Валерий Дудаков
Первый – последний. Любовь многолика. Книга тридцать третья

И зачем-то загорались огоньки,
И текли куда-то искорки реки.
И текли навстречу люди мне, текли…
Я вблизи тебя искал, ловил вдали.

Вячеслав Иванов «Нищ и светел», 1906

Первый – последний

М.В. Добужинский. Иллюстрация к повести Ф.М. Достоевского «Белые ночи». 1922 г.

Прииму

Раньше злыднями не были сроду мы,
Только будто сошли вдруг с ума
И клянём проклятущую родину,
Словно в чём-то повинна она.

Будто всем нам дана в наказание,
Но осмелюсь с опаской сказать,
Что отдали её в растерзание,
Невзлюбив, словно мачеху мать.

Не пылая сыновней любовью,
В озлоблении всех присных призвав,
Можем мы искупить только кровью,
Смыв грехи и из праха восстав.

Но замечу, быть может, некстати я,
Есть страна, есть всесильная власть,
Подменили отчизны понятие
На режим, ныне правящий всласть.

Не на век, и в лихую годину
Пусть всегласно осудит молва,
С нею вместе судьбу я прииму,
Как бы горькой она ни была.

Лучше не грешить

Мы и похуже времена, наверно, знали,
Коль вспомним прошлое – гори оно огнём,
Устали мы от новой лжи и обещаний,
Что лис несёт с его коварной болтовнёй.

Когда-то правил нами вор и уголовник,
Отняв свободу и сгноив её до дыр,
Теперь без кипиша командует полковник,
Генералиссимуса меряя мундир.

Коль кто не с ним, не миновать тому баланды,
У нас свобода, каждый вправе выбирать,
Его так накрепко сколочена команда,
Гонять хоккей, в касанье судьбами играть.

Всё строят, рушат, наплевать, что будет с нами,
Сейчас ли, в будущем, пусть выбор не простой,
Привык он с юности сражаться на татами,
Кто в власть, как тать, забрёл, узнает гнев людской.

Я не пророк, а лишь обычный обыватель,
И не дано вопрос мне «быть иль нет» решить,
Но если в мире справедливость есть, Создатель,
Воздай им должное, чтоб правдой не грешить.

По поводу заседания президентского совета по русскому языку

Язык мы русский славили всем миром,
Не знает кто его, тех просто жаль,
И хоть вчера не шёл на званый пир к нам,
Заставим Даля выучить словарь.

Не каждый любит наш язык могучий,
Хотя давно бы стоило понять:
Средь прочих языков он в мире круче,
Пора их все на русский заменять.

Окружены мы вечными врагами,
Не знают русский, а пора бы знать,
«Едрёну мать» все говорят веками,
Английский «фак» дано не всем понять.

Что суть культур от мощи экономик,
Понятно всем, кто «Капитал» читал,
И даже всем известный в мире гомик
В эпоху Маркса музыку писал.

Порой загадкой Ваши обороты,
Толстых четыре, Пушкина лишь три.
Простите нас, мы, верно, идиоты,
Поскольку счёт понять и не смогли.

Ну что тут спорить, барское ли дело,
С Толстым – понятно, здесь же пра-правнук,
Но Вы сражались яростно и смело
С толпой учёных всяческих наук.

Язык наш – враг наш, дважды два – четыре,
Но Вы стратег, всех лучше и умней,
Сказали как-то: «Их мочить в сортире», —
А вот кого, не помню, хоть убей.

Цветёт страна, и спору нету даже,
Пора бы вспомнить сталинский указ,
Жить стало лучше, каждый русский скажет,
А кто не скажет, значит, против нас.

Весёлая октябрьская

Не могильщик я, не сторожем на кладбище,
Докатился, забулдыга, мол, и пьяница,
Но ушедших вспоминать порою надо же,
Ведь, не ровен час, и мы туда потянемся.

И друзья все друг за другом с лентой строгою,
Не выпендривайся, жди, как полагается,
Там, где друг, туда и враг одной дорогою,
Пусть один удачлив был, другой век маялся.

И в беде бывали вместе мы, и в радости,
Вспомним тех, кого уж нет, пока не чокнулись,
И с бутылкою «Московской» крепкой гадости
Разольём по полстакана враз, не чокаясь.

Век живи и век учись, что век недолог наш,
Тот, кто нас призвал на свет, тому аукнется,
То ль обнимешься ты с кем, иному в морду дашь,
Но не всё же одному и вечно мучиться.

Не Харон на лодке, воз унылый тянется,
Остановки нет, цепочку за цепочкой для,
Может, в будущем кому-то и помянется,
Мы, как вся страна, давно дошли до точки, зря.

Дачное веселье

Дачный покой, шум листвы сквозь узорочье клёнов,
Вновь долгожданный глоток вековой тишины,
Свежесть аллей и дорожек, сосной затемнённых,
Дятел, вороны, собака, что так мне нужны.

Бьёт по стеклу за окном, словно времени метка,
Но метроном не назойлив, знакомый мотив,
И раскрывается веткой незримая клетка,
Словно вспорхнула душа, рой фантазий открыв.

Дело не в праздности лёгкой, свободе от вздора,
Даже не в книгах вечерних, где греет так лист,
А в осознанье того, что приблизится скоро,
Но и не так уж и важен мой выход «на бис».

Пусть и последний, все сцены банальны порою,
Жизнь не театр, скорее дурной водевиль,
И представление это невольно закроют
И Арлекин, и Пьеро, о конце заявив.

Встанут родные, друзья, все в молчании строгом,
Аплодисменты прощанья не будут нужны,
Вспомнятся певчие птицы, собака, дорога,
И успокоюсь с глотком вековой тишины.

Барбекю бабьего лета

День бабьего лета словно
Развлечься зовёт чуть-чуть,
И гости разжечь жаровню
Решили для барбекю.

Раздули угли до жару,
Не стоит огонь так злить,
Грозит мировым пожаром,
Придётся слегка залить.

Не сразу сготовят, ясно,
Всему обозначен срок,
И сочные ломти мяса
Разбрызжут вскипевший сок.

Не я шашлыков любитель,
Мне в праздник привычней стол,
И буду пусть лучше зритель,
Коль пир на пикник пошёл.

А гарь не терплю и с детства,
Палёных сороковых,
Закланных на звероедство —
Я б лучше не видел их.

Я русский, не иностранец,
Но жарить – не мой вопрос,
Толстой – вегетарианец,
И Репин жевал силус.

Есть мясо – тут нет и спору,
Коль сил наберёт мужик,
Но день посвящать обжорству
Не стану и не привык.

Но жизнь шагреневой кожей
В событье каждого дня,
Так время убить – ну что же,
Оно не щадит меня.