Валерий Петрович Большаков
Искусник
– А вот за это огромное тебе спасибо, – мягко сказал я.
– Правда? – улыбнулась сквозь слезы софтботиня.
– Правда. Чистая, беспримесная.
– Ну, ладно тогда… – Илана заметно воспряла, или я просто вообразил себе невесть что. – И как мне помочь тебе сейчас?
Я задумался.
– Скажи… А это реально – вернуться обратно в будущее?
– Ну-у… В принципе, да. Но прибор, который ты называешь смартфоном, всего лишь терминал, с которого задается программа для особой станции. Именно станция осуществляет переброску во времени. Правда, она осталась в будущем… но связь, вплоть до две тысячи двадцать восьмого года, сохранилась.
– И я могу позвонить… – горло пережало, словно удушающим приемом. – …В «прекрасное далёко»?
– К сожалению, нет, – софтботиня виновато поводила головой. – Данное устройство не приспособлено для звонков, но можно принимать информацию из Интернета и Мировой Сети.
– Ух, ты! – впечатлился я.
– Правда, гаджет пока не настроен, но я постараюсь наладить связь.
– Буду тебе очень, очень благодарен, – мой тон звучал без намека на иронию.
– А… можно маленькую просьбочку, Антон? – лицо Иланы приняло по-детски умильное выражение. – Пожалуйста, клади гаджет в нагрудный карман снаружи. Оптические рецепторы как раз получат обзор, и я буду все видеть. Это очень скучно – не получать информации.
– Ладно, – улыбнулся я, богатея надеждой, – пристрою тебя поудобней.
– Но тут застигла Илану ночь, – промурлыкала софтботиня, – и она прекратила дозволенные речи…
Экранчик погас и я, гадая о смутном завтра, сунул «портсигар» в нагрудный карман зеленой байковой рубашки. Что будет, то и будет.
Насупленно глянув на обтрепанные манжеты, я закатал рукава, а память услужливо подсунула воспоминание на тему «Как я убирал со стола в детстве». Да никак! Ведь грязную посуду надо было мыть, а клеенку протирать… И в маленьком Тоше срабатывал креатив – двумя газетами он, то есть я, накрывал стол сверху. Не видно? Ergo, никакой грязи не существует…
«Надо новую рубашку купить, – озаботился я по хозяйству, – и белье, и полотенец пару… Да все надо!»
Пошарив рукой по стене, заклеенной выгоревшими обоями в цветочек, нащупал непривычный выключатель, и щелкнул. В высоте – потолки четыре двадцать! – засияла лампочка, криво висевшая на конце витого шнура в матерчатой изоляции. Она высветила вылущенную фреску в рамке пыльной, обколотой лепнины и неопрятные паутинные лохмотья, колыхавшиеся подобно водорослям в пруду. Смести бы, да как? Если только стол подтащить, а на него табуретку… Ага, а с табурета – об пол! Стремянка нужна.
Я прислушался к гомону, что волнами плавал по коридору, подкопил храбрости – и покинул свое убежище. Чем быстрее освоюсь, тем скорее исполню данные себе же обещания. Sic!
В коридоре стыл полумрак, разбавленный потоком света из кухни, а прямо передо мной задирала головку очень серьезная личность годиков трех или четырех, со смешными косичками, торчавшими в стороны, как уши магистра Йоды. Одетая в мамину кофточку до колен, с подвернутыми рукавами, личность требовательно протянула ручки, предлагая с непринужденностью котенка:
– На меня!
Я подхватил ее, не зная толком, как обращаться с мелкой, зато она знала, как обращаться со мной.
– Пливет, Антоса!
– Привет, Софи.
– Посли на кухню!
– Пошли…
Робея, я переступил порог обширного кухонного пространства, где было на удивление чисто. Обстановка, знакомая по кино – две газовые плиты на высоких ножках, занавесочки на окнах, шкафчики на стене – по числу квартир. А вот маленькие столики съехались вместе, в один общий стол, накрытый цветастой клеенкой с подпалинами. За ним восседало пятеро моих соседей. К полной женщине в возрасте, с круглым лицом в обрамлении кудряшек, подлащивалась Лиза, и стало ясно, что это ее мама. Рядом с тетей Верой чинно прямил спину пожилой мужчина с военной выправкой. Надо полагать, тот самый таинственный Роман Иваныч, больше некому. А наискосок от него жалась друг к другу молодая чета – оба в очках, чернявые и малость не от мира сего.
Радио придушенно запевало: «Потолок ледяной, две-ерь скри-пу-чая…», а меня зажало, как дебютанта на сцене. Умом я понимал, что «зрители» давно знают Антона по прозвищу «Пух», но я-то их вижу впервые! Спасибо Софи, помогла.
– Мамоцька! Папоцька! – воскликнул ребенок, тиская меня за шею. – Мозно, я за Антосу замуз выйду?
Развеселились все разом. Еровшин басисто захохотал, тетя Вера заколыхалась, давясь тонкими взвизгами, а парочка рассмеялась одинаково заливисто и белозубо.
Я передал родителям их чадо, и оно тут же облапило свою «мамоцьку».
– Садись с нами, Антоша, – сдобно улыбнулась тетя Вера, – я селедки баночной купила, и картошка еще горячая.
На столе, вываленные из кастрюли в белую эмалированную миску, парили, сахаристо искрясь, желтые клубни, а в овальном блюде разлеглись две или три жирненькие селёдины, порезанные крупно и щедро, усыпанные колечками лука и сдобренные пахучим «постным» маслом.
– Спасибо, – выговорил я, задавливая в себе интеллигентские замашки. – Не откажусь. Очень есть хочется!
Лизаветкина мама еще немного поколыхала пышным бюстом, досмеиваясь, и наложила мне картошки.
– Похудел-то как, – завздыхала она жалостливо. – Совсем тебя в больнице не кормили!
– Да нет, нормально вроде… – вступился я за здравоохранение, поглядывая в невинность лизкиных глаз.
– Да знаем мы ихние рационы! – тетя Вера пренебрежительно отмахнулась полной рукой, пережатой в запястье золотыми часиками.
Не чинясь, я потащил с блюда селедочный хвост – в нем костей меньше, а из сетчатой хлебницы – пару ломтиков душистой «чернушки». Натюрморт!
Полковник деловито придвинул маленький запотевший графинчик, и мы вступили в диалог, по-армейски лаконичный, но емкий:
– Будешь?
– Нет, – качнул я головой, чуя нутряной протест.
– Бросил?
– Да.
– Давно?
– Месяц.
– Молодец.
Лютый аппетит словно выключил во мне стеснение. Я наслаждался каждым кусочком – мясистой селедочки, хрусткого лучка, разваристой картошечки. Воистину, не найти ничего вкуснее простой еды, безо всяких кулинарных изысков да вывертов!
Основательно вкусив, я здорово подобрел и расположился к соседям. Стереотипы из страшилок о бытовых войнах и коммунальных кознях в этой квартире не срабатывали – рядом со мной жили вполне себе милые люди, особенно Катя и Лизаветка…
Настороженности во мне еще хватало. Я настолько интраверт, что с ходу ощутить себя своим в чужой компании не получалось. Зато меня так и подмывало расхвастаться своими умениями! Вряд ли реципиент пользовался уважением в соседском кругу, и мне очень хотелось удивить их, заставить по-иному взглянуть на никчемного «алкоголика, тунеядца и хулигана».
– Теть Вер, – будто в холодную воду бросился, – а давайте я вас нарисую!
– А меня? – подскочила Лиза.
– И тебя. Потом как-нибудь.
Мама растерянно посмотрела на дочь, на меня, и неуверенно пожала плечами.
– Ну-у… давай, – промямлила она, смутно понимая, на что соглашается. В тёть Верином взгляде даже легкое подозрение мелькнуло: уж не потешаюсь ли я над нею?
– Секундочку!
Я сбегал к себе, быстренько прикнопил к планшету лист шероховатой бумаги, прихватил рисовальные приспособы, и вернулся.
– Сидите, как вам удобно, – дозволил я, набрасывая контур легкими штришками твердого карандаша. Тетю Веру вряд ли можно было отнести к стандарту «девяносто – шестьдесят – девяносто», но вот Рубенса, с его тяжеловесными грациями, она бы точно вдохновила.
«Али мы не Рубенсы?..»
Округлые линии сангиной цвета спелого мандарина и яркой ржавчины, сдержанные перепады серой и черной сепии сложились в костяк рисунка, а растушевка скомканной салфеткой, а то и просто пальцами нарастила плоть, придавая плоскости глубину. Приглушенный охряный фон рывком приблизил изображение, словно отделил его от бумаги. Четкими линиями проявились глаза, разной светлотой заиграли валёры…
«Получилось, вроде…» – мелькнуло у меня. Затем резковато и вслух:
– А есть лак для волос?
– Щас! – сорвалась с места Лиза.
Шлеп-шлеп-шлеп… Прибежала.
– Вот! А зачем лак?
– Чтобы рисунок не осыпался.
– А-а… – уважительно затянула нимфетка.
Я встряхнул баллончик, распылил клейкую морось по бумаге, и выдохнул:
– Готово!
– Ну-ка, ну-ка… – заинтересовался Еровшин, надевая очки в толстой черной оправе.
– Можно? – прошептала Лизаветка, первой увидевшая портрет.
– Можно.
– Мам, смотри! – выдохнула девушка.
Тетя Вера порозовела от декольте до ушей. Майор приподнялся, чтобы лучше видеть, удерживая пальцами очки, а молодая чета замерла, одинаково кругля глаза. Тишина настала такая, что мне был ясно слышен ворчливый голос деда Трофима, воспитывавшего кота.
– Тётя Вела, тётя Вела! – громко запела Софи, хлопая в ладошки. – Мамоцька, смотли – тётя Вела!
Катя только головой помотала, всматриваясь в рисунок.
– Ты сто, – обиделся ребенок, – не велись?!
– Верю, солнышко, верю… – пробормотала молодая женщина, тиская дитя, и чмокнула в пухлую щечку. – Твой Антон – настоящий художник!
– Антоса! – зазвенел, завибрировал тонкий голосишко. – Ты худозник?
Я расслабленно кивнул, будто с устатку.
– Да-а… – забасил Еровшин, усаживаясь. – Поразили вы меня, Антон… По-хорошему поразили!
Красная от смущения тетя Вера гордо обвела взглядом соседей, а притихшая Лизаветка теребила косичку, ширя глаза то на маму, то на ее портрет.
– Мам, ты, оказывается, такая красивая у меня…
– Скажешь тоже… – запыхтела натурщица, повышая градус румянца.
Родители Софи переглянулись. Георгий кивнул Катерине, и та заговорила, преувеличенно оживляясь:
– О, Антон, пока не забыла! Помнишь, ты перед Новым годом еще говорил, что хочешь художником-оформителем устроиться? Не передумал еще?
– Нет, – мотнул я головой, подозрительно посматривая на доброхотов.
– К нашему институту прикрепили небольшой заводик, приборостроительный, – взял слово Гоша. – Андрюха… э-э… директор искал художника-оформителя, и я сказал, что есть у меня один на примете. Ты как? Зарплата – двести двадцать рэ.
– Да я, в принципе – за. А где это?
– На Чистопрудном! – подсказала Катя. – Большой, такой, дом в стиле конструктивизма.
– Схожу завтра, с утра пораньше, – заявил я при свидетелях, и Лизаветка радостно захлопала в ладоши.
* * *
Я плюхнулся на диван и привалился к пухлой потертой спинке. Рука сама будто вынула смартфон, а палец нащупал выпуклость.
Вторая натура…
Гаджет распустился всеми цветами, будто прямоугольный хитрый глаз открыл. На меня с укором, надувая губки, глянула Илана.
– Антон, ты забыл положить смартфон в наружный нагрудный карман. Мне же во внутреннем не видно ничего!
– Да побоялся, что заметят… – сделал я неуклюжую попытку оправдаться, но софтботиня ее не засчитала.
– Ну, Анто-он…
– Все, все! Я встал на путь исправления.
Илана сразу заулыбалась, а я спросил, осторожничая:
– Скажи, а ты по-настоящему обиделась? Я как-то… не привык считать тебя деталью смартфона.
Девушка на экране улыбнулась.
– То, что ты видишь – всего лишь изображение, а оно может быть разным. – Картинка на экране мигнула – Илана куталась в шубку. «Хитрый глаз» моргнул снова – софтботиня предстала топлесс, поведя гладкими покатыми плечами. – Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Испытываю ли я те чувства, которые демонстрирую, или они всего лишь имитация? Свобода воли, автодескрипция, то, сё… Верно? А разве живая девушка чувствует сама? – она не спеша накинула блузку, застегивая ее снизу вверх, чтобы я дольше любовался прелестями, и поинтересовалась с самым невинным видом: – Разве в ней не первично глубинное программирование, записанное в генах? Женское сексуальное желание вызывается гормоном тестостероном, а пылкость – эстрадиолом. Клетки гипоталамуса выбрасывают в кровь окситоцин – гормон, отвечающий за привязанность. Получается, что в девушке срабатывает биохимическая автоматика, которая подчиняется не интеллекту, а инстинкту – вашей человеческой метапрограмме. И тогда о какой свободе воли может идти речь? Мои чувства, как и ваши, определяются алгоритмами эмоций, только задаются они квантами, а не биологически активными веществами… Наговорила, наговорила тут… – вздохнула Илана, не застегивая последнюю пуговку.
– Да нет, всё понятно! – бодро ответил я. – Хм. Кто-то мне обещал настроить Интернет…
– А я настроила! – ослепительно улыбнулась софтботиня, тут же смущаясь. – Только с соцсетями проблема… Получать информацию, то есть читать, можно, а вот посылать инфу – и чатиться, пока никак. Дай мне еще немного времени.
– Даю, – вздохнулось мне. – А выйти в интернет… какого, ты говорила, крайнего года?
– Двадцать восьмого! – блеснули зубки.
Улыбаясь, я поднял руку, как первоклашка, которому приспичило:
– Можно выйти?
– Соединяю!
Я азартно заерзал. Сетевое воздержание явно пошло мне на пользу – однажды окунувшись в реал, я так и не вылезал из него, как дорвавшийся до купания пацаненок – из воды. Открывшийся в окошке экрана Интернет сфокусировал на себе все мое внимание.
Браузеры… Агрегаторы… Сайты… Я будто вертел ручку настройки на местной радиоле, через треск и вой помех пробиваясь от одной радиостанции до другой.
…Президент Российского Союза Михаил Ивернев не стал комментировать вчерашнее задержание хулиганов, обливших краской памятник «Железному Феликсу» на площади Дзержинского, лишь с похвалой отозвался о милиционерах, которые применили жесткие меры к нарушителям из запрещенного «Мемориала»…
…Плановую модернизацию прошли все четыре атомных крейсера проекта «Орлан», спущенных на воду в СССР – «Киров», «Калинин», «Фрунзе» и «Куйбышев». На верфях «Севмаша» заложены два их «систер-шипа» – ТАКР «Ленин» и «Сталин». Оба корабля войдут в состав Тихоокеанского флота…
…Продолжаются беспорядки в Северном Казахстане. Жители выступают против ущемления прав русскоязычных и «ига азиатчины», развернутого националистами. В Павлодарскую, Петропавловскую и Кустанайскую области введены войска под предлогом «борьбы с террором», однако ополченцы теснят силовиков. В Целинограде (Нур-Султан), столкновения с полицией продолжаются третьи сутки подряд…
…Дональд Трамп, принимая в Белом доме Марин Ле Пен, выразил надежду на то, что Франция после выхода из Евросоюза сохранит «дух атлантизма» в отношениях с США. В то же время он обвинил администрацию Байдена в «геополитическом провале» – именно так американский президент расценивает образование Российского Союза в составе России, Белоруссии и Новороссии, называя его «новым СССР»…
…Папа Павел VII (Жераль Сиприан Лакруа), продолжая линию «отказа от святости», распространил таинство венчания на однополые пары, чем вызвал протесты верующих. Первыми «со времен Содома» обвенчались Жослен Рише и Отто Кёлер…
…Ядерный буксир мегаваттного класса вывел на орбиту вокруг Венеры автоматическую станцию «Тест». В ее задачи входит изучение венерианской атмосферы с помощью гибридного летательного аппарата, а также спуск двух посадочных модулей и ровера для исследований в районе Земли Иштар…
…Египетская авиация совершила налет на эфиопскую ГЭС «Хидасэ», подвергнув ее бомбардировке и ракетному обстрелу. Сообщается, что плотина не пострадала, а многоуровневая система ПВО отразила нападение. По разным оценкам, было сбито от пяти до семи самолетов «Рафаль» и «Мираж»…
– Весело, – оценил я, гримасничая. – Илана… А этот смартфон… Его когда выпустили?
– Не имею информации, Антон, – у софтботини от огорчения даже уголки губ поникли. – Я даже не знаю, когда выпустили меня!
– «Ой, бяда-бяда, огорчение…» – пробормотал я.
Лицо Иланы неожиданно «зависло» – и секунду спустя распустилось торжествующей и чуть-чуть кокетливой улыбкой.
– Антон, поздравь! По косвенным удалось выяснить, что таких смартфонов ровно четыре, а скоро появится пятый.
Мои брови сначала нахмурились, а затем полезли на лоб.
– Не понял!
– То, что мы называем смартфоном, Брут нашел в девяностых, – терпеливо заговорила Илана. – Где нашел и как, неизвестно, но каждые пять лет гаджет… м-м… размножается делением, что ли. Да, он выглядит, как модный девайс, но это либо не земные технологии, либо земные, но далекого будущего. На вторую версию указывает возможность выхода в Сеть. Да и сама программа «Back to the USSR» вроде бы отсылает к реалиям подлунного мира…
– Скажи сразу, – перебил я ее. – Вернуться в будущее точно не удастся?
– Точно, – сникла девочка из телефона. – Этот гаджет – отработанный материал, он для одноразового использования. И был настроен на тебя лично. Даже моя внешность сгенерирована по тому женскому фенотипу, который закодирован в твоих генах, как идеальный.
Я хмыкнул и покачал головой.
– Надо же… А Светлана, выходит, не дотягивает до совершенства?
– А кто сказал, что идеал обязательно в единственном числе? – улыбнулась Илана. – Ну, и напоследок… Я тут кое-что перепрограммировала… Короче говоря, ты теперь сможешь отправлять коротенькие сообщения в будущие соцсети. «Твиттер» или «ВКонтакте». Твитнешь – и через три-четыре дня получишь ответ. Такие уж скорости в темпоральном поле. Константы! А твой ник все тот же – «Severus»…
Вяло колотившееся сердце вдруг забухало в груди. Зареяли смутные надежды…
– Только будь осторожен! – посерьезнела софтботиня. – Тебе ничего не грозит, но ты можешь случайно подставить Светлану.
– А я не буду прямым текстом, – мотнул я головой. – Мы со Светой переписывались на вымышленном языке… Да какой там язык! С полсотни слов надергали отовсюду, напридумывали, нам хватало. Я пишу ей: «Айо ахава сине», что значит «Я люблю тебя», а она отвечает: «Айо тоо ахава сине, оччи ахава!» – «Я тоже люблю тебя, очень люблю!»
– Здорово… – потянула Илана впечатленно, и тут же встрепенулась. – Всё, всё, меня нет!
Экран усыпался иконками. Облизав губы, я прижал пальцем птичку. Поймет ли Света, от кого? А если поймет, поверит ли? Разволновавшись, я набрал то, чего требовала душа: «Ахава сине».
Глава 3.
Москва, Кремль, 26 января 1973 года. Полдень
– И еще вот здесь, Леонид Ильич… – хрипловатый голос Черненко журчал весенним ручейком. – Документ хорошо отработан, всё, что надо, прилагается…
Брежнев тупо кивнул. Подвел ручку к графе, куда услужливо ткнул пальцем Костя, и расписался. Попрощался он вялым кивком – язык слушался плохо.
Кабинет опустел, впуская вороватую тишину. И останавливая время – воздух звенел замершими секундами.
Леонид Ильич сфокусировал взгляд на «рогатых часах» – с тускло блестевшим штурвальчиком. Сколько? Двенадцать ровно?
А спать тянет, как в полночь… И знаешь, ведь, что не заснешь, а тянет.
Генсек опустил тяжелые, набрякшие веки. Нервничаешь вечерами, пока Ниночка не заворкует, не сунет тайком таблетку заветную. Химический отбой…
И ты засыпаешь… Валишься в черный глухой провал, как в топь. Бульк! – и сплывается потревоженная ряска… Даже кошмары не снятся!
А к подъему в голове отстаивается проклятая желтая муть. Тяжелая, вязкая – мысли не текут, не ползут даже. Жужжат, как мухи на липкой ленте, и ни с места. Брежнев длинно вздохнул.
Все люди, как люди – у них утро вечера мудренее, а ты глядишь на мир, как сквозь закопченное стекло, мычишь онемевшим языком. «Сиськи-масиськи…»
Брежнев неуклюже поднялся, обошел стол, задевая за углы. Надо потерпеть еще часика два-три… Трясущийся желтый студень растопится и стечет, оставив по себе застарелую усталость. А вечером… Ниночка отмерит дозу.
«Сегодня пятница… – вяло притекла думка. – На охоту съездить… Взбодриться… Выдохнуть эту желтую мерзость до конца, отряхнуться до самого донышка… На кабанчика схожу… Да…»
Отерев лицо, Леонид Ильич с тоской глянул за окно. На шпиле Троицкой башни радостно краснела звезда.
Чистые пруды, 30 января 1973 года. После работы
Я меланхолически брел по бульвару, мечтая о тарелке горячего борща, желательно с фасолькой и чесночком. И с ха-арошим ломтем свежего «Орловского», хрупкую, духовистую корочку которого хочется обгрызть прямо в булочной.
«Надо в «Прагу» заскочить, тортик взять в кулинарии, – плавно потекли хозяйственные мысли. – И полуфабрикатов. Котлет или шницелей. Лучше котлет…»
Даже в конце рабочего дня аллея, окаймленная ажурными коваными решетками по колено, была малолюдна. Заснеженные деревья искрились, будто огромные ветки отбеленного коралла. Индевеющие стволы почти не прятали молочную гладь пруда, за которым тянулись вверх этажи будущего «премиум-класса».
Моим вниманием завладел одинокий живописец, пристроившийся с большим этюдником в сторонке, чтобы никому не мешать. Это был капитальный старик в теплых бурках и роскошнейшем тулупе с почти выведенным клеймом «МО» на спине, а его седую голову венчал невообразимый малахай.
Стоял легкий морозец, но старикан, натянув перчатки, вовсю орудовал кистью – мазки были редкие, вразброс.
– На холодине? – восхитился я, не сдержавшись. – Красками?
– Ага! – жизнерадостно ответил дед, отстраняясь, чтобы полюбоваться этюдом. – Я сначала карандашами, быстрая такая зарисовочка, а потом уже кистью кое-где, лишь бы цвет было видно. Что-то вроде полуграфического форэскиза!
– И не застывает? – подивился я, кивая на палитру.
– А я приспособился! – хитро заулыбался старик, раздвигая холмики щек, алевшие румянцем, как грудки упитанных снегирей. – Тюбики у меня в пакете за пазухой, а под палитрой – резиновая грелка!
– Здорово! А, у вас и термос? Ну, вообще… Я, вот, не додумался.
– Художник? – заинтересовался старик, почуяв своего. – Что кончали?
– Три курса «Репинки».
– О-о… А я – «Строгановку»… – дед аккуратным касанием положил на картон берлинскую лазурь, будто лепесток гиацинта наклеил. – Поздновато, правда… То революция, то «гражданка»… А отучился – и война, – он встрепенулся, покидая сад своих воспоминаний. – Простите, как вас…
– Антон, – небрежно поклонился я. – Антон Пухначёв.
Дед стянул перчатку и крепко пожал мою руку.
– Категорически приветствую, Антон, и принципиально! – затейливо поздоровался он. – А я Кербель буду, Юрий Михайлович, – художник смущенно заулыбался, будто винясь. – Да-а… Уж такая льгота у нас, у старперов – по батюшке представляться!
– Позвольте, позвольте… – затянул я, соображая. – «Зачарованный лес»! Ну, да! «Партизанский костер» – попалась как-то репродукция. «Портрет плачущего солдата»… Это же всё ваше!
– Мое! – с удовольствием подтвердил Кербель, оживляясь по-стариковски. – Солдата я в Берлине увидел, у колонны рейхстага. Усатый, такой, лицо загорелое, обветренное… Плачет и морщится, вроде как слез ему стыдно… Да-а… А костер… Сам его разжигал! Нас тогда в тыл к немцам забросили, в партизанский лагерь… – Юрий Михайлович приспустил мохнатый шарф с ухоженных усов и бородки. Затем помедлил, будто вспоминая, закачал головой. – Ух, как меня корежило у того костра… Огонь так славно ложил… м-м… накладывал… оттенки красного на лица… У меня прямо руки зудели! Но до красок я только год спустя дорвался, в сорок пятом. Да-а… Над чем сейчас работаете, Антон?
– Над стендом «Комсомольская жизнь», – неловкая усмешка сдвинула мои губы. – Устроился, вот, художником-оформителем. Писать только дома выходит. Ну, как писать… Рисовать! Взялся за портреты соседей по коммуналке. Я их карандашом или сангиной, с растушевочкой… Но хочется-то красками! А как, если света нормального нет? Ой, ну, ладно, гружу вас тут, – заторопился я, конфузясь, и неловко откланялся: – Приятно было познакомиться!
Меня, удалявшегося по реденькому ночному снежку, остановил голос Кербеля:
– А мансарда вам подойдет?
– Простите? – неожиданный вопрос сбивал с намеченной колеи. Я, настроившись на поход в кулинарию, растерянно обернулся к художнику.
Юрий Михайлович валко шагнул навстречу.
– Антон, я тут живу неподалеку… – заторопился он. – Ну, как неподалеку… На Арбате. У меня там квартира – и мастерская в мансарде. Так я наверх уже год не заглядывал! Возраст, знаете… Я и на этюды… хорошо, если раз в месяц выбираюсь, да и то… Ну да, балуюсь красками, но последнюю картину я написал года два, а то и три назад. Так, подышать выхожу, а этюдник таскаю, чтобы не зря…
Я ответил не сразу.
– Вы хотите сдать мне свою мастерскую? – выдавил недоверчиво, растеряв от неожиданности обычное стеснение.
– Ну, да! – воскликнул Кербель облегченно. – Поехали, сами глянете!
– Ну-у, не зна-аю… – замямлил я по неистребимой привычке.
– Поехали, поехали! – надавил художник. – Заодно носильщиком поработаете, хе-хе…
Нагрузившись тяжеленным этюдником со складными алюминиевыми ножками, я зашагал за стариком, не зная толком, радоваться мне или погодить. И решил проявить житейскую практичность, не особо мне свойственную, честно говоря.
– Юрий Михайлович, а сколько за месяц возьмете?
Кербель косолапо развернулся, в профиль смахивая на лукавого Деда Мороза.
– А мансарда не моя! – хихикнул он. – Мне ее Союз художников сдает. Так что… Портрет Юрия Михайловича Кербеля напишете?
– Напишу, – заулыбался я, сбрасывая с плеча ремень этюдника.
– Вот и ладушки!
Сгрузив имущество в глазастую «Волгу» цвета бордо, старик решительно захлопнул крышку багажника.
– Поехали, покажу наш «теремок»!
– Поехали! – залез я на задний диван, даже не догадываясь, на что решаюсь.
Да и часто ли мы замечаем тот самый момент, когда жизнь вдруг меняет свой ход, протачивая новое русло в наслоениях реальности? А если и помним внезапный поворот, то гадаем потом, случаен ли он был или же к нему привела целая цепочка причин и следствий, часто незримых и не ясных разуму.
Правда, в те растянутые мгновенья, пока меня баюкала фырчавшая «Волга», я не думал о личных точках бифуркации. Меня разморило. И тут в кармане толкнулся смартфон, морозя надеждой.
Засопев от волнения, я оживил гаджет… Светланка ответила!
Слова прыгали перед глазами, и я лишь с третьего раза прочел: «Как говорят в Анчурии, «Айо тоо ахава сине, оччи ахава!» Сначала, вообще-то, знакомятся. Как тебя зовут? Где ты живешь?»
Блаженство заполнило меня, как гелий – баллонеты дирижабля. Ослепительная радость трепетала в душе, спирая дыхание, сжимая нутро до сладкой боли. Я! Говорю! С любимой!
Неужели Светлана все поняла и разгадала секреты Брута? Она же у меня умница!
Волнуясь, я торопливо набрал: «Антон Пухначёв. Москва, Арбат, 35». И отправил письмецо в будущее.
Москва, 3 февраля 1973 года. После двух
– Не пускайте, не пускайте его! – заволновалась очередь. – Тебя тут не стояло!
– Да чего вы? – талантливо изумился верткий студентик, тискаясь к прилавку. – С утра стою, просто отошел по делам… – и гордо продемонстрировал розовую ладонь с размашистой семеркой. – Мой номер!
– Да чё ты гонишь! – возмутился парень пролетарской наружности. – Это я – седьмой!
– Гони, гони его! – взыскующая справедливости толпа вошла в раж. – Ишь ты, спекулянт хитрозадый!
– Да вы чего… – запал у студентика попритух. Он решился на слабую попытку ввинтится в начало очереди, но ожесточенные «первые» сплотились, не пуская «хитрозадого» в свои ряды. Тот увял и вышмыгнул из магазина.
– А то ходят тут всякие… – победно зарокотала мощная бабища с круглым шиньоном на голове, похожим на волосяной клубок. Шиньон, похоже, еле держался, приколотый шпильками к «натуральной» редкой шевелюре. Он то и дело клонился набок, угрожая отпасть, но тут возникла продавщица, и я моментально забыл о немодной прическе.
Жрица советской торговли гордо внесла стопку индийских джинсов «Авис»,2 и снисходительно заворковала:
– Не волнуйтесь, граждане, всем хватит. Соблюдайте очередь!
Я покосился на ладонь – число «12», коряво выведенное синей пастой, виднелось четко, не то, что у всяких спекулянтов…
Конечно, «Авис» и рядом не лежали с «Рэнглером» или «Ливайсом». У почитателей «фирмы́» они шли за второй сорт, но, тем не менее, признавались за джинсы – крашенные нестойким индиго, «Авис» линяли, как «настоящие», приобретая божественную потертость…
– Не по двое! – очередь снова возбудил импульс беспокойства. – Штаны в одни руки!
– Ага, – подхватил кто-то бубнящий, – еще по трое бы брал…
– Да я себе! – возмутился очередной. – Вон, одного размера!
– Знаем мы вас! – зароптали в толпе. – Себе! Ага…
Продавщица невозмутимо упаковала двое джинсов в хрусткую коричневую бумагу, и обронила, как припечатала:
– Восемьдесят рублей в кассу!
Меня притиснули к прилавку, но неведомый в бывшей жизни азарт пересилил дискомфорт. Никому в будущем не дано испытать «совковую» радость приобретения синих штанов! Подумаешь – зашел, да купил. А вот ты попробуй сначала попади в нужное место, да в нужное время – и пусть тебе подмигнет удача! Как только в магазине «выкидывают дефицит», мгновенно образуется громадная очередь. Народ, приученный к коллективизму, тут же организовывается, выдвигая из своей среды активистов – люди пишут номера на ладонях, ревностно следят, чтобы все по-честному, готовясь весь день простоять, да ночь продержаться. Зато сколько радости и гордости будет потом, когда ты не купишь, а «достанешь» обновку!
Выбив в кассе чек, я облапил свою покупку и протолкался на свежий воздух. Урвал!
Природа будто поздравляла меня с добычей – небо, затянутое с утра хмарью, прояснилось, и дома вокруг заиграли красками, купаясь в холодном зимнем свете. Уже давала себя знать февральская нестойкость – стужа спадала и, чудилось, будто солнце пригревает. Особенно, если стихали нудные ветерки и воздух замирал недвижимо.
Сбавив шаг, я свернул на улицу Воровского, мимолетно замечая мужчину лет сорока, с плохо различимым лицом, чьи черты искажались очками. Упакованный в короткую дубленку и шапку-«пирожок», он шагал за мной, сбивая настроение.
Я приметил его еще в обед, на улице Герцена. Видимо, нам было по дороге. Потом очкарик мелькнул пару раз в магазине «Одежда»…
Во мне всколыхнулись подозрения и страхи: а почему тогда этот тип, попадавший, как и я, в первую двадцатку, не купил вожделенные «джины»? Ну, если они типу не нужны, то сам собой напрашивается вывод – ему нужен я…
«Слежка?! – губы кисло скривились. – Да кому ты нужен, товарищ Пухначёв? Милиции? «Дядя Степа» провел с тобой разъяснительную беседу, ты внял – и устроился на работу. Вопрос закрыт. КГБ? Это даже не смешно…»
Мои ноги, словно уловив тревогу, зашагали шустрее. Углубившись в переулки, я вышел к проспекту Калинина и спустился в подземный переход. Гражданин с «пирожком» на голове не отставал, следуя по той же траектории.
И вот тут-то моя пугливая натура взбрыкнула – то ли бояться устала, то ли подсознание углядело незамеченное мною, а только я развернулся кругом и пошагал обратно. Вряд ли накопленной смелости хватит, чтобы в лоб поинтересоваться у очкарика в «пирожке», кто он вообще, и чего ходит за мною, так хоть рассмотрю преследователя в упор.
Я поднялся по ступеням обратно, но не столкнулся с «наружкой». И вокруг никого похожего на «топтуна» в дубленке – ни в сторону книжного, ни в направлении почтамта.
