Валерий Липневич
Свейкас, Виляу!
!
Балтийское море – Балтас юрас. Я люблю Балтику. Она всегда празднично-светлая, холодновато-сдержанная, чистая. А эта постоянная радость при встрече с ней, всегда неожиданная, и волнующее предвкушение этой радости, и томительное ожидание: когда же, наконец, откроется из-за дюн, ударит по глазам изумрудно-голубоватое, в белых барашках море. Словно праздник красок, который начался для меня этой весной в Самарканде, на площади Регистан, тлел где-то глубоко внутри, и разгорался, и своевольно выплеснулся здесь – от земли до неба, от горизонта до горизонта.
Вода была 17 градусов, наверху столько же. Укрывшись от ветра можно было даже загорать. Пока я болтался на волнах, спутница ждала на берегу, закутавшись в розовое полотенце.
Потом догоняла меня по влажной кромке песка.
Полотенце на раскинутых руках – уже моих – хлопало над головой, как парус.
Волны тут же слизывали наши следы.
Эти бесконечные пляжи так и манят бежать до горизонта.
Виляу, помнишь наш последний марш-бросок? Ты гордо отказался совершить его на мотороллере, как настоятельно предлагал тебе – уважает – сержант медицинской службы, уже веселый с утра и лихо гоняющий от старта к финишу, доставляя кого надо, в целости и сохранности. Не унижаясь трусцой, ты спокойно прошел 6 км шагом, брезгливо придерживая автомат, в котором, как ты уверял, и сосредоточено все мировое зло. За всю службу ты и держал его в руках раза три и, по-моему, ухитрился-таки ни разу не выстрелить. Как раз перед стрельбами отправился в заслуженный женой отпуск – стал счастливым отцом. Появился в казарме через десять суток, благостный, отъевшийся, с запасом зубных щеток и тюбиков несъедобной пасты.
Кстати, первое, что ты мне поведал, когда мы немного познакомились, и было твое доверительное сообщение, что здесь, в нашей казарме – воруют! Именно щетки и пасту. И почему-то, в основном у тебя. Это безобразие! Какие-то уголовники! Такое бурное возмущение как-то не вязалось с твоей комплекцией – 192 в сантиметрах и 120 в килограммах. Хотя, уже теперь, в наше постперестроечное время, я понимаю, что это было принципиальное цивилизационное различие между людьми, уважающими право частной собственности и не придающими ему особого значения.
Вполне возможно, что старшина нарочно заказывал самые вкусные сорта зубной пасты – апельсиновую и мандариновую. Для салаг это были настоящие деликатесы, особенно весной, когда уже все приедалось и хотелось чего-то необычного, дразнящего вкус и стимулирующего аппетит. Доходило до того, что прямо в столовой начинали бросаться хлебом.
Думаю, что в той пасте с пометкой детская ничего вредного не было – ведь это была наша, советская паста, уже изначально рассчитанная на многофункциональное использование. Бутерброды получались вполне приличные – сам пробовал. Одновременно возмещала и недостаток кальция в организме. Щетки, как и мыльницы, шли на поделки – в основном для наборных рукояток. Проще всего было носить это хозяйство в карманах, но ты, строго следуя букве устава, упрямо укладывал весь положенный ассортимент в тумбочку и с каждой получки покупал все новое. Именно эта приверженность букве и выделяла братьев-литовцев, давая повод к насмешкам и к раздражению (со стороны командиров).
Также неодобрительно ты относился и к моим экспериментам с той же зубной пастой. Только под конец нашей службы ты, скрепя сердце, согласился, что ее можно использовать и как дезинфицирующее средство – для обработки царапин и ранок. Вполне сносно заменяла она и одеколон после бритья. Так что она всегда должна быть в кармане, под рукой. Только сейчас пришло в голову, что ей можно замазывать глаза пленным, чтобы не зыркали, куда не надо. Кроме того, она должна оказывать и какое-то слезоточивое действие. А что может быть лучше плачущего врага? Только смеющийся друг.
Я вижу, как ты начинаешь подозрительно поглядывать на меня и негодующе поджимать губы. Никто не хочет посочувствовать, только бы посмеяться над товарищем. «Скоро ты станешь совсем, как Олег! – произносишь ты вроде бы спокойно, но, как верблюд, презрительно поднимая голову и становясь еще выше. Да, с твоей высоты мы все такие маленькие.
Служили мы в то время, когда нигде не стреляли, а скука, как известно, единственный враг невоюющих армий. Отважно борются с ней лишь новобранцы – под мудрым руководством сержантов и старшин, при постоянном и неравнодушном участии «дедов». При всех твоих обидах, я думаю, ты все-таки признаешь, что Олег очень скрашивал наши будни. Осторожно так вклинивается в разговор: мол, хотелось бы уточнить, если позволите, господа ефрейтора и старшие стрелкунасы. Этакий Мефисто в очках, серьезный донельзя. Только глазки щурятся в предвкушении удовольствия. А за стеклом поблескивает, нетерпеливо приплясывает смешинка, готовая выскочить веселым чертенком, даже не дожидаясь, пока ты основательно заглотнешь наживку.
Иронии, особенно по отношению к серьезным вещам, ты не признавал. Для Олега – без иронии – самые серьезные вещи не имели смысла. Он даровался только иронией. Это был его способ существования в отрицаемой системе. Ею была не только армия. Надо признать, что способ этот один из самых приятных и не требующий особых напряжений. Между тем как приз бывает вполне приличным. Хотя именно тогда и начинаются серьезные проблемы: как сохранить преемственность иронических позиций, невзирая на ошеломляющую серьезность неожиданной удачи?
Виляу, думаю, что ты согласишься: с ироническим отношением к миру у тебя было слабовато. Ты просто не мог предположить, что такое отношение возможно. Легкий, всегда адресный юмор, добродушный – этого тебе вполне хватало. Сказывалась прежде всего разница между Вильнюсской лесотехнической академией и Ленинградским институтом инженеров кино, между жителем деревенским, даже хуторским, и развращенным продуктом большого города. Мировая деревня и Мировой город – вечные полюса истории, неизменные при любом социальном строе, обеспечивающие движение и перемены. Именно эти стихии стояли за вашими спинами и безжалостно ударяли друг о друга.
Поэтому разговор ваш часто был похож на пьяного, который плетется темной ночью неизвестно куда – от забора к забору, хотя ему кажется, что он идет домой, к счастливой жене и радостным деткам. Этих шатаний ты не выносил. Благородная прямота в образе мыслей, вероятно, также связана с комплекцией, с общей массой – ведь, как известно, мыслим мы всем телом. Если ты почему-то не заводился или очень медленно набирал обороты, Олежек выходил – каждый раз непонятно как, но вполне естественно и неожиданно – на тему секса, пытаясь, как сегодня говорят, расширить твой диапазон приемлемости. «Да если бы моя жена!» – срывался ты наконец на сакраментальную фразу и, понимая, что снова попался, краснел – вероятно, также всем телом – и так забавно сердился, пыхтел и таращился, что азербайджанцы, которые играли неподалеку в нарды – дело было в ленкомнате – тоже хохотали.
«Мышь щекочет слона!» – помирал со смеху хлеборез Алиев. Ты, наконец, тоже улыбался, остывая и разочаровывая зрителей. Они-то надеялись, что такой гнев уж во что-нибудь выльется, и ты ненароком прихлопнешь этого хитрого лиса, гудруса лапинаса, этого салагу, который, не понюхав ни кухни, ни караула, сразу пристроился киномехаником, как будто и без него не было кому крутить кино в казарме.
Впрочем, эта культуртрегерская деятельность – два, а то и три раза в неделю – Олегу скоро надоела: отнимала вечера. Да и со старенькой аппаратурой надоедало возиться. Тем более, что любой сбой вызывал такой взрыв отрицательных эмоций, что ему даже за толстой кирпичной стеной, в аппаратной, и то делалось неуютно («На кухню, салага! Сортиры чистить! Инженер, такую твою через такую! В караул!»).
Олег вскорости подготовил себе замену, упрямого закарпатского паренька, который со своим восьмилетним образованием жадно впитывал любые знания и вернулся домой, вероятно, мастером на все руки.
Ну, конечно, в караул Олег не попал. Перебрался на КПП, нажимать кнопки на пульте управления воротами и украдкой читать книжки в своей будочке. Это была высшая дедовская должность, ее получали избранные после полутора лет службы.
На какое-то время «деды» просто онемели, потом посудачили – «рука волосатая» – и закрыли тему. Чтобы не травмировать психику, пытаясь понять непонятное.
Талант устраиваться был у Олега налицо. При сохранении внешне легкомысленного, несерьезного отношения к своему таланту. Впрочем, ирония Олега – гибкого, опытного в отношении с различными людьми – могла быть и ширмой, скрывающей свой «серьез» от постороннего взгляда. Во всяком случае, его уроки пошли тебе на пользу: в русском языке ты стал различать оттенки и полутона. Ты все реже попадался на его удочки, и ему стало с тобой неинтересно («Учишь их, учишь! А что в итоге? Слова не с кем сказать…»).
Время от ужина до вечерней прогулки, которое было только наше – для писем, чтения, подшивания воротничков, телевизора или кино – мы уже часто проводили без него. Но удача Олега коснулась и нас. Ты перестал, наконец, скупать зубные щетки и пасту. Теперь они хранились в погребе на КПП. Мы могли бы защищать этот объект с неделю, не нуждаясь ни в каких дополнительных продуктах питания. В конце концов, там появилось даже грузинское вино, хотя и ненадолго. С белорусским салом оно вполне сочетается. Парней с Кавказа навещали часто, и поневоле каждый визит превращался в небольшой праздник для узкого круга лиц. Разумеется, без никакого ущерба для службы, а даже наоборот – интернациональная дружба крепла и готова была сокрушить все преграды.
Хотя, конечно, преграды были самые обычные: необходимость самому подшивать воротничок меня поначалу просто бесила. У тебя были те же трудности. Потом прибавилась стирка хэбэ. Со стиркой мы тоже справились. В чем мы только их ни стирали! Под конец даже в авиационном бензине. А с каким вкусом я подшивал эти воротнички за месяц до «дембиля»! Ты подшивал их с привычным чувством обиды, понятном в женатом человеке, у которого для таких дел имеется жена, но почему-то не она, а именно ты вынужден заниматься такой ерундой. Можно сказать, что армия – школа холостяков. Одна потенциальная теща с грустью заметила: «Зачем тебе жениться? Ты все умеешь!» За то, что никогда не женился на кухарках и прачках, я тоже благодарен армии. Именно она приучает использовать женщину по ее прямому назначению. Поэтому женщины всегда предпочитают мужчин в форме, с самостоятельно подшитыми воротничками.
Да, Виляу, когда я тебя впервые увидел, в тот день, когда нас сгрузили перед одиноким бараком среди столетних елей, мне и в голову не могло прийти, что мы будем приятельствовать, предаваться философским беседам, а также филологическим изысканиям на ниве литовского языка. Мордоворот со зверским лицом – всё в буграх и шрамах (как оказалось, болезнь печени, в детстве питался одним молоком) – стоял на крыльце как чугунный памятник солдату-освободителю. Рука тяжело лежала на штыке у пояса. Но, оказалось, тоже наш брат, годичник.
Таких сачков, как говорил старшина, набралось целых двенадцать – на роту многовато, целое отделение. «И зачем их берут? – недоумевал все тот же старшина. – Направили бы по специальности, пусть бы отработали и за высшее образование, и за армию». Старшина был человек не только военный, но и государственный. Поэтому идея альтернативной службы естественно созрела в его голове. Хотя лично для него наше присутствие и не было совсем уж напрасным. Когда он убедился, что мы ребята, в основном, не гордые и даже не глупые, несмотря на все свои институты, он потихоньку стал пополнять свой интеллектуальный багаж. Было-то у него всего лишь шесть послевоенных классов. Поэтому некоторые слова, с которыми старшина впрямую не сталкивался, но краем уха слышал, были ему незнакомы. «Вот, говорят: ну ты, Спиноза! Что это за ругательство такое?» Пояснения выслушал, помолчал. «Вишь, хороший человек был. Своим трудом кормился, а в свободное время, значит… Вот люди, все на ругань переводят. Куда катимся? Сталина испохабили, скоро до Ленина доберутся».
Как в воду глядел – и шести классов хватило.
На «дембиль» выдал нам не дефицитные шинели, но практичные бушлаты. «На рыбалку или к теще в деревню – самый раз. Что вам в шинелях красоваться – не малолетки». На тебя, к его большому сожалению, бушлата не нашлось. Новую шинель тоже не дал. Всучил мою. Я ее никак не хотел укорачивать, и в вольном положении она была до пят, а тебе оказалась немного ниже колена. Так и повез ты мою фамилию на внутреннем левом кармане, и, может, еще натыкаешься иногда и вспоминаешь то не самое плохое время в нашей жизни. О чем, кстати, осталось у меня твое письменное свидетельство. Гражданская жизнь так круто взяла тебя в оборот, что очень скоро ты стал вспоминать об армии в другой тональности. Даже к средоточию мирового зла, своему автомату, из которого ты ни разу не выстрелил, начал испытывать родственные чувства.
Признайся, Виляу, ты уже склонен видеть в том времени нечто дарованное и навек потерянное. Всё, что мы переживаем, каким бы чужим это нам ни казалось, становится в конце концов нашим, и чем раньше мы это понимаем, тем шире охватываем сегодняшний день, тем глубже проникаем в него, тем сильнее отталкиваемся от него и устремляемся в грядущее. Нельзя брезговать настоящим, это наше горючее. Лишаясь его, мы лишаемся будущего и прошлого. Сплошь и рядом люди, подпорченные образованием, не видят и не хотят видеть настоящего. Они не знают, где живут. И главное – не хотят знать. Они навсегда остаются в псевдо-будущем и в псевдо-прошлом. Реальность невидима для них, как и они – для нее. Только бурые пятна на асфальте косвенное свидетельство их случайной встречи.
Мы пришли в армию рядовыми, но после институтов. Ситуация была сложной и невольно способствовала всяческому «пониманию». Формально мы солдаты, такие же, как и восемнадцатилетние ребята после школы или ПТУ, обязанные подчиняться двадцатилетним сержантам и молоденьким лейтенантам. По сути – взрослые люди, которые в гражданской жизни были уже хоть какими-то капитанами. Казарма потребовала от нас быстрой и решительной перестройки. Нужно было в кратчайший срок приспособиться к изменившейся обстановке и сохранить самого себя. Это оказалось под силу только тем, кому было что сохранять, кто уже сложился как личность.
