловичу было пятьдесят пять, родился он в Коломне, в семнадцать лет переехал в Москву, был связан с большевицким подпольем. Работал на заводе. В девятнадцатом году поступил в Государственную школу кинематографии при Всероссийском фотокиноотделе Наркомпроса. Учился на курсах Погодина, помогал ему на съемках фильма «Жатва», где был вторым режиссером и снялся в одной из ролей. С двадцать второго по двадцать пятый год учился в мастерской Сочинского, продолжая работать на киностудии «Межрабпом-Русь» в качестве актера и помощника режиссера. В двадцать седьмом снял свой первый фильм, который тут же получил признание…
– А в годы войны?
– Вместе с «Мосфильмом» был эвакуирован в Алма-Ату, где продолжал работать…
– Качинский был женат?
– Трижды. Первой женой стала коммунарка Мария Яновна Штольц, которая умерла через год от тифа во время Гражданской войны. Второй женой Качинского стала народная артистка Малого театра Татьяна Титова, народная артистка РСФСР. Они прожили четыре года и развелись. В двадцать шестом Всеволод Михайлович женился в третий раз на Тамаре Хергиани. У них двое детей.
– Тамара Хергиани – это же племянница Давида Хергиани, приближенного самого вождя, – снова не удержался Горохов.
Зверев строго посмотрел на Шуру и спросил:
– Сколько лет детям?
– Они уже взрослые: Прохору двадцать, а Алисе шестнадцать.
– Вы общаетесь с женой Качинского?
– И с дочерью, и с женой.
– И какие отношения у Качинского были с женой?
Горшкова тяжело вздохнула:
– Видите ли… Всеволод Михайлович не отличался добрым и приятным нравом. Кто-то даже утверждает, что он был настоящий тиран… Однако я не думаю, что супруга как-то причастна к его смерти…
– Качинский был довольно привлекательным мужчиной, несмотря на свой относительно зрелый возраст, вы не находите?
– Если до вас дошли слухи о его связях с женщинами, то я не хотела бы обсуждать данную тему!
– А с вами?
– У меня с ним ничего не было и быть не могло! Еще раз прошу избавить меня от обсуждения этой темы!
Зверев закивал:
– Хорошо, тогда давайте вернемся к нашей соде.
– Я привезла пачку из Москвы, купила ее в магазине на Мосфильмовской как раз накануне поездки сюда.
– А когда распечатали?
– Вчера вечером.
– При каких обстоятельствах?
– Вчера вечером Качинский собрал нас в фойе общежития, в котором нас разместили, чтобы проинформировать о планах на дальнейший день.
– Во сколько Качинский вас собрал?
– В шесть вечера. Мы собрались в фойе, с утра планировалось начать съемки. Мы обсуждали рабочие вопросы довольно долго, и тут Всеволоду Михайловичу стало плохо…
– Насколько плохо?
– Ничего особенного, обычный приступ изжоги.
– И именно тогда вы открыли пачку?
– Да. Я сходила в свою комнату, распечатала ее, взяла ложку и пошла в фойе. Там на журнальном столике стоял графин и стаканы. Я налила в стакан воды и положила в него ложку соды.
– И Качинский выпил его на глазах у всех.
– Да, все это видели.
– Видели, как вы дали Качинскому раствор, но не как вы открывали пачку?
– Да.
– Все ясно. Что потом? Как после этого он себя повел?
– Выпил, поморщился, и, видимо, ему полегчало.
– Почему вы решили, что ему полегчало?
– Потому что он продолжил совещание и про изжогу больше не вспоминал. Когда все кончилось, я поинтересовалась, будет ли он ужинать, он отказался.
Зверев посмотрел на Игорька.
– Общие симптомы при отравлении рицином наступают не сразу, а по истечении некоторого инкубационного периода, – без лишних слов пояснил Комарик.
– Получается, что Качинский выпил раствор около семи вечера вчера, а признаки отравления рицином проявились сегодня утром. То есть прошло не меньше четырнадцати часов…
Игорек поправил очки и авторитетно заявил:
– Я считаю, что если бы яд попал в организм нашего режиссера вчера вечером, то признаки отравления проявились бы значительно раньше!
Зверев кивнул и вновь обратился к Горшковой:
– Во сколько вы разошлись?
– Примерно в половине восьмого.
– Что случилось потом?
– Потом мы разошлись и… Подождите… – Горшкова вздрогнула и схватилась за голову. – Боже мой, я, кажется, все поняла…
– Что вы поняли?
Женщина заметно оживилась, схватила со стола стакан и сделала несколько глотков.
– Я вспомнила! После того как Качинский нас распустил и все разошлись по своим комнатам, я забыла пачку с содой на окне за цветочным горшком. Да-да, все так и было. Совещание закончилось, все разошлись, а меня вызвал к себе Головин. Нужно было обсудить ряд организационных вопросов по поводу дополнительного финансирования и привлечения статистов.
– То есть сразу после совещания вы пошли к Головину?
– У Арсения Ивановича я провела не больше получаса, потом вернулась в свою комнату и вспомнила, что оставила пачку и свою ложку в фойе. Я пошла туда и вернулась в фойе. Ложка и открытая пачка с содой были там, где я их оставила.
– Когда вы вернулись в фойе, там кто-то был?
– Нет. Я забрала соду и вернулась к себе.
– После возвращения вы куда-нибудь еще уходили? Вы выходили из номера?
– Нет.
– К вам никто не приходил?
– Нет, я примерно с полчаса поработала с документами и легла спать.
– Что случилось утром? Ничего необычного не произошло?
– В том-то и дело, что произошло! Примерно в пять утра в мою дверь постучали. Когда я открыла, то увидела Качинского. Он был раздражен и снова пожаловался на изжогу.
– И вы снова сделали раствор?
– Да! Он его выпил, пожаловался на духоту и неприятный запах в его комнате и ушел. Спустя три часа мы все сели в машины и отправились на съемки. Когда мы уехали, пачку я оставила в своей комнате.
Зверев оглядел присутствующих и подошел к Горшковой, та встала.
– Ну что ж, картина вроде бы вырисовывается.
– Картина? Меня что… посадят?
Зверев усмехнулся:
– Надеюсь, что нет, хотя, если вы нам соврали, у вас могут возникнуть серьезные неприятности.
– Все, что я вам сообщила, – чистая правда! Я же все понимаю!
Зверев пожал Софье Горшковой руку и велел Костину проводить ее до крыльца.
