Валерий Николаевич Ковалев
Терра инкогнита. Книга 1-я
«Люди имеют быть в трех состояниях:
живые, мертвые и находящиеся в море».
Анахарсис Скифский
Глава 1. Дорога. Форт Красная Горка
-Тах-тах,тах-тах, тах-тах, – стучат на стрелках колеса воинского эшелона.
–У-у-у! – время от времени гудит локомотив, пронзительно и тревожно.
В небе за окном плывет желтая луна, там ветрено и холодно.
Закинув за голову руки, я лежу на матраце багажной полки плацкартного купе (она вдоль вагона), его чуть покачивает.
Несколько дней назад три сотни едущих в поезде гавриков с Луганщины, в их числе и я, были обычными шалопаями.
А вот теперь нас загребли на флот, перспектива не радует – вздыхаю.
Внизу посапывают мои друзья: Саня Йолтуховский, Витек Белецкий, Степан Чмур и Вовка Костенко. Еще двоих знаю шапочно.
С Саней и Витьком мы вместе закончили техникум, после которого работали горными мастерами участка буро-взрывных работ, на одной шахте, Степка – бурсу* и трудился машинистом электровоза там же, а Вовка был известный в городе хулиган, вкалывавший проходчиком* на соседней.
Ребята все крепкие – палец в рот не клади, особенно Сашка. Чуть ниже меня, коренастый и с угрюмым взглядом, он по сорок раз жал двойник* а если давал кому в лоб, того отливали. Сашку побаивались даже матерые ГРОЗЫ*.
В облвоенкомате, где призывники обретались три дня, в ожидании «покупателей» *, доедая прихваченные из дому продукты и тайком попивая заныканный самогон, мы сразу же сорганизовались и держались вместе.
При этом обнаружили еще множество знакомых ребят. С одними, из соседних городов, учились в горном техникуме, правда, на разных отделениях, с другими проходили медкомиссию, а с третьими дрались на танцах из-за девчат.
Раньше, как правило, бодрые и веселые, все, в том числе мы, выглядели несколько пришибленно. Что, думаю, понятно.
На четвертый день, утром, наконец, явились покупатели. Группой проследовавшие по плацу. Мы с тревогой взирали на них из окон пятиэтажной казармы (наружу не выпускали).
Впереди шествовали два офицера – капитан и старший лейтенант, в черных шинелях и таких же фуражках с крабами*, а за ними десяток матросов. В широченных клешах, коротких бушлатах с золотыми лычками на погонах и в бескозырках с лентами до пупа. Все как на подбор, крепкие и рослые.
– Ну, бля, – прям как в фильме «Мы из Кронштадта» – присвистнул кто-то из ребят.
Спустя еще час томительного ожидания по этажам забегали военкоматские дядьки в зеленой форме. – Все с вещами на плац! Быстро!
Мы прихватили свои изрядно отощавшие рюкзаки и загремели ботинками по гулким лестницам вниз. На плацу всех кое-как построили в четыре шеренги, из соседнего подъезда вышли прибывшие, встали напротив.
– Слушать меня внимательно! – обвел взглядом рекрутов старший из офицеров.
– Я начальник эшелона, капитан-лейтенант Минин! Сейчас в нашем сопровождении (кивнул на молча стоявших моряков) вы отправитесь на погрузку, сядете в поезд и последуете на Балтийский флот. Всем ясно?!
– Ага, ясно, – вразнобой шелестнуло по шеренгам.
– Командуй, – повернул капитан голову к старшему лейтенанту.
Тот вышел вперед и заорал, – р-равняйсь! Смирно! Шеренги подобрались.
– Напра-во!
Одни повернули направо, другие налево (кто-то упал), шаркая подошвами тронулись.
Бдевшие у металлических ворот двое солдат в пилотках и рыжих бушлатах, развели в стороны их тяжелые створки, призывники вышли наружу. Впереди офицеры, по бокам и с тыла моряки. Мы в середине.
От ворот, пройдя одной из улиц, с многоэтажными домами, перед которыми желтели тополя, а по асфальту летала опавшая листва, направились в сторону железнодорожного вокзала.
По дороге встречались прохожие. Многие останавливались, улыбались и глядели вслед. Понимая, кто мы такие.
А одна бабуля, шествующая куда-то со старичком, – всплеснула руками. – Ахти! Никак их в тюрьму ведут. С охраной.
Видок у нас был еще тот. В мятой одежде, на многих шапки с ватниками и тощие рюкзаки за плечами.
– Это рекруты, мать, – знающе ответил старик.– А ведут их флотские. Хорошо служите сынки! (тряхнул сухоньким кулаком) Не забывайте, вы с Луганщины!
– Будь спокоен, дед! – прокричал кто-то из ребят.– Не забудем!
– Атставить разговоры! – рявкнул на него шагавший сбоку моряк. – Прибавить шагу!
На вокзале расхлябанный строй проследовал на самый дальний перрон, где уже ждал пассажирский поезд. Со стоявшими у зеленых вагонов проводниками.
Нас остановили, развернули к составу лицом и, сверяясь со списком, пересчитали.
Затем капитан – лейтенант определил порядок посадки.
– Всем, начиная с первого, занимать плацкартные купе по семь человек! – поднял вверх руку в лайковой перчатке. На станциях из вагонов не выходить! И что б мне никаких Шуриков!
Кто такие Шурики, мы знали, но выражение понравилось.
Далее он снова передал командование заместителю, а сам, заложив руки за спину, враскачку пошагал в голову поезда.
– Начиная справа по одному, пошел! – ткнул в последний вагон пальцем старший лейтенант. Строй зашевелился.
Пока суть да дело, наша компания, стоявшая в шеренге рядом договорилась: кто влезет первым, сразу рвет вперед и занимает свободное купе на всех. Веселей будет ехать.
Так и получилось. Маленький и шустрый Вовка, забравшись в очередной пустой вагон первым, оккупировал там среднее купе и, отпихивая желавших туда попасть, орал, – топай дальше, занято!
За ним подвалили мы, сунув в рундуки мешки, уселись на нижних полках.
Минут через двадцать колготня в поезде прекратилась, и по проходу со строгим видом проследовал старший лейтенант, оставляя в каждом вагоне по матросу.
Затем снаружи донесся длинный гудок (по составу прошла дрожь), лязгнули сцепки, и состав тронулся.
– Ну, вроде поехали, пацаны, – сказал Саня, расстегивая ватник. За стеклом моросил мелкий дождь, они стали мутными.
Вскоре Ворошиловград остался позади, за окнами поплыла осенняя степь, с темневшими в ней посадками и белыми хатками сел под серым небом.
Затем по купе прошел высокий, оставленный в вагоне матрос, в форменке с бледно-синим воротником, несколькими значками на груди и тремя лычками на погонах.
Он переписал всех блокнот и назначил в каждом старших. У нас, как и ожидалось, Сашку.
– Товарищ сержант, – поинтересовался тот.– Как тут с кормежкой? А то все, что взяли из дому, уже подъели.
– Я не сержант, а старшина 1 статьи, – хмыкнул тот. – С хавкой* будет все нормально.
Потом он, захватив с собой четырех призывников, ушел в начало поезда.
Через некоторое время, кряхтя, те доставили в купе проводника, несколько картонных коробок и чем-то туго набитые мешки. От которых пахло хлебом.
Затем старших по купе, с пустыми рюкзаками, вызвали туда, и вскоре Сашка вернулся с семью жестяными банками без наклеек (граммов по триста в каждой), тремя кирпичами хлеба, четвертью пачки рафинада и цибиком* грузинского чая.
– Вот, получил на всех, – выложил все на откидной столик. А в титане готов кипяток. Давай кто-нибудь туда с кружками, пока не набежали.
Мы тут же извлекли из рюкзаков кружки, а к ним ложки (такие полагалось иметь всем), Степка с Витьком, нанизав их на пальцы, отправились за кипятком, я принялся вскрывать раскладным ножом банки, а Вовка своим хлеб.
Вскоре все уписывали за обе щеки ломти черняшки, намазанные волокнистой, с жирком, тушенкой (в магазинах такую не встречали), а еще сваренные вкрутую яйца, запивая все горячим сладким чаем.
Насчет отсутствия продуктов, Саня немного загнул. У нас еще оставался изрядный шмат домашнего сала с прорезью, круг одесской колбасы несколько банок сгущенки и вот эти самые яйца.
– Не хило, – рыгнул Вовка, первым отвалившись от еды. – Пойду курну в тамбуре.
Подкрепившись, мы убрали со стола, жизнь показалась лучше.
В дальнем конце вагона кто-то забренчал на гитаре, а потом стих, мы с Сашкой переглянулись.
– Сбацаешь? – предложил он.
– Можно,– кивнул я.
– Тогда я щас. Встал и направился в ту сторону.
Через пять минут вернулся и сунул мне в немецких наклейках «Шиховскую»*. Были тогда такие, переводные. С красивыми девицами.
На гитарах – семи и шестиструнных, я неплохо играл. И почти год до призыва, на электрической, в составе вокально-инструментального ансамбля (их тогда называли ВИА) в одном из шахтерских клубов, на танцах.
Для начал, перебирая струны, исполнил популярный тогда «Дом восходящего солнца», а когда отзвучал последний аккорд, ребята попросили,– давай песню про осень.
Репертуар у меня был обширный, знал их до сотни. В том числе зэковских (в нашем городе было их немало), бардовских и всяких прочих.
Эта друзьям нравилась особенно.
Клёны выкрасили город,
Колдовским каким-то цветом.
Это скоро, это скоро,
Бабье лето, бабье лето
выдал под звон струн первый куплет, и рожи у них стали мечтательными
Что так быстро тают листья -
Ничего мне не понятно…
А я ловлю, как эти листья,
Наши даты, наши даты
продолжил
А я кручу напропалую,
С самой ветреной из женщин.
Я давно искал такую -
И не больше, и не меньше
перешел на восьмерку*. А когда поднял глаза, в проеме высился старшина. Я хлопнул ладонью по струнам и замолчал.
– Давай-давай, пой – уселся он сбоку от Вовки с Серегой. – Мне Высоцкий очень нравится
Только вот ругает мама,
Что меня ночами нету,
Что я слишком часто пьяный,
Бабьим летом, бабьим летом
продолжил я, и он внимательно слушал. А когда песня закончился, – поцокал языком.
– Ну, ты кореш, прямо артист. Уважаю.
– Он у нас и на баяне шпарит, мама не горюй,– прогудел рядом Сашка.
– Да ладно,– смутился я. – Так, немного играю.
– Ну, баяна я в поезде не видал, развел руками старшина – так что давай, спой еще чего-нибудь. У тебя здорово получается.
Поочередно я исполнил романс «Утро туманное», за ним бардовскую «Гостинцу», а в заключение «Сумерки».
К тому времени у нашего купе собралось целая толпа призывников. Все тоже внимали.
Примерно через три часа поезд прибыл в Донецк, концерт закончился, все разбежались и припали к окнам.
На перрон вышли оба офицера (теперь у них болтались у колен кобуры) и приняли новую группу призывников в сопровождении матросов. Еще человек двести.
– И этих загребли на три года,– довольно сказал кто-то. – Глядите, хари какие кислые.
Спустя короткое время эшелон тронулся, снова загремели стрелки, колеса отстукивали километры.
Наступил вечер, поужинали салом с остатками хлеба и стали готовиться ко сну.
Для начала, вынув из рюкзаков туалетные принадлежности, навестили туалет с брякавшим унитазом, почистили зубы и умылись, затем вернувшись назад, развернули, лежавшие на средних полках матрасы.
Подушек, и постельного белья не полагалось. Впрочем, после пропахшей карболкой военкоматской казармы, где мы припухали три ночи на голых двуярусных топчанах, вагон был просто раем.
Сняв ботинки, я забрался на свою багажную полку, сунул под голову свернутый ватник и устроился вполне прилично.
Вскоре проводник выключил верхний свет (в вагоне стало темнее), бубнение и смех за переборками стали затихать, а затем в его разных концах возникли храп и сонное бормотанье.
Я же пока не спал, к чему была причина.
Как и все другие, перед отправкой, мои родители организовали сыну проводы. Для чего на октябрьские праздники забили кабана, мама наварила холодца и наделала с тетками колбас, а мы с отцом доставили из магазина бочку пива, ящик «столичной» и наварили из яблок крепчайшего самогона.
Родни в то время у нас имелось будь здоров. Только на нашей Луговой жили четыре семьи: я с родителями и сестренкой, три деда с бабушками (один двоюродный) и семья маминого брата.
А на руднике Краснополье, еще дядья и тетки. Всего человек двадцать, если без детей. Было бы еще больше, но трое погибли на фронте.
Вечером 12-го ноября (отправка была тринадцатого), принаряженная родня сидела за накрытыми столами в зале строго по ранжиру.
Посередине внушительные деды (внук между ними), затем бабушки, мама с отцом, дядья и тети. Еще полагалось быть невесте – такая традиция. Но ее у меня не было. С девчонками гулял, но в сердце ни одна не запала.
Все без исключения мужчины служили в армии, а многие воевали.
Дед Левка рядовым в Первую мировую, в корпусе генерала Брусилова в Австро-Венгрии и Галиции, дед Никита (казачий вахмистр и георгиевский кавалер) на Дону, сначала за белых, потом за красных; дед Егор тоже был из казаков и в Гражданскую махал шашкой. Он был первым в городе кавалером ордена Трудового Красного Знамени, который в 1930-м, получил в Харькове лично от Косиора*.
Отец же, артиллерийский лейтенант, прошел две войны – Финскую и Великую Отечественную, а его, оставшийся в живых двоюродный брат – служил в коннице Доватора*.
Меня, как водится, поздравили с призывом на службу, и дали наказ. Служить как все мужчины в роду. Честно и достойно. После чего все опрокинули по рюмке и принялись закусывать.
Далее выпили по второй, и процесс пошел полным ходом. За столом пошли разговоры, раздавался веселый смех, и только мне было грустно.
Ближе к полуночи, когда родичи стали петь песни, а некоторые плясать под баян, отец пригласил меня с собой и остриг в летней кухне «под ноль». На отправку надлежало явиться в таком виде.
А на утренней заре (застолье с перерывами на перекур продолжалось) мы с ним вышли со двора, чтобы встретить заказанный автобус.
Тут батя мне и наказал, чтобы со службы я поступил в военное училище. Очень хотел видеть сына офицером.
И еще добавил, что пять лет после войны, сидел в лагерях «Дальстроя» за убийство польского офицера.
Я опупел. Отец был уважаемый в городе человек, поочередно руководил несколькими шахтами, а еще являлся членом горкома. Ни от мамы, ни от родни, я ничего подобного не слышал.
– В анкетах это не указывай,– продолжил он. – В пятьдесят третьем меня реабилитировали, восстановили в партии и вернули награды.
Потом вдали мигнул свет фар, и вскоре к дому подвернул автобус. Все погрузились в салон и отправились в военкомат, на площади перед которым состоялся митинг.
На нем с трибуны поочередно выступили первый секретарь, военный комиссар полковник Кухарец и начальник шахтоуправления Хорунжий.
Они призывали новобранцев не ударить в грязь лицом и показать, как служат горняки, а потом вернуться для трудовых подвигов. Некоторые провожавшие даже прослезились.
Ну а после всех призывников, многие из которых не вязали лыка, усадили в «ЛАЗ»* и отвезли в область.
Тогда этот разговор с отцом на время забылся, а сейчас вот всплыл в памяти. Теперь конечно хотелось бы узнать у него подробности, но будет это не скоро.
Кстати, пришибить человека он мог вполне. По натуре был взрывным, жестким и решительным. На шахтах, которыми руководил, трудилось немало бывших заключенных, но он держал всех «в узде». Регулярно перевыполняя план и выплачивая горнякам самые высокие в шахтоуправлении заработки.
В этой связи запомнились два случая.
Когда мне было лет пять, как-то летом в выходной, отец с мамой, захватив приятеля с женой и меня, отправились на нашем «Москвиче» отдохнуть на Чернухинское озеро, километрах в тридцати от города.
За рулем он никогда не выпивал, так было и в тот раз. Возвращались мы домой вечером, и на подъезду к Брянке, были остановлены двумя сотрудниками ГАИ, стоявшими на обочине рядом с мотоциклом. Оба были навеселе, что сразу бросалось в глаза, но «при исполнении».
Старший потребовал у отца права, он вышел из машины и предъявил.
Тот просмотрел их, а потом заявил, что отец пьян (батя возмутился).
Затем между всеми тремя завязался «крупный разговор», в ходе которого старший выхватил из кобуры пистолет, направил на отца и заорал, – руки вверх! Ты задержан!
В следующий момент оружие оказалось у отца, а гаишник получил кулаком в ухо.
Хрюкнув, он полетел в кювет, фуражка покатилась по асфальту.
Батя развернулся к другому – тот крупными скачками убегал в степь. Как заяц.
Все в машине сидели бледные, а я от страха подвывал – очень перепугался.
Он же сунув пистолет в карман, поднял валявшееся на земле удостоверение, сел в автомобиль и завел двигатель.
– Коля, тебя посадят,– всхлипывала мама.
– Это вряд ли, – последовал ответ. И машина набрала скорость.
В городе отец высадил всех на нашей улице и уехал. Как потом выяснилось, в горком. Там он сдал трофей дежурному инструктору, сообщив, что случилось, а затем прошел освидетельствование в больнице на предмет трезвости.
Как и ожидалось, алкоголя в организме не было.
На следующее утро к нам приехал начальник ГОВД*, с просьбой замять дело. Отец не возражал при условии, что тех двоих уволят со службы.
– Им не в милиции служить, а хвосты волам крутить, – сказал он тогда майору.
Начальник согласился.
Когда же он уехал, я спросил, – пап, а зачем ты отнял у милиционера пистолет?
Он взъерошил мне волосы и сказал. – Условный рефлекс, сын. Я с войны перепуганный.
Второй случай произошел, когда я ходил в третий класс, и я до поры о нем не знал.
Отец в то время был начальником шахты «Давыдовка-3», находившейся неподалеку от нашего поселка. Работали там полторы сотни горняков, на двух молотковых лавах. И в их числе десяток бывших «зэков». В городе имелся лагерь строгого режима, а в соседнем районе еще два – общего. Воспитывавших по лозунгу «На свободу с чистой совестью».
Отдельные «перековавшиеся», отбыв срок, устраивались на шахты, прельщенные высокими заработками.
Как-то в ночную смену (батя был дома) трое таких явились пьяные, а когда дававший наряд горный мастер запретил им спуск в лаву, проломили тому обушком*голову.
Мастера в беспамятстве утащили в шахтный травмпункт, вызвали милицию и позвонили домой начальнику.
Когда тот приехал, – хулиганы стали орать, щас и тебя уроем падла!
Отец в конфликт вступать не стал, открыл свой кабинет и пригласил всех троих для разговора.
Через минуту внутри что-то упало, потом еще раз, послышался звон разбитого стекла, а затем вышел батька.
– Вяжите тех двоих, – кивнул он шахтерам на дверь. – А третий сбежал. Жидкий оказался на расправу.
Оба приглашенных валялись на полу, оконное стекло было высажено вместе с рамой.
Далее приехала милиция, составив протокол, после чего связанных увезли и, добавив очередной срок, вновь отправили на перековку.
Отцу же по партийной линии влепили выговор «за низкую трудовую дисциплину на предприятии».
Этот случай мне рассказал тот самый мастер, ставший впоследствии начальником участка, у которого на втором курсе техникума я проходил практику.
Когда же я поинтересовался у родителя, чем он лупил тех зэков, – отец сжал кулак и показал, – вот этим. А затем добавил, – желаешь, покажу фокус?
– Ага,– кивнул я.
– Неси обрезок сороковки* и половой гвоздь.
Я сбегал в сарай, покопался там и притащил что требовалось.
Батька положил обрезок на табуретку, угнездил шляпку в ладонь и зажал его меж пальцев.
– А теперь смотри (поднял вверх руку).
В следующую секунду она мелькнула вниз, «трах! наполовину вошел гвоздь в дерево.
–Ничего себе, – выпучил я глаза, а затем перевернул табуретку. Пробив все насквозь, острие вышло наружу.
– Я сынок, – усмехнулся отец, – на фронте кулаком барану на спор лоб раскалывал. А он у него крепче, чем у быка. Такое вот дело.
– Научишь? – загорелся я.
– В свое время, – закурил он беломорину.
Кстати, по виду родителя этого не скажешь. Он у меня среднего роста, худощавый, но, как у нас говорят «жилистый».
Ближе к полуночи (сон не шел) была остановка в Харькове. Там я после окончания техникума, по настоянию отца, поступал в танковое училище, но не прошел по конкурсу.
Я спустился с полки вниз, сунул ноги в ботинки, и, прихватив из лежащей на столике пачки сигарету, прошел по спящему вагону в запертый тамбур.
Там чиркнул спичкой, закурил и, глядя в дверное окно, стал наблюдать ночную жизнь вокзала.
По ярко освещенному перрону, взад и вперед сновали пассажиры с чемоданами, грузчики катили тележки с багажом, вокзальный репродуктор женским голосом гнусаво сообщал, «на первый путь прибывает скорый поезд Москва-Харьков».
Я вздохнул (теперь эта другая жизнь) дососал сигарету и сунул бычок в висевшую на поручне, жестяную банку.
Утром мы проснулись в России. Здесь уже кое-где белел первый снег, лужи затянул ледок, в вагонах похолодало.
Мне же, на третьей полке было, как говорят, вполне. Белая труба вверху оказалась отопительной, и неплохо грела.
Далее последовал Брянск, где в эшелон посадили десятков пять южных парней. Одни по виду были кавказцами, а другие азиатами. Все одеты не по сезону. На кавказцах тонкие болоньевые плащи, остальные в тюбетейках и длинных полосатых халатах. Все скрюченные и дрожащие.
– Видать давно едут, – сказал любопытный Степан. – Надо будет сходить, пообщаться.
– И на кой они тебе? – покосился на него Вовка.
– Сменяю свою кепку на тюбетейку. Для смеху.
Практически на всех крупных станциях, где воинский эшелон останавливался, на перроне тут же появлялись торговцы водкой.
Они продавали ее «из-под полы», за двойную, а порой и тройную цену. Все окна были наглухо закрыты, кроме тех, что были в туалетах. Их вместе с дверьми, нашедшиеся умельцы умудрялись открывать и по тихому «отовариваться».
Не оставались в стороне и мы, покупая одну-две бутылки. Тем более, что деньги у всех имелись. Зарабатывали прилично.
Потом в одном из вагонов несколько рекрутов здорово наклюкались и пытались учинить дебош. Жестоко подавленный старшинами.
В поезде тут же провели шмон*, нашли припрятанное спиртное и изъяли, а виновных оправили драить туалеты. Чтобы блестели, как у кота яйца.
С этого дня режим был усилен: как только подъезжали к очередной станции, моряки, натянув бушлаты с бескозырками, выпрыгивали наружу и прогуливались вдоль состава, высматривая спекулянтов горячительным.
Одного такого, самого настырного, они поймали на горячем. Тот пытался сбыть товар открывшему тамбур проводнику.
В результате сумку с водкой у торгаша отняли, и все находившиеся там бутылки капитан-лейтенант лично разбил вдрызг о рельсы.
Процесс мы с интересом наблюдали из окон, он был явно воспитательным.
За время пути, наша группа близко сошлась со старшиной, который продолжал заходить в купе и слушать мои песни. Гитару на время уступил владелец.
– Вот доставлю вас к месту, – мечтательно говорил старшина, – и сразу в запас. В свой Рыбинск.
Одновременно он рассказывал нам об эсминце, на котором служил. С юмором и интересно.
– Товарищ старшина, – как-то поинтересовался Степан, а почему у вас клеша без ширинки?
– Все очень просто, – подмигнул тот. – Чтобы в увольнении удобнее было трахать девчат. Отстегнешь клапан и вперед, брюки снимать не надо.
– Га-га-га! – довольно заржали мы. – Умно придумано.
– А что означает эта круглая нашивка на рукаве, – невозмутимо продолжал Чмур (он всегда был серьезным).
– Это браток, нарукавный штат, означает мою специальность. Видишь на ней две скрещенных пушечки? Они говорят, что я корабельный артиллерист. Тому, кто понимает.
Вопросов о будущей службе задавали мы немало. И на все их старшина доходчиво отвечал, а мы запоминали.
Помимо пайка (к нему добавился плавленый сыр), несколько раз нас кормили в пути горячим супом. Вкусным и наваристым. Его доставляли из вагона-ресторана где хранились расходные продукты, дневальные.
Через две недели путешествия по бескрайним просторам Родины, оставив позади Брянск с Великими Луками и Псков, эшелон прибыл на станцию «Красная горка» Ленинградской области.
Было раннее утро, мороз и сугробы искрящегося под солнцем снега. Из осени мы въехали прямо в зиму.
Последовала команда выгружаться.
– Колотун* блин, – втянул в ватник голову Витек, когда мы спрыгнули на платформу. Уши у всех защипало.
На ней доставленных построили (состоялась прием-передача) поименно, и теперь уже другие моряки в черных шинелях повели колонну по заснеженной улице пристанционного поселка в сторону видневшегося вдали соснового бора.
–Хруп-хруп-хруп, скрипело под каблуками.
– Теперь хорошо бы сходить в баню, – сморкнулся на обочину Витька.
– Это да, – согласился шагавший рядом Саня.
Остановились у высоких металлических ворот с якорями, приваренными на створках.
Нас снова пересчитали, ворота открылись, пропустили колонну и закрылись, оставив за нашими спинами прошлую жизнь на гражданке.
Мы очутились на пересыльном пункте Дважды Краснознаменного Балтийского флота, гордо именуемом фортом «Красная Горка».
Форта, как такового, не наблюдалось.
Вместо него, обнесенная двухметровым сплошным забором из досок обширная территория, с расположенными на ней административными зданиями, деревянными бараками, складами и камбузом, над которым дымила высоченная труба.
В центре располагался обширный бетонный плац, со снующими по нему моряками и рекрутами.
Нас построили, пересчитали в третий раз и распределили по баракам, в которых уже ютились новобранцы, прибывшие ранее.
Эти деревянные строения, со стенами из тонких досок и буржуйками* вместо печей, были рассчитаны максимум на пятьдесят-шестьдесят человек. Нас же гостеприимные балтийцы, набили в каждый барак не менее двухсот. Разве что не утоптали.
Новоселье сопровождалось далеко не радостными воплями аборигенов и гостей. Но хозяева и тут оказались на высоте.
Новичков построили на среднем проходе и внушительного роста главный старшина прорычал,– молчать, салаги! Здесь вам не у мамы! А чтобы было не так тесно – вещи к осмотру!
Присутствующая здесь же группа ухмыляющихся военморов быстро прошмонала наши рюкзаки, извлекая из них остатки пайка и одеколоны с лосьонами.
– Этого не положено! – многозначительно изрек старшина, – в части карантин! Всем ясно?
– Ясно, – уныло прогудел строй, глядя на отобранное, сложенное в плащ-палатку.
– Не слышу, – приложил он ладонь к уху.
– Ясно! – проорали мы.
– Ну вот, теперь другое дело (расплылся в улыбке). – Можно расслабиться.
Затем всех распределили по нарам, из расчета четыре человека на парный лежак, разъяснив, что ложиться на него нужно не вдоль, а поперек. Так теплее. Потом вывели на плац, вручили фанерные лопаты с длинными рукоятками и заставили чистить снег, в дальней его части.
Ровно в полдень, после сигнала корабельной рынды* висевшей на столбе, нас построили, и повели на обед, к стоявшему неподалеку камбузу.
Там было тесно, грязно и сыро. Одновременно кормили несколько сотен человек. Ели в верхней одежде щи с не проваренной капустой и перловку, чуть сдобренную комбижиром*. На десерт подали компот, с запахом браги и тараканами. Ушли голодными.
Снова чистили снег (теперь у каких-то складов) строились, пересчитывались, и это все при десятиградусном морозе. А одежда у нас осенняя, на «рыбьем меху». Ужин оказался таким же несъедобным, но есть его пришлось. В двадцать три часа последовали вечерняя поверка* и отбой.
В казарме, несмотря на скученность, стоял жуткий холод. Из щелей стен навевало сквозняком вместе со снежной порошей. На нары, с лежащими на них старыми матрацами, улеглись по четверо, поперек, как учили, не снимая шапок, пальто и ватников.
Над нами, вверху, кашляли азиаты. Кто-то из них плакал, время от времени тихо повторяя, «билат, билат, куда моя папала».
У двух, топящихся углем в проходе буржуек, уютно расположились опекающие новобранцев моряки. Они организовали ужин из отобранных у нас продуктов, запивая их водкой и разведенным в кружках одеколоном, переругиваясь из-за каких-то принесенных с собой шмоток.
Мы все это молча наблюдали с нар и впечатлялись.
– Вот тебе и флот, мать бы его еб,– прошептал лежащий рядом Витька.
– Да, дела, – вздохнул Вовка.
Утро. В казарме собачий холод. По углам вверху игольчатый иней, буржуйки погасли.
Вокруг них в живописных позах спали балтийцы, от которых разило сивухой и парикмахерской. На полу были разбросаны игральные карты, пустые бутылки и флаконы от одеколона. Здесь же валялись непонятно откуда взявшиеся два карабина.
Последующие дни, мало чем отличались от предыдущих. На пересылке царил невообразимый бардак.
У нас отбирали или вынуждали отдавать личные вещи, заставляли выполнять бессмысленную работу, вроде выноса на улицу и проветривания деревянных топчанов, и все время пересчитывали, резонно понимая, что от такой жизни кто-нибудь попытается удариться в бега. К маме.
Но и мы обживались. Посоветовавшись, подарили главстаршине имевшуюся у Витька электробритву, и он разрешил нам не ходить на камбуз.
Дело в том, что на пересылке имелось несколько сносных буфетов, в которых продавались продукты, ситро и курево. А у нас еще оставались деньги, заначенные в потайных местах. Слава богу, в дороге не все пропили.
В первый поход в буфет, расположенный за казармами, отправились впятером – всем землячеством. Те двое, которые ехали с нами в купе, куда-то подевались.
У буфета, расположенного в стороне от других зданий, переминалась очередь – человек двадцать, В основном кавказцы и азиаты.
Эти ребята приспосабливались везде. Впоследствии, на лодках, я их практически не встречал. Зато на камбузах, складах и в других «хлебных» местах, сынов гор и степей, хватало с избытком.
Пристроились в хвост очереди, советуясь, чего взять и сколько.
В это время, расталкивая локтями возмущающихся рекрутов, к витрине буфета нахраписто протиснулись трое парней в синих робах и шинелях погон. Не иначе такие же призывники, как и мы, но уже отправляемые в части.
– Кончайте хамить, пацаны! – попытался их урезонить их Витька.
– Молчи, блоха! – уничижительно взглянув на него, процедил самый рослый из тройки и, отпихнув очередного рекрута, протянул в окошко буфета червонец. Остальные громко заржали и добавили еще несколько оскорбительных фраз в адрес Костенко.
Не сговариваясь, мы подошли к витрине. Сашка уцепил согнувшегося у окошка верзилу за плечо, рывком повернул к себе и, не давая опомниться, съездил по морде.
Тот, взмахнув руками, опрокинулся на спину, а мы быстренько навешали оставшимся двоим. Метод был опробован и не давал сбоев.
– Чапайте отсюда,– зловеще прошипел Степка, когда все закончилось.
Подвывая и утирая розовые сопли, хулиганы потащили беспамятного приятеля в сторону казарм. А мы, пользуясь замешательством очереди, наспех отоварились хлебом, одесской колбасой и сгущенкой. Дополнив их несколькими бутылками полузамерзшего лимонада с сигаретами.
– Ловко вы их, – принимая деньги, рассмеялась грудастая продавщица в белом, одетом на пальто, халате. – Откуда такие взялись?
– Мы тетя, из Донбасса, – пробасил Сашка.
– Тогда ясно, – кинула она головой, – следующий!
Отобедали среди заснеженных сосен, в беседке за вещевыми складами.
После драки и еды, настроение улучшилось, на душе потеплело. Оставшиеся продукты упаковали в принесенный с собой рюкзак, зарыв его в снег под одним из деревьев.
– Запас карман не тянет, – сказал Вовка, поглаживая заплывающий глаз.
