Валерий Лесков
Революция
© Валерий Лесков, 2023
© Интернациональный Союз писателей, 2023
Дизайнер обложки Александра Уханёва
* * *
Революция
– М-да… – задумчиво вздохнул красивый кругленький господин в черных бриджах, тапочках на босу ногу и красной майке. Он легонько почертил прутиком по прибрежному речному песку, и у него легко вышел женский профиль, точно так, как на общеизвестных рисунках Пушкина. – Народ распустился до невозможного состояния. – Он снова вздохнул и грустно улыбнулся собеседнику, который наматывал футболку на голову наподобие арабского головного убора, чтоб прикрыться от палящего августовского солнца. Он и походил на араба – худощавый, загорелый, с густой щетиной на щеках.
Мужчины, вяло потягивая пиво из баночек, краем глаза наблюдали, как плескаются на мелководье их дочки – девочки лет пяти. Одна в красном, а вторая в оранжевом, как у взрослых дам, купальниках.
– Свобода… – нехотя отозвался араб.
– Сила нужна и власть, – тверже сказал круглый. – Представь, насколько преступность уменьшилась бы, верни мы телесные наказания. – Он жестко улыбнулся. – Порки хорошей не хватает. Мно-о-гим.
– Думаешь, помогло бы? – спросил араб.
– Конечно. Ты хоть знаешь, что это такое – порка? – круглый чуть подался вперед, увлекаясь. – Мы-то и не знаем, только слово слышали, – огорчился он, – а предки не дураки были. Они-то понимали, боль – лучший воспитатель. Можно же месяцы потратить, объясняя, и они при своем останутся. Или-одна хорошая порка.
Араб с сомнением качнул головой.
– Да, – круглый заговорил живее, – ты ударялся когда-нибудь об острые углы дивана, там, или шкафа?
– Бывало.
– Ай, как больно, да? – зажмурился круглый. – Прямо ух! И мозги сразу прочищаются. Мир иначе воспринимается. Не так, что ли?
– Да-а… – протянул задумчиво араб.
– Вот! А представь, что будет, когда вдарят кожаным кнутом тяжелым, плетеным? Да со свинцовыми гирьками на концах. С размаху. С оттягом! Боль острейшая, жгучая, все тело пронзает. И долгая… да, я читал, она не проходит. Жжет. А тут еще… И еще… И полсотни горячих! Каково?
– Бр-р-р… – передернуло араба.
– Вот и перевоспитали дурачк, – подмигнул круглый. – А делов-то пятнадцать минут работы. – Он довольно потер руки. – Потом месяца два только в себя приходить будет, лечиться. И уж точно выпендриваться перед властью не станет, никогда. Вот бы нашим, – он снова подмигнул, явно намекая на кого-то конкретного, – применить, ходили б как шелковые. Ни о каких правах человека и не заикались бы и шапку перед господами ломали б за версту. Как при царе-батюшке бывало.
– Я баб всех современных выпорол бы, – откликнулся араб, – вот уж кто воли взял много. А так бы каждой по двадцать горячих всыпали – и красота. Мужьям не перечили б и о карьерах забыли. – Он мечтательно покачал головой. – Ну а мужики, говорят, бывают такие, что ничем не сломаешь. – Вспомнил он слышанное в школьные годы.
– А, – махнул рукой круглый, – и на них управа была. Например, ноздри рвать. Ух! – он дернул плечом. – Жуть! Клещами железными, представляешь, ноздри вырывают? Больно ужасно. И на всю жизнь отметина такая, что никто и близко не подойдет, как прокаженный будешь. Я бы коммунякам повырвал бы и либерастам за компанию. А если это не подействует – башку отрубят, – продолжил он, – закон суров был всегда. Это щас расхлябанность какая-то появилась. Или нет, – круглый раззадорился и заерзал. – Четвертование! Вот – дело. Одну руку отрубят, потом вторую. И не спеша, чтоб помучился и другим в назидание. Потом ногу долой, затем следующую. И когда уж обрубок один останется, можно и башку снести, – он выдохнул восхищенно. – Такое увидишь раз, и никакое равноправие в голову не полезет. Ух!
– Да, – поддержал приятеля араб. – Видел картинку в школьном учебнике, как за ребро подвешивали, тоже неслабо. – Он ласково махнул дочурке рукой, улыбнулся, о чем-то поразмыслив, и продолжил, – и цензуру вернуть бы, чтоб всякое быдло не лезло со своими писанинами да блогами, да видео. Сильно на молодежь влияет.
– А молодежи работать побольше надо. А они тут всё учатся! – затараторил круглый. – Какая, к черту, учеба? Пусть быдло работает, вкалывает и место свое знает. А то каждый у нас теперь гражданин, права у него! Здравоохранение им подавай, образование. А рылом-то вышли? Вон, дворяне как порядок держали. Пикнуть никто не смел. С голоду подохни, а господского не трожь! Шапку долой, когда барин идет. И поклонись, не сломаешься. Слыхал, простолюдинам даже по тротуару ходить нельзя было. Там господа гуляли. А эти по дороге, по говнищу! И много мест было, куда всякое простонародье не допускалось. А нарушишь – в рыло получишь. Или порка… И правильно их в школы не брали. Пусть пашут…
– Блин, – вздохнул с сожалением араб, – а потом революция эта.
– Да, – поник круглый, – и тех, кто весь этот скот тыщи лет вот так, в кулаке держал. – Он крепко сжал ладошечку, демонстрируя. – Это ж быдло ни за что ни про что, без суда и следствия начало зверски репрессировать. Вот что значит дорвались до власти, сволочи. Насилие… Страшное насилие… Один тридцать седьмой год чего стоит. Вот чем объяснить эту жестокость?..
Шустрые девчушки, вдоволь наплескавшись в речке, бодро подбежали к отцам. Те, сразу забросив интеллектуальную беседу, принялись растирать малявок полотенцами, ласково и добродушно бормоча много-много добрых слов.
Церковь
Июль превратил центральные улицы города в пыльные и горячие ловушки с беспощадным солнцем над головой. Поэтому я ухожу метров на триста вправо и шагаю по реальности параллельной – тенистой и почти бестранспортной. Иркутск, конечно, не мегаполис, но и тут иногда приходится бежать от цивилизации. Здесь тихо.
Слышу, что у меня появился спутник – позади. Вышел из соседнего дворика, наверное. Кажется, говорит по телефону. Идет неспешно вослед мне, так что я невольно свидетельствую.
– Мы живем в двадцать первом веке, а человечество все еще занято только тем, что режет друг друга, давит и грабит, – говорит, горячась, он. – Да, тебе легко шутить здесь, в относительно благополучной Сибири, – ответил он на реплику своего собеседника и продолжил, – а каково в других местах? – Он снова помолчал, выслушивая ответ. – Нет, не так. Люди разумны и должны видеть настоящие проблемы, решать их. А мы только чуем, что у соседа больше вкусного и неплохо бы это отжать… Да, именно… Как чем заниматься?.. Да, большинство людей должны заниматься наукой. И чем больше, тем лучше. Да… Да потому что задачи колоссальные… Какие? Ну… например… солнце погаснет. Да, это нескоро. Но и решить такое еще долго будет нам не по силам. Как-как… Ну, тут либо готовить переселение на иные планеты, либо научиться управлять ядерными реакциями, чтоб регулировать само солнце… Вот, а с развитием технологий и ростом производительности труда малюсенький процент людей сможет обеспечивать необходимым остальных. Большинство и должно заниматься наукой… Да… Для этого людей нужно очень много. Мозги нужны… много. Поэтому о сокращении населения и думать нельзя. Мальтузианство-средневековье!.. Да… И чтоб все получали отличное образование, именно высшее. Что значит не все гении? А рутина? Ее в науке хватает. Вот… А мы всё делим копейки да друг другу глотки грызем… А выход лишь один – наука и коммунизм… Ну… сначала – социализм… – говорящий затих, слушая своего собеседника. – Да, я почти пришел, – отозвался он. – Все сделаю как надо… Да, две поставлю… Да… прочитаю… да… попрошу… запишу…
Я с легким почтением остановился перед небольшим храмом, недавно отреставрированным. Место историческое. При Советах там научное учреждение было. Хрустобулочники утверждают (пожалуй, не врут), что именно здесь венчался их любимец Колчак.
Разговорчивый строитель коммунизма прошагал мимо. Он оказался интеллигентным молодым человеком с аккуратной бородкой и телефоном по-модному – у рта на пальчиках.
– Я все сделаю как надо, – еще раз сказал он, – не беспокойся. – Выключил аппарат и сунул его в сумку.
Я одобрительно и с уважением окинул единомышленника взглядом. А тот истово перекрестился трижды и решительно направился к дверям церкви.
Мажоры
Мы вышли из филармонии оглушенные и подавленные величием искусства. За спиной вспышками фантомов еще звучали скрипки оркестра, голоса солистов и гром оваций.
Блаженные улыбки и вялые порывы восторга затихающей бурей плескались в стаканах наших душ. А в это время прохладный апрельский вечер уже заострил черты города, словно близкая смерть. Пора бежать.
Я нажал кнопку, чтоб завести двигатель автомобиля, но брелок в ответ лишь жалобно пискнул. Что за чертовщина? Машина уже хорошо видна на стоянке, но на импульс не реагирует. Плохое предчувствие заскребло под ребрами. Жена уловила мое беспокойство.
– Что?
– Кажись, нам хана, – притворно-бодро отзываюсь я.
Хотя веселого мало: сто километров от дома, чужой город, сел аккумулятор. С нами уже бывало так, что единственный водитель в безлюдных местах отказался помочь в сходной ситуации. Здравствуй, паника…
Одно радует-тут не дикое поле, и автомобилистов полно. Скоренько готовлю комплект проводов и еще быстрее бегу к соседним машинам – успеть, пока не разъехались счастливые меломаны.
Мне везет. Первый же упитанный дядя на большом кроссовере соглашается «прикурить». Пока готовим машины, перекидываемся дежурными фразами.
– С концерта? – спрашивает он и смущенно улыбается, мол: понятно же, все мы оттуда.
Я киваю в знак согласия.
– Понравилось? – спрашивает он снова.
– Да, просто великолепно! Такие таланты! Хоть изредка послушать настоящих мастеров… – Тут я не лгу, мне и впрямь по душе увиденное.
– Мажоры они, – поморщился дядя, присоединяя прищепку к клемме.
– Как это? – не поверил своим ушам я, делая то же на своем авто.
– Мажоры – это дети богатых, насколько я знаю?
– Ну да.
– И за что их так кличут? – подмигнул дядя, присоединив второй провод. – А за то, что они, не пошевелив и пальцем, получают всё, верно?
– Вроде так, – соглашаюсь, защелкнув вторую прищепку, – а причем тут музыканты?
– А не только музыканты, – ответил мне он, открывая дверь своей машины, – я сейчас заведу, – кивнул он на кроссовер, – и мы чуток подождем. А потом вашу запустим. Хорошо?
Я согласился.
– Вообще все так называемые люди искусства, – продолжил мысль дядя, когда вернулся к капоту, – поэты, писатели, художники и музыканты, все они – ма-жо-ры, – он произнес это назидательно и четко, проговаривая каждый слог.
– Да как так-то? – уже возмутился я. – Многие вовсе не из богатых. Сами…
– А талант? – зыркнул на меня со значением дядя.
– Да это же и есть – сами, – я развел руками.
– А его-то получают на халяву, в дар от бога, как говорится, – мужик фыркнул. – Мажоры и есть.
Я опешил от чудного поворота мысли и не нашелся, что сказать. Мы немного помолчали.
– Заводи! – скомандовал дядя.
Я крутанул ключ, и мой погибший было уже автомобиль радостно заурчал. Мы убрали провода, захлопнули капоты, и собеседник мой собрался уезжать.
– Послушайте… – неуверенно начал я.
Дядя заулыбался.
– Что не так?
– Но ведь известно же, что талант на девяносто процентов состоит из труда. И гении вкалывают как проклятые…
– А сколько тех, кто разбазаривает дар божий? – парировал мой собеседник.
– Но мы же не о них, а о тех, кто работает.
– Так сынки богатеев тоже попадаются работящие. И как быть? – я обиделся за все искусство мира. – Вы же приговор объявили – мажоры. Клеймо!
Он помолчал секунду, глядя на ночной город, и сказал уже серьезно:
– Искусство должно служить людям, а не Мамоне.
– Утопия… – вздохнул я.
– А у нас, – вдруг зло и весело продолжил он, – богема, смотрите: самые продажные людишки. Вспомните, как они большевиков кинулись хаять, зарабатывая сребреники у новых хозяев. Мажоры чертовы!
Дядя махнул мне рукой и прыгнул за руль своего красивого авто.
– Да не все же кинулись! – крикнул я ему вслед.
Он махнул еще и уехал. Холодный ветер грубо дернул меня за куртку, подталкивая к машине.
– Мажоры? – спросил я у него и юркнул в салон.
Поэт
«Дождя бы, – подумал поэт, устало шагая вдоль темных дверей редакции, – дождичка освежающего тут не хватает, – вздохнул он, аккуратно пригладив седые волосы до плеч и прислушиваясь к настойчивым звукам скрипки, сливающимся в один и тот же незатейливый мотивчик в его голове. – Бухгалтерией сделали журнал, торгаши чертовы: цифры, справки, гонорары…»
Скрипка заиграла сильнее. Мужчина напрягся, ожидая, что припомнятся слова, но мелодия дошла до высшей точки и отправилась по второму кругу, так и не родив песни.
«Счетоводы!» – с досадой скосил он глаз на ближайшую дверь.
А она вдруг широко распахнулась и выпустила в коридор большого небритого человека с бездонными печальными глазами. Тот бросил взгляд на поэта, узнал и старательно смял физиономию в улыбку.
– Иван Ильич! Рад вас видеть. Третьего дня только вспоминал, – схватил он руку Ивана Ильича и начал деловито ее трясти.
– Здравствуйте, Антон Эдуардович, – изогнулся в самом изысканном поклоне поэт. – Вот уж не ожидал, что моя скромная персона главного редактора заинтересует.
– Интересует, интересует, – отпустил руку собеседника редактор. – Еще как интересует. Идемте ко мне, – он кивнул, приглашая, и затопал по коридору, старательно раскланиваясь со встречными.
Иван Ильич побрел следом. Скрипка в голове его снова почти закончила вступление, и напряженное ожидание развязки на миг сдвинуло реальность в туман. Зазвенело в ушах, эхом умножая звуки струн…
– Входите! – широко распахнул дверь редактор, начисто разрушая магию музыкальной загадки. И, чуть подталкивая поэта в спину, шагнул следом. – Присядьте, – ткнул он пальцем в стул, а сам плюхнулся в огромное кожаное кресло.
– Кхм! – с досадой кашлянул Иван Ильич, присаживаясь на край мягкого стула и усилием воли пытаясь сдержать рассыпающиеся осколки музыки.
– Как ваши дела? – вежливо поинтересовался хозяин кабинета, с любопытством наблюдая за недовольством гостя.
– Хорошо, – воспитанно, но чуть рассеянно улыбнулся поэт, продолжая витать в хороводе нот. Последний такт, казалось, уже напомнил главное. Теперь так хотелось сосредоточиться. Хоть на минутку!
– Сдавали материал? – кивнул на папку в руках гостя хозяин.
– Да.
– Скажите, Иван Ильич, – прищурился редактор. – Ведь вы писать начали еще при Советах?
– Так, – насторожился гость. Скрипка унеслась в просторы вселенной, оставив лишь жгучий, но быстро остывающий след в холодной пустоте.
– Певцом коммунизма были? – хитро подмигнул Антон Эдуардович.
Вопрос прозвучал оскорбительно, но Иван Ильич лишь махнул рукой.
– Дело прошлое, – виновато улыбнулся он. – Куда деваться-то было? Вы ж знаете… – и печально сморщил нос.
– А сейчас мелкобуржуазными страданиями промышляете? – лукаво заглянул в глаза редактор.
Ивана Ильича даже в жар бросило: «Это уж слишком. Хлопнуть дверью?» Но поэт лишь кисло скривился.
– В этом журнале и начинал, – едко просипел он. – Кажется, «Красные знамена» он назывался? И вроде бы тут обычную лирику даже на порог не пускали?
– Да ничего-ничего! – замахал руками редактор. – Это только значит, что вы полностью в теме. А того и нужно! – Радостно потер он ладони. Затем придвинул кресло к столу, деловито сложил перед собой руки и ласково посмотрел в глаза собеседнику. – А вот Лосев по сей день коммунизмами бредит, представляете? – с печалью в голосе, как по усопшему, проговорил редактор. – Вчера приносил свои стихи, ругался, что не печатаем. Послушал я его по старой дружбе. Ободрил…
– Лосев! – презрительная улыбка поднялась под самый нос Ивана Ильича. – Не поэт он.
– Да… да… – закивал редактор. – Но стихи у него, я вам скажу… – и взгляд литератора сделался мечтательным.
– Он не поэт! – гневно повторил Иван Ильич, сверкнув глазами. И в черепе его загремели литавры, щедро поддержанные хаотичными воплями труб. – Лосев работал младшим научным сотрудником всю жизнь. Не нашел, видите ли, сил посвятить поэзии жизнь! – это «взвизгнул» едкий саксофон, перечеркнув секцию духовых.
– Да… да… – задумчиво согласился редактор.
– Любитель! – еще раз заклеймил Лосева поэт.
– Пожалуй.
– Графоман! – поставил жирную точку барабан, ухнув под темечком обличителя.
– О! – словно очнулся редактор. – Бог же с ним. Вас-то я пригласил по делу. Как настоящего профессионала.
– Конечно! – гордо поднял лицо поэт. – Я вас слушаю.
Из оборвавшейся тишины снова послышался звук, который шел кругом простой мелодии, пощипывая любопытство и раздражая память: «Откуда это?»
– На носу выборы, понимаете? – многозначительно воздел очи к небу редактор. – И красные, левые, если хотите, заполонили все избирательные списки, – взгляд его затуманился неподдельной скорбью.
Поэт закивал, соглашаясь. Мелодия настойчиво близилась к началу куплета, и он нервно ждал спасительного слова из памяти.
– Было бы здорово, – продолжил редактор, – если бы некто очень талантливый, известный напомнил в своих работах о репрессиях, концентрационных лагерях, сговоре с фашистами, – он вопросительно, со жгучей печалью посмотрел на поэта. – Надо открывать людям глаза.
– Мусорный ветер![1] – радостно выпалил Иван Ильич вслух и облегченно выдохнул.
Да, это она, мелодия из юности не давала покоя все I утро. Песенка, что начиналась нехитрой партией скрипки.
– Что? – удивился редактор.
– Да… извините… Я согласен, – поэт заулыбался, а подсознание уже угодливо подкидывало строки песни: «…плач природы, смех сатаны…».
Антон Эдуардович вздохнул сочувственно, рассматривая гостя подернутыми грустью глазками: «Гений, что с него взять? Юродивый».
– Однако обговорим детали… – продолжил он разговор.
* * *
Настоящий поэт, профессионал, Иван Ильич вышел из кабинета редактора окрыленным. Музы теребили его седые космы и сердце горело, рождая пламенные строки. В опьянении от внезапной удачи творец то и дело мысленно возвращался к прекрасным цифрам и озвученным всесильным редактором перспективам, открывающим заветные двери перед любым честным служителем муз.
Конвейер
Места, в которых мы живем, заслуживают самых громких эпитетов. Две красавицы реки встречаются здесь. И торжеством этого события наполнена вся природа. Кажется, сам воздух дрожит в напряжении от слияния мощных потоков, двух вселенных: река Белая становится частью Ангары. Величественное зрелище!
Белая… На своем пути тут и там вздымается она желтыми скалами берегов, высокими и живописными. Спокойно, с величавым достоинством подходит к владениям Ангары. И только перед самой встречей, словно осознав, кто перед ней, сраженная величием своей сестры, признав ее первенство, низко стелется заливными лугами.
Ангара же едва удостаивает небрежного взгляда встречную. Мимоходом, не задерживаясь, открывает объятия слева, обнимает пришелицу и увлекает за собой, уже навсегда прикрыв ее плащом из сердитых туч и холодных ветров, которых Белая до сих пор знавала немного.
И вокруг этого события раскинулись сосновые и лиственные леса, перелески, поля и луга, наполненные всеми прелестями сибирской флоры и фауны. Один багульник, цветущий по весне, стоил бы лавандовых полей Европы…
Какой небывалый вышел бы тут заповедный парк!
Кто из нас, читая книги, просматривая исторические и приключенческие фильмы, хотя бы раз не наполнялся самой белой завистью к монаршим особам или аристократам, которые для конных и пеших прогулок своих заводили гигантские парки невиданной красоты? Да… Бывало…
И вот – свершилось! Нам сказочно повезло. Места эти заповедные мы с женой объявили нашим личным парком. Для конных (читай: велосипедных) и пеших прогулок. Да! А почему бы и нет? С одной лишь оговоркой: поскольку мы сторонники абсолютизма просвещенного, то парком нашим личным смело могут пользоваться все желающие. Не возражаем.
А гуляем много. Прошвырнуться на пятнадцать километров пешком – обычное дело. А уж конно, пардон, на велосипеде – не менее пятидесяти! Без личного парка не обойтись. Никак.
Сколько же интересных встреч происходит здесь! Вот, например, эпизод первый. Мирно катим на велосипедах по лесной дороге. Ведем светскую беседу, как и положено господам на конной прогулке в своем парке. Останавливаемся полюбоваться окрестностями, ставим железных коней у дороги и делаем шаг к лесу, и в эту секунду, как нам показалось, с громом небесным выскакивает из-под самых ног заяц! И бросается в лес.
И всё. А вы думали, у нас с ним завяжется кровавая битва? Нет, мы еще долго стоим, глядя ему вслед, очарованные внезапным столкновением с дикой природой. Прямо тут, в «нашем парке». С ума сойти!
Эпизод второй. Шагаем по дороге, которая, уходя чуть в подъем, просматривается хорошо километра на два. Лес по обочинам либо вырублен, либо столь редкий, что обзор великолепен. Мы болтаем, не особо вглядываясь вперед. Но на одну деталь всегда обращаем внимание. Жена боится собак, поэтому мы (с некоторых пор оба) инстинктивно реагируем на этих зверьков, едва их приметив.
Гляжу – навстречу примерно в километре бежит по дороге собачонка. Ничего пока не говорю, очень надеюсь, что зверь, увидев нас, больших и страшных, сам с дороги уйдет. Идем мы, навстречу-животное. Расстояние сокращается. Жена пока его не замечает, увлеченно что-то мне рассказывает. Наблюдаю за собакой. Она бежит. Мы идем. Расстояние сократилось метров до трехсот. Пес почему-то не желает нас бояться. И бежит странно: голову опустил к земле, ступает вразвалочку. «Бог мой, – мелькает шальная мысль, – не бешеный ли?»
– Гляди, – говорю жене, – и на собачку показываю, – странный какой-то.
Мы тревожно останавливаемся. Пес бежит. И близко, уже метрах в ста, он вдруг поднимает голову, видит нас и, не выказав испуга, без резких движений, словно так и задумано, меняет курс, уходя в лес.
– Барсук! – радостно кричу я. – Представляешь? Это же барсук нам встретился, а никакая не собака!
Эпизод третий (самый обыденный). Автомобиль на лесной дороге. Мы только отъехали от поселка – километра три. Но вокруг уже лес. Хоть и не тайга, а деревья, кусты, трава – все как положено.
– Т-с-с… – жена вдруг машет мне рукой. – Стой!
Да, я притормаживаю. На обочине – лиса. Недалеко, метрах в пятидесяти. Лиса принюхивается, ждет чего-то пару секунд и быстро уходит. Именно уходит. Не убегает в испуге, не юркает трусливо, а гордо уходит. Красивая, с пушистым хвостом. Других, которых мы встречали, красивыми назвать трудно – собаки облезлые. А эта была ничего…
Эпизод четвертый. У самого устья Белой берег пологий и без леса. Прибрежные заливные луга плавно переходят в крестьянские поля. Травы и тут и там высокие, густые. Здесь, у слияния рек, облюбовали место перелетные птицы. Всяких полно: утки, цапли, журавли. И те, что помельче. А тут…
– Мать честная! – кричу я, завидев это чудо.
Метрах в двухстах по густой траве вышагивает творение. Именно вышагивает. Высокое. И клюв – большой и кривой, как турецкая сабля. Даже круче! Такого мы еще не видывали.
– Что еще за птица марабу? – останавливаю машину, и мы долго любуемся чудным гостем.
После в сети нашли ее и узнали, что зовется птица кроншнеп, редкая, пугливая, и встретить ее – большая удача. Таков «наш заповедный парк». К сожалению, не заповедный…
Там, где встретился нам барсук, леса почти нет. Поэтому и обзор хороший, и увидел я его издалека. А ведь зеленел здесь густой и прекрасный сосновый бор еще недавно. И даже помыслить нельзя было, что кому-то придет в голову рубить, потому что устье Белой и берег Ангары по всем статьям водоохранная зона должна быть. И любому ясно, что для сохранения рек лес необходим. Кроме того, это не какая-нибудь глухая тайга, где лес добывают.
Всего в семи километрах от большого поселка. Считай, за околицей. А его вырубили!
Два лета ходили тяжелые лесовозы, нещадно круша местные дороги. У селян сердца сжимались, а поделать ничего было нельзя. Когда глава администрации подъехал к лесорубам и поинтересовался, на каком основании, ему посоветовали не совать нос куда не следует и отправили его подальше.
А на следующий день в администрацию приехала группа юристов с полным набором документов, доказывающих, что работа ведется на законных основаниях. Выпилили подчистую и посадить саженцы вместо уничтоженного даже не подумали. И следы рубки толком не прибрали. Зато, наверное, здорово сэкономили. Лес-то под боком – вывозить легко, дороги рядом.
Как там барсук тот теперь живет? И заяц?
Там же, у места слияния красавиц рек, расположились очистные сооружения. Старые, реконструкции требуют. Вонь вечная, и ручьи грязные текут в сибирские реки.
Если же мы переправимся на другой берег Белой и проедем километра три-четыре от реки, то окажемся на бескрайних просторах с лунным пейзажем. Поля, засыпанные серым сыпучим, как цемент, веществом, – отходы бывшего здесь некогда химического производства. Гоняет ядовитую пыль ветер. Лежит она там уже не одно десятилетие, и никакие растения на месте этом не растут. А дождь растворяет отраву и – в почву, а после туда же, в реки.
А еще говорят (сам не видел, лишь сплетни слыхал), что под землей ртутные озера на месте завода образовались. Ртуть, видишь ли, использовали в производстве. И это тоже – в реки.
Кстати, самая распространенная причина смерти в наших краях – онкологические заболевания. И везде, куда ни глянь, в «парке нашем» мусор: бутылки пластиковые и стеклянные, посуда одноразовая, одежда, бытовые и строительные отходы. Машинами вывезенный и вываленный прямо на дороге или стыдливо в двух метрах от нее под куст хлам.
Зверье несчастное, как выживаешь в этом аду?! А они там есть: барсуки, кроншнепы, утки, журавли, цапли, лисы и зайцы…
И бродят в довесок ко всему, попинывая пластик, по местам заповедным охотники с ружьями. Оставляют после себя новый мусор, боль и кровь. И сидят вдоль загаженных берегов рыбаки, и ставят запрещенные сети, и бросают под деревья разное. Утюжат огромными джипами лесные дороги отдыхающие, жгут костры и снова оставляют бутылки. Стеклянные и пластиковые. Пластиковые и стеклянные!
Каждый раз, шагая по «нашему парку», я с ужасом представляю, как где-то далеко день и ночь работает неустанно сказочный мегаконвейер, выпуская весь этот хлам миллиардами тонн. Ужасный техно – Змей Горыныч. Он и совести, и чувства меры людей лишил. И ни остановить его невозможно, ни придержать. Ибо сказано же: «Капитализм! Счастье! Зашибись!»