Валерий Чудинов
Тайные знаки древней Руси

Эпиграфика и этимология на уровне популизма

Понятие языка является весьма абстрактным, поскольку включает в себя весь его лексический фонд, всю его грамматику, в том числе и словообразование, и всю фонетику, включая диалектные и устаревшие формы. Это – некоторый конструкт, носителем которого является определенный этнос. Без этой абстракции невозможно существование языкознания. Сопоставить данный базовый конструкт можно разве что с понятием числа в арифметике или понятием геометрической формы в геометрии. Однако, подобно понятию цифры в арифметике или тела в геометрии, в языкознании существует понятие речи, некоторого реального языкового фрагмента, представленного устным или письменным высказыванием. Любой речевой акт одного лица способен вызвать у другого лица, говорящего на том же языке, понимание, то есть совокупность нового знания, чувства или новой поведенческой установки.

Чужая речь. Речь на чужом языке, если этот язык неизвестен, неспособна вызвать понимание, не передает нового знания, нового чувства или новой поведенческой установки у воспринимающего ее лица. Нельзя сказать, что она непонятна вовсе; прежде всего, может быть до некоторой степени понят ее чувственно-волевой компонент: энергична она или вяла, спокойна или взволнованна, обладает преимущественно большим числом гласных или согласных звуков. Иными словами, она понимается на акустическом уровне, но не на уровне семантики.

То же самое можно сказать и о письменной речи на незнакомом языке. Видны отдельные графические знаки, простые или сложные, иногда прямолинейные, иногда очень закругленные, крупные или мелкие, разделенные пробелами или слитые в лигатуры. Это – тоже небольшое понимание речи, но на оптическом уровне, не на уровне семантики. И акустика, и оптика – это разделы физики, частично входящие в языкознание.

Однако, если мы изучали чужой язык, мы способны сделать следующий шаг, а именно – разделить ее на определенные фрагменты. Так, речевой поток делится на предложения, словосочетания, слова и морфемы, и каждый объект, полученный в результате этого членения, обладает своим смыслом – синтаксическим, морфологическим, лексическим, морфемным. Каждый, кто изучал иностранный язык, знает, что подобного рода членение непрерывного речевого потока представляет определенную трудность, которая становится все менее обременительной по мере увеличения практики. В языковых учебных заведениях этот вид деятельности называется аудирование – умение распознать элементы речи на слух.

Аналогичная процедура существует и для письменной речи, когда непрерывную строку знаков (а так писали в древности) оказывается возможным поделить на предложения, словосочетания, слова и морфемы. По аналогии с аудированием эту операцию можно было бы назвать визуализированием, умением распознать элементы речи на глаз.

Заметим, что как аудирование, так и визуализирование не являются чисто физическими операциями, а предполагают знание каждого уровня строения языка – морфем, слов, словосочетаний и типов предложений. Однако знания эти – пассивные, то есть в результате аудирования и визуализирования люди еще пока не понимают смысла сказанной фразы, но создают некоторые структурные элементы, которые они потом начинают распознавать поэлементно. Обе операции – это предварительная, довольно грубая обработка текста, в результате которой вычленяется его структура для того, чтобы позже применять синтаксические, морфологические, лексические и словообразовательные процедуры, которые дадут возможность понять текст. Однако без этой процедуры дальнейшая обработка текста оказывается невозможной.

Наконец, происходит понимание, или, иначе, семантизация, текста, когда осмысливается каждый его элемент, и слушатель или читатель усваивает всю содержащуюся в тексте информацию.

Следы в тонком мире. Существование тонкого мира современной академической наукой не доказано. Это не означает, что его нет. Ситуация здесь примерно такая же, как до XX века в географии, когда огромные фрагменты земной поверхности оставались неисследованными и не могли быть нанесены на карту. На этих местах карт оставались незакрашенные области, пробелы, или так называемые белые пятна. Как правило, это были труднодоступные места: пустыни, горные хребты, участки непроходимых лесов или болот. Следовательно, существование белых пятен оказывалось не свойством природы, а отражением пока еще не слишком обширных возможностей человека. Но по мере развития производительных сил человеческого общества, появления пищевых консервов, теплой и непромокаемой одежды, фотографического оборудования, повышения проходимости сложных участков рельефа за счет развития транспортных средств и т. д. размер белых пятен постепенно сокращался, пока они не исчезли окончательно. Во второй половине XX века стали стремительно исчезать белые пятна рельефа морского дна.

Что касается тонкого мира, то в XX веке появились первые, весьма несовершенные устройства в виде рамочек и маятников, которые позволили очень грубо оконтурить эфирные поверхности (ауры) как от живых, так и от неживых предметов. Уже это позволило определять подземные неоднородности среды – пустоты, скопления воды или нефти, наличие археологического культурного слоя и т. д. Тем самым была до некоторой степени реставрирована древняя практика лозоходства. Несмотря на некоторый успех в этой области, академическая наука не признает данные результаты объективными, поскольку инструменты визуализации – различной конструкции рамочки и маятники – работают только в руках человека. Без него они не показывают ничего. В таком случае получается, что самой существенной частью таких приборов является сам человек, а тем самым полученный результат оказывается необъективным.

Другие попытки объективации пока к успеху не привели. Напомню, что в XVIII веке существовали салонные опыты с электричеством, когда галантные дамы и кавалеры образовывали живую цепь (откуда этот термин перекочевал в электротехнику), и крайние звенья этой цепи, то есть участники опыта, клали свои руки на обкладки конденсатора (в качестве которого выступали лейденские банки), а один из участников крутил ручку электрофорной машины. Через участников проходили ощутимые разряды переменного тока (через электрическую цепь конденсатор периодически перезаряжал свои полюса до полной растраты накопленной электрической энергии), и тем самым существование электрического тока каждый из участников ощущал на себе, чисто субъективно. Науки об электричестве тогда еще не было, хотя существование электрических зарядов ощущалось весьма внушительно. И только на рубеже XVIII и XIX веков Луиджи Гальвани изобрел первый прибор для детектирования электрического тока, гальванометр на основе лапки лягушки, которая сокращалась под действием электрического тока. Хотя это была мышца живого организма, а не совокупность неорганических деталей, все-таки степень объективности электротехнических опытов повысилась, и с этого момента электротехника вошла в академическую науку.

Поэтому пока академической науки о тонком мире нет – сама наука еще не нашла адекватных средств объективации тонкого мира. Но она их и не ищет, будучи убежденной в отсутствии самого тонкого мира. Здесь ситуация напоминает ту, что сложилась накануне Великих географических открытий.

Требовалось доказать существование Западного полушария Земли, но для этого кто-то должен был финансировать соответствующую экспедицию. А поскольку большинство европейцев было убеждено в том, что такого полушария и континентов на нем нет в природе, мало кто из богатых людей спешил раскошелиться. Да и даже после открытия Колумбом в конце XV века новых земель за океаном их освоение началось лишь в XVI–XVII веках.

Мантры и руны. С точки зрения эзотерики имеются особые слова, обладающие повышенным воздействием на тонкий мир. В терминологии эзотерики, они вызывают особые вибрации, на которые откликаются человеческие души. Такие слова называются «мантрами». Среди них имеется особое слово настройки, АУМ, ООМ или ОМ. Существует также особое слово в христианстве, произносимое после молитвы, АМИНЬ или АМЕН. К сожалению, эти слова с повышенным психическим резонансом академическую науку не интересуют.

Аналогом мантр в письменности являются слова, написанные рунами. Даже руны сами по себе в качестве отдельных знаков обладают сильным воздействием на психику человека. Насколько я могу судить, по мнению людей, специализирующихся в этой области, достаточно сильное воздействие оказывают германские руны (руны Одина). Возможно, что равной или несколько меньшей силой обладают и кельтские руны (руны Огма). Однако сильнее германских будут тюркские руны, а еще сильнее – русские руны, то есть руны Макоши. Вообще говоря, эта сторона психического воздействия акустических или оптических знаков должна изучаться психолингвистикой, однако, насколько мне известно, такого раздела психолингвистики в академической науке не существует. Полагаю, однако, что даже если бы он возник, он бы имел характер закрытого (засекреченного) знания, поскольку позволял бы целенаправленно воздействовать на подсознание людей.

В древности мантры и руны усиленно изучались жрецами, составляя основу жреческого знания. Заметим, что мантры и руны не требуют аудирования и визуализирования, их комбинации воздействуют на человека независимо от того, знает он какой-то чужой язык или нет. Иными словами, мантры и руны являются элементами некого общечеловеческого кода, и степень их воздействия не определяется личными знаниями индивида, а заключена в генетической памяти человечества. Поэтому различные их комбинации могут создать ту или иную психологическую установку лиц, начиная от горячей заинтересованности в услышанном до апатии или полного отторжения. Ясно, что жрецы целенаправленно пользовались этими знаниями.

Особую концентрацию мантр и рун составляли священные, или, иначе говоря, сакральные, тексты. На взгляд непосвященного человека, профана, слова и знаки этих текстов практически не отличались от слов и знаков обычной, профанной речи. Однако профанная речь не была способна оказать воздействие такой силы, на какую были способны сакральные тексты.

Понятно, что изучение сакральной стороны человеческой речи составляло науку жрецов. По мере секуляризации человеческого общества, уменьшения в нем количества и степени участия в социальной жизни жрецов происходила и десакрализация, то есть профанация речи. Наука лингвистика стала исследовать речь уже только с профанной точки зрения. Тем самым уровень знаний о языке резко понизил свою планку.

Вероятно, по мере уменьшения жреческого корпуса знания о сакральной стороне звучащих и написанных слов, передаваемые от учителя к ученику, постепенно могли в ряде мест исчезнуть совершенно. Поэтому лица, которые в наши дни заявляют о том, что они смогли самостоятельно реконструировать тысячелетние практики наших предков и умеют оперировать словами и рунами на уровне древних жрецов, вызывают большое подозрение. В принципе такое возможно, но для этого нужны огромные знания в области истории, лингвистики, мифологии, религиоведения. Однако люди, претендующие на подобную роль в наши дни, не обладают даже элементарными сведениями в указанных областях знания, считают, что повышать их образовательный уровень им ни к чему, а если и следует ссылаться на чьи-то работы, то на статьи и книги своих коллег, находящихся примерно на том же уровне. С понятием научной критики они не знакомы и считают, что если их работы анализируют, то либо с целью поучиться у них, либо, напротив, для того, чтобы навязать им работы самого критика. О том, что существует большое направление эпиграфики и дешифровки, они не подозревают, поэтому называют свои книги так, как мог бы назвать их эпиграфист или дешифровщик. Поэтому, в силу невежества, они занимают своими работами ту область знания, к которой они, в общем-то, и не имеют отношения. Таким образом, пока область воздействия отдельных звуков и слогов, а также отдельно взятых рун и их комбинаций на человеческое подсознание с точки зрения науки остается неисследованной.

С точки зрения самих современных магов воздействия рун рассматриваются не как практика и не как наука, а как искусство. Вот что пишет, например, Анна Кайа в разделе «Магия заклятий или сакральных слов (искусство эрилей)»: «Ни одно искусство не стоит на месте, и с развитием рунической магии появился новый ее вид – искусство создания магических формул (в иных магических системах их также называют заклятиями) или комбинаций рун. Владевшие этим искусством называли себя эрилями. Суть этого сложного искусства, которое являлось достоянием очень немногих, заключается в том, что действие рун проявляется по-разному в зависимости от того, вырезаны они вместе или в отдельности. Иными словами, две руны, вырезанные вместе, действуют иначе, чем две руны, вырезанные по отдельности, а воздействие же двух или более рун в составной руне отличается от воздействия тех же рун, вырезанных в строку. Необходимо отметить, что магической формулой или заклятьем является не любая произвольная комбинация знаков. В процессе развития искусства эрилей наиболее действенные комбинации подбирались, разумеется, в процессе экспериментов» (КАИ, с. 310–311). В этом абзаце находится много положений, которые требуют комментариев.

Прежде всего, само слово ЭРИЛЬ – несколько искаженное слово ЯРЛ – жрец бога Яра. Исказили это слово германцы, перенявшие рунную магию от жрецов Яра. В немецком языке звук ЛЬ мягкий, поэтому слово ЯРЛ они восприняли как ИАРЛЬ; однако два согласных подряд, Р и Л, им казались трудными для произношения, и они заменили его на ИАРИЛЬ, затем на ЙЕРИЛЬ и, наконец, на ЭРИЛЬ.

Далее, русский бог Яр являлся более молодой ипостасью бога Рода, поэтому руничная магия жрецов Рода перешла к жрецам Яра, а руны Рода стали называться рунами Яра. Так что тут существовала непрерывная цепь ученичества еще со времен палеолита. А в качестве рун использовались руны Макоши, то есть слоговые знаки руницы. Что же касается германских жрецов, то они рунами Макоши не пользовались; их обучали рунной магии на основе германских рун, рун Одина, имевших более слабое сакральное воздействие. Так что с самого начала эрили не обладали всей полнотой сакрального знания по сравнению со жрецами Яра. Но так было за несколько веков до н. э. Позже, в христианской Германии, особенно в Средние века, когда шла война с еретиками, ведунами и ведьмами, шансов на выживание эрилей практически не осталось. Так что, скорее всего, именно тогда порвалась цепь непрерывной преемственности от учителя к ученику. Следовательно, все эрили более позднего времени явились самозванцами и поставили своей задачей возрождение древнего искусства.

О том, что новые эрили делают только первые шаги, свидетельствует и приведенный выше отрывок. Он говорит о том, что сочетание двух знаков не равно двум знакам в отдельности. Но именно об этом говорит и лингвистика. Скажем, слова спаси бог означают христианское пожелание спасения души, тогда как возникшее из этого слово спасибо означает обычную формулу вежливости и совершенно не имеет религиозного смысла. Иными словами, жрецы (Рода или Яра) были не только магами, но и лингвистами, тогда как новые эрили пытаются развивать рунную магию в отрыве от лингвистики. Их эксперименты показывают, что они в своей реконструкции находятся лишь в начале пути и не продвинулись дальше попарной комбинации нескольких рун. Так что нынешние эрили с точки зрения жрецов Яра находятся в положении первоклашек, которые решили самостоятельно изобрести грамматические знания. Однако если эксперименты первоклашек безобидны, то эксперименты эрилей опасны, и в первую очередь, для них самих, ибо они заранее не знают, какую силу вызовет то или иное сочетание рун. Это все равно как сесть в современный грузовик со включенным двигателем и начать по очереди перебирать все кнопки, а потом перейти к исследованию нажатия их попарно или по трое одновременно. Если человек не знаком с правилами вождения, не исключено, что данный эксперимент закончится летальным исходом.

Популистский уровень. Отказавшись от рунной магии, лингвистика на своем профанном уровне смогла понять структуру предложения, словосочетания, слова и морфемы, так что вполне овладела пониманием речи как средства общения и передачи знаний. В отличие от других наук, в языкознании к исследователям предъявляются повышенные требования, состоящие в знании ими не одного, а нескольких иностранных языков. Поэтому защит докторских диссертаций по языкознанию происходит обычно меньше, чем в других науках.

За годы советской власти образовательный уровень населения постоянно повышался и достиг обязательного десятилетнего обучения. В целом слой интеллигенции оказался достаточно грамотным и образованным. Однако существовал один изъян: иностранным языкам школьников не столько обучали, сколько с ними знакомили. Это было сделано сознательно, чтобы обычные советские люди не могли свободно входить в контакт с иностранцами. Поэтому лингвистический уровень населения оставался довольно низким. Тем самым между завышенным уровнем профессионалов-лингвистов и заниженным уровнем основной части населения образовался весьма крупный зазор. Обычный человек практически не понимал ученого из области лингвистики. Это создало удобную питательную среду для лингвистического популизма, когда сложные научные построения специалистов низводились до уровня понимания обычного человека.

В лингвистике известно выражение «народная этимология». Под этим явлением ученые имеют в виду желание передать иностранное слово средствами родного языка и тем самым «прояснить» его смысл. Например, слово студент, неизвестное для человека, незнакомого с латинским языком (где оно означает <<учащийся»), заменяется словом скудент, что означает скудно живущий. Слово становится понятным, родным, однако его реальная семантика весьма сильно деформируется. Не все учащиеся живут бедно, поэтому уже это не соответствует действительности. Но хуже обратное положение: далеко не все бедно живущие становятся учащимися. Так что здесь смысл меняется настолько, что перед нами, по сути дела, появляется совершенно иное слово. Или, например, слово садист, которое осмысливается, как постоянно садящийся человек. Так могут полагать люди, ничего не слышавшие о маркизе де Саде. Слово довлеть ныне понимается, как давить. Существуют и другие примеры.

Искажение смысла возможно и в родных словах в условиях их неудачного акустического расположения. Так, например, конечные согласные оглушаются, иногда до полного исчезновения. Это может привести к полному изменению их значения. Так, в пословице «попал, как кур в ощип» в слове ощип звук И произносился очень оглушенно и наконец исчез. Теперь многие люди произносят ее как «попал, как кур во щи». На сегодня лингвистика не относит подобное явление к «народной этимологии». Однако суть этих явлений одна: сделать слово роднее и понятнее. Крестьяне давно перестали ощипывать кур, да и само крестьянство почти исчезло; в наши дни этим занимаются на птицефабриках, где работает ничтожный процент населения, так что слово ощип знают в наши дни уже не все носители русского языка. Зато слово щи пока еще известно всем.

Я предлагаю ввести для подобных явлений, то есть для редукции непонятных лингвистических явлений к общепринятым (на уровне простого, возможно даже необразованного носителя родного языка), термины лингвистический популизм (а также популизация). Популизацию я отличаю от популяризации; под последней я понимаю внедрение каких-то явлений в широкую народную среду. Популярно то, что любимо народом и имеет спрос. Напротив, продукт популизма рассчитан на низкий уровень образования, некритическое восприятие, и в целом, народу не нужен. По большому счету, продукт популизма принижает народ и дает ему лингвистическую баланду вместо еды.

Конкретные виды лингвистического популизма. В основе трудов популистов от лингвистики лежит убеждение в том, что чисто акустическое явление, слог, имеет смысл. Когда-то, очень давно, на заре развития языка, так и было, однако к настоящему времени какие-то слоги упростились до одного звука (приставки с, к, в, о, у), тогда как другие слоги соединились попарно, утратили последний звук и стали корнями (лог-лаг, бер-бир и т. д.). Иными словами, трансформация слогов привела к тому, что они стали морфемами.

Преимущество деления слов на слоги, а не на морфемы при исследовании их смысла для исследователя состоят как раз в том, что конкретного смысла за этими слогами и не закреплено, а потому их можно наделить любым произвольным смыслом. При этом вполне достаточно дать смысл всего нескольким исходным слогам, как остальное будет, как бы самой собой, создавать запросы на новое осмысление. Например, приписав слогу РА смысл РАДОСТЬ, а слогу МА смысл МАТЬ, мы можем «понять», что РАМА – это РАДОСТЬ МАТЕРИ, МАРА – МАТЬ-РАДОСТЬ, но слово МАРКА заставит нас подумать о приписывании смысла звуку К. Допустим, мы приписываем для данного случая звуку К смысл КОРРЕСПОНДЕНЦИИ, тогда слово МАРКА будет «расшифровываться» как МАТЕРИНСКАЯ РАДОСТЬ ПО ПОВОДУ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ. Но тогда возникает вопрос для слова КАМОРА – после К появляется звук А без определенного смысла. Поскольку в камере или каморе обычно содержатся преступники, разумно будет приписать звуку А смысл отрицания, тогда К+А+МО+РА следует «расшифровать» как ОТСУТСТВИЕ МАТЕРИНСКОЙ РАДОСТИ ПО ПОВОДУ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.

Понятно, что так можно спокойно снабдить смыслом несколько десятков слов, и пока их мало, их смыслы пересекаться не будут. Поэтому, например, слово МАРАТЬ можно не рассматривать, ибо совершенно очевидно, что никакого отношения ни к РАДОСТИ, ни к МАТЕРИ это слово не имеет. Но как только мы выйдем за этот небольшой круг произвольно отобранных слов, мы совершенно явно обнаружим полное несоответствие их значения предписанному им смыслу. Иными словами, весь произвол нашей семантизации слогов выступит наружу, и данная концепция рухнет. Поэтому задача исследователя состоит в том, чтобы создать весьма небольшое число примеров.

Аналогичный подход применим и к письменным знакам. Мы можем приписать им какое угодно звуковое значение, и пока мы читаем ограниченное число слов, эти значения могут образовывать разумные слова. Но стоит увеличить длину текста, как вся разумность тут же улетучивается. Так, «дешифруя» письмо линейное А, Г.С. Гриневич прочитал слова ТАЛУЯ и РАТАМАДЕ, которые он принял за имена собственные. Что ж, в каком-то языке такое допустимо. Невозможно ни доказать, ни опровергнуть существование подобных имен собственных. Но вот слово ИЧАЧАРЕ, прочитанное им там же, уже плохо понимается как имя собственное. А наиболее разумной он представляет дешифровку, которая, будучи написанной сплошной, выглядела так: НЕДУСЕ?БЕИЧАСУДАА ЙЕТЕНИЖИВЬВИЕ. Затем он разбил текст на слова, совершив замены: ДУ = ДО, СЕ? = СЕ, ДАА = Д’А, ВЬВИЕ = ВЬЕ. Получилось: НЕ ДО СЕБЕ И ЧАСУ, Д(Л)А ЙЕ ТЕНИ ЖИВЬЕ, то есть ДО СЕБЯ И НИ ЧАСУ, ДЛЯ ЕЕ ЗНАМЕНИ ЖИВЕМ. Для знамени кого? На этот вопрос ответить невозможно, поскольку первый текст получился, как того и следовало ожидать, совершенно бессмысленный, а второй текст был призван извлечь хоть что-то разумное из этого нагромождения слов. И чем больше будет длина исходного текста, тем менее вразумительным будет выглядеть подстрочник его «перевода». Кстати сказать, при нормальной дешифровке наблюдается как раз обратная закономерность: чем длиннее текст, тем точнее определяется и значение каждого знака, и общее содержание послания.

Вообще говоря, разница между подстрочником (черновиком) и окончательным вариантом (беловиком) обычно невелика. Мог где-то ошибиться автор надписи, а где-то неверно прочитать и эпиграфист, какие-то места могли оказаться написанными неясно; лигатура могла быть разложенной не в том порядке. Вот эти-то незначительные огрехи и отличают подстрочник от беловика при нормальной дешифровке. Что же касается произвола при приписывании слоговому знаку некоторого смысла, то это в дальнейшем оборачивается генерацией совершенно непонятного подстрочника, и огромные усилия дешифровщик должен потратить на вытаскивание из него хотя бы какого-то смысла. Иными словами, чистовик эпиграфисту в таком случае приходится придумывать заново, опираясь на одному ему ведомые буквы подстрочника. Тем самым, нелепый подстрочник служит не источником окончательного текста, а неким антуражем, неким «трудным древним языком», с которого якобы приходится переводить текст. На самом деле этот якобы переведенный текст сочиняется заново.

Из этого вытекает вторая отличительная черта популистской «дешифровки»: слова подстрочника не анализируются на принадлежности к частям речи, а затем – на наличие в них рода, числа, падежа, или времени и лица. Не составляется и словарь встреченных в данном языке слов. Все это совершенно понятно, поскольку не то, что трудно, а совершенно невозможно требовать от сочиненной галиматьи, чтобы она имела одинаковые окончания в одинаковых падежах или лицах глагола. Ибо то, что в исходном языке было нормальным словом, теперь совершенно произвольно дробится на фрагменты, которые, к тому же, получают иное звучание. Так что эти квазислова вообще не могут иметь характеристик каких-то частей речи.

Налицо, таким образом, полное «опускание» не только исходного текста в пучину безудержной фантазии, но и девальвацию профессии дешифровщика. Отныне каждый, кому не жаль свободного времени, может сочинять свои тексты под предлогом того, что он якобы «улучшает» прежние дешифровки, «проясняет» в них некоторые несколько туманные места. В результате число «дешифровщиков» растет, множится и количество версий чистовиков одних и тех же документов, и возникает иллюзия какого-то прогресса в ранее неисследованной области. На самом же деле все перечисленные результаты – мыльный пузырь, который лопается при первом же критическом исследовании.

Тем самым, мы имеем все признаки научного мошенничества, когда дорогой научный продукт, требующий огромных знаний и навыков, тщательной многомесячной кропотливой работы, подменяется дешевым суррогатом. Правда, пока, в силу несовершенства законодательства, подобные деяния не попадают под уголовную юрисдикцию. Однако это не мешает нормальным ученым относиться к соответствующим популистам с плохо скрываемым раздражением. Мало того, что популисты приносят совершенно неверные результаты своих исследований – они еще обвиняют академических ученых в невежестве: дескать, как те не смогли додуматься до столь простых решений?

Таким образом, становится ясно, что никаких научных проблем популисты не решают, поскольку пользуются собственными фантазиями вместо строгих научных методов. Проблема объявляется решенной, а всякий ученый, который хотел бы решить ее по-научному, вступает в область уже известного для общественности и совершенно опороченную для остальных ученых. Приходится работать как бы на зараженной территории, что, разумеется, никакого удобства не представляет. Поэтому академическая наука, с интересом наблюдая за попытками популистов, все же не спешит заняться серьезными исследованиями в этом разделе науки с сильно подмоченной репутацией.

Социальная значимость. Однако если настоящим ученым достаточно быстро виден научный суррогат популистов, то для широких кругов лиц со слабой лингвистической подготовкой подобное положение вещей далеко не очевидно. В их глазах исследователь-популист не просто такой же ученый, как и его академический оппонент, но он значительно выше, ибо приходит к гораздо более радикальным выводам, чем осторожная академическая наука. Так что если эпиграфический суррогат замешан на патриотизме, от него достаточно сложно отделаться. К тому же в наши дни, когда попадание в ряды РАН стало чисто кулуарным делом самих академиков и когда научной общественности подчас совершенно непонятно, за какие научные заслуги та или иная персоналия обрела статус академика РАН, возникло целое созвездие новых АН, основанных на общественных началах. Некоторые из них ведут профессиональную научную деятельность.

В этих условиях критерии научных заслуг популистов существенно понизились. Нельзя сказать, что популизм процветает только в эпиграфической или лингвистической среде; мы прекрасно помним популизм, основанный на пропаганде «подлинно научной мичуринской биологии» в противовес генетике, проповедуемый Трофимом Денисовичем Лысенко. Желанием понравиться партийной номенклатуре была продиктована и статья Акселя Ивановича Берга «Кибернетика», где эта наука была аттестована как «продажная девка империализма», чья задача – оглуплять рабочий класс. Так и видится картинка: вот рабочий-станочник в капиталистической стране заходит после тяжелой смены в книжный магазин, покупает книгу Норберта Винера «Кибернетика», штудирует раздел о положительной и отрицательной обратной связи в управляющих системах и тяжело вздыхает – нет и не может быть в усилителях отрицательной обратной связи, а в генераторах – положительной; все это – фантазии буржуазного ученого, чтобы оглуплять его, рабочего. А на самом деле якобы не существует ни прямой, ни обратной связи, имеется только бесконечная классовая борьба…

Понятно, что популизм выступает с антинаучных, обскурантистских позиций. Предлагаемые им якобы простые решения на поверку оказываются болотом, трясиной, из которых нет выхода. Однако для людей неискушенных слова популиста представляются верным, иногда даже единственно верным решением. И тем самым в его защиту выступает огромная аудитория его почитателей.

Более того. Сама критика кумира со стороны господствующей академической науки лишь подливает масла в огонь; сторонники популиста списывают эту критику на счет неприемлемости взглядов своего кумира сторонниками большой науки и считают ее своеобразной местью за решение важной научной проблемы. Поэтому публичные диспуты приводят скорее к раздуванию славы популиста, чем к утверждению научной истины. На ведение научного спора с соответствующей аргументацией не готова аудитория; даже если сам популист и решился бы на такое профессиональное обсуждение. Так что Олег Синько отчасти прав, говоря в своем ответе о том, что он ничего не проигрывает от критики, и даже напротив, критика делает его персону более привлекательной для читателя.

К сожалению, в обществе – свои законы функционирования информации, и исследователь кажется слушателю более понятным, если он достаточно хорошо «раскручен» средствами массовой информации. Он, что называется, на слуху, тогда как крупные ученые за пределами своего узкого раздела знаний практически неизвестны. Так что легкость восприятия его доктрины, соединенная с известностью его фамилии и усиленная его патриотическими позициями делает его поддержку со стороны населения и предсказуемой, и весьма весомой.