Валерий Брюсов
Медный Всадник

 
Он был чиновник небогатый,
Лицом немного рябоватый.
 
 
Он был затейлив, небогат,
Собою белокур…
 
 
Он был чиновник очень бедный,
Безродный, круглый сирота.
Чиновник бедный,
Задумчивый, худой и бледный.
 
 
Он одевался нерадиво,
Всегда бывал застегнут криво
Его зеленый, узкий фрак.
 
 
Как все, он вел себя не строго,
Как все, о деньгах думал много,
И жуковский курил табак,
Как все, носил мундирный фрак.
 

От всего этого, в окончательной обработке, остались только сведения, что «наш герой» – «где-то служит» и что «был он беден».

Характерно также, что первоначальный герой повести представлялся Пушкину лицом гораздо более значительным, нежели позднейший Евгений. Одно время Пушкин думал даже сделать из него если не поэта, то человека, как-то интересующегося литературой. В черновых набросках читаем:

 
Мой чиновник
Был сочинитель и любовник,
 
 
Как все, он вел себя не строго,
Как мы, писал стихами много.
 

Вместо этого, в окончательной редакции, Пушкин заставляет Евгения мечтать:

 
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег…
 

Где уже думать о сочинительстве человеку, который сам сознается, что ему недостает ума!

Точно так же первоначальный герой и на социальной лестнице стоял гораздо выше Евгения. Пушкин сначала называл его своим соседом и даже говорил о его «роскошном» кабинете.

 
В своем роскошном кабинете,
В то время, Рулин молодой
Сидел задумчиво…
…в то время
Домой приехал мой сосед,
Вошел в свой мирный кабинет.^[7]
 

Все эти черты постепенно изменялись. «Мирный» кабинет был заменен «скромным» кабинетом; потом вместо слова «мой сосед» появилось описательное выражение: «в том доме, где стоял и я»; наконец, жилище своего героя Пушкин стал определять, как «канурка пятого жилья», «чердак», «чулан» или словами: «Живет под кровлей». В одной черновой сохранилась характерная в этом отношении поправка: Пушкин зачеркнул слова «мой сосед» и написал вместо того «мой чудак», а следующий стих:

 
Вошел в свой мирный кабинет. –
 

изменил так:

 
Вошел и отпер свой чердак.
 

Пушкин простер свою строгость до того, что лишил всяких индивидуальных черт самый этот «чердак» или «чулан». В одной из ранних редакций читаем:

 
Вздохнув, он осмотрел чулан,
Постелю, пыльный чемодан.
И стол, бумагами покрытый,
И шкап, со всем его добром;
Нашел в порядке все: потом,
Дымком своей сигары сытый,
Разделся сам и лег в постель,
Под заслуженную шинель.
 

Ото всех этих сведений в окончательной редакции сохранилось только глухое упоминание:

 
Живет в Коломне… –
 

да два сухих стиха:

 
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
 

Даже в перебеленной рукописи, представленной на цензуру государю, оставалось еще подробное описание мечтаний Евгения, вводившее читателя в его внутренний мир и в его личную жизнь:

 
Жениться? Что ж? Зачем же нет?
И в самом деле? Я устрою
Себе смиренный уголок,
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок.
Да сам большой… чего мне боле?
По воскресеньям летом в поле
С Парашей буду я гулять:
Местечко выпрошу; Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят…
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят.
 

Уже после просмотра рукописи царем и запрещения ее Пушкин выкинул и это место, неумолимо отымая у своего Евгения все личные особенности, все индивидуальные черты, как уже раньше отнял у него «прозванье».

Таков второй герой «петербургской повести» – ничтожный коломенский чиновник, «бедный Евгений», «гражданин столичный»,

 
Каких встречаете вы тьму,
От них нисколько не отличный
Ни по лицу, ни по уму.^[8]
 

В начале «Вступления» Пушкин не нашел нужным назвать по имени своего первого героя, так как достаточно о нем сказать «Он», чтобы стало ясно, о ком речь. Введя в действие своего второго героя, Пушкин также не назвал его, находя, что «прозванья нам его не нужно». Изо всего, что сказано в повести о Петре Великом, нельзя составить определенного облика: все расплывается во что-то громадное, безмерное, «ужасное». Нет облика и у «бедного» Евгения, который теряется в серой, безразличной массе ему подобных «граждан столичных». Приемы изображения того и другого, – покорителя стихий и коломенского чиновника, – сближаются между собою, потому что оба они – олицетворения двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества.

3

«Вступление» повести изображает могущество самодержавия, торжествующего над стихиями, и заканчивается гимном ему: