bannerbannerbanner
Меч Вещего Олега. Фехтовальщик из будущего

Валерий Петрович Большаков
Меч Вещего Олега. Фехтовальщик из будущего

Полная версия

Глава 5. Трэль

Нижнее течение Волхова, 858 год от Р. Х.

Олег шел вольно, не скрадом, переступая из матерых сосняков в сквозной березняк, поднявшийся на брошенном огнище; из затравевшего ольшаника шагал в мглистый ельник. Рассветное небо было расчерчено розовым и белесым. Природа просыпалась.

Захоркал вальдшнеп, оповещая лес о явлении красна солнышка. Проиграли зорю журавли. Запели дрозды, подражая соловьям. Зачуфыкал тетерев. С комля-выворотня сорвался глухарь, громко захлопал крыльями, озвучивая посадку. Олег на слух определил кремлевую сосну, на суку коей устроилась птица. Во-он там, на песчаной гряде. Под грядою болото, падь, заросшая черемушником, заваленная подмытыми стволами. Глушь. Глухарю – самое место. На суку защелкали клювом, зашипели, зафыркали – короче, «запели». Олег медленно-медленно выпрямился и задрал голову, высматривая «певца». Глухарь – птица видная, с длинноперым черным хвостом-веером, с горбатым костяным клювом, с ярко-красной кровяной бровью… Холодное лезвие меча уткнулось Олегу в горло.

– Камо грядеши? – Голос был не теплее отточенной стали. Властные обороты звучали в нем – голос не спрашивал, он требовал ответа. Незамедлительно.

Олег отпрянул, суетливо доставая меч. Сердце, как бешеное, моталось в груди, а мышцы, наоборот, зажало страхом. Вот позорище! Засмотрелся, дурака кусок! Птичек не видал!

Человек, стоявший перед Олегом, невысок был, но ладен и крепок. Холщовые порты заправлены в яловые сапожки, поперек стеганой куртки перевязь с ножнами на спине. Если на Олеге, длинном, узковатом в плечах, нарос жирок, то его визави был, похоже, скроен из железа и сыромятной кожи – жесткие скулы, рысьи медовые глаза, суровые морщины у рта. Волосы цвета соломы возле ушей заплетены в косицы и покрыты круглой шапкой-нурманкой. Воин.

Неужто правда?! Или это съемки идут? Господи, лишь бы это были съемки…

– Олег! – крикнул Пончев и слабо замахнулся подобранной палкой.

Воин мягко отскочил, слегка согнул разведенные колени, его меч блеснул в первых лучах и вдруг ударил наискосок, со свистом и зудом рассекая воздух. Палку обрезало, а Пончик оступился и сел с размаху на зад. Олег взялся за рукоятку меча, «как учили», – правой ладонью обхватив ее возле цубы[25], а концом уперев в середину ладони левой. Облизал пересохшие губы. Замахнулся, пугая противника, но воин не моргнул даже. Зато ударил так, что у Олега руки заныли. Прямой меч блеснул и перебил ширпотребовскую катану – обломыш усверкал в траву. Олег поймал взгляд хищных медовых глаз и вдруг все понял и пришел в отчаяние. Ему никогда не победить! Он и с питерской шпаной-то никогда не связывался, а уж в этом времени он – полнейшее чмо!

Из-за густого ракитника выглянул бледный парниша в толстой кожаной куртке, обшитой металлическими бляхами, и сказал что-то ломким баском, кивая на сломанный меч.

Рукою в перчатке парниша сжимал лук – огромную, убийственной силы дугу. Загудела натягиваемая тетива. Олег швырнул катану под ноги парнише.

Тот презрительно скривил рот, мотнул головою, и кто-то проворно связал Олегу руки за спиной. Старый воин спеленал Шурку. Мир перевернулся. В какие-то пять минут жизнь поменяла знак. Олег чуть не плакал от стыда, оглушенный и безвольный, самому себе напоминая что-то желеобразное и колышущееся. Протоплазму. Амебу-переростка…

– Кто это, Олег? – спросил Пончев дрожащим голосом.

Олег не сумел ответить – его чувствительно пихнули в спину, приказывая идти, и он пошел, куда велено. Сказали бы – на колени, ща голову рубить будем! – и он бы повиновался, наверное, и послушно согнул бы выю…

– …Крут! – донесся звонкий голос с вершины гряды, и по песчаному откосу запрыгал белоголовый мальчишка лет десяти, в рубашонке с вышивкой у ворота, по рукавам и подолу. У пояса, болтаясь на шнурках, позванивали бубенчики, отпугивая нечистую силу.

Пацаненок прозвенел что-то непонятное, махая руками для выразительности. Олег понимал с пятого на десятое. Вроде как воина, перебившего катану, звать Крутом…

Крут покивал согласно, дослушав мальчишку, проворчал ответ в усы, а потом подобрал с земли Олегов меч и протянул малолетке. Тот залучился от радости. Взяв меч в одну руку, а обломок в другую, пацаненок полез до верха невысокой кручи. Воин проводил его взглядом и буркнул, указывая путь своим и пленным.

Крут пошел первым, за ним двинулся лучник. Третьим поплелся Олег, рядом шмыгал носом Пончев, а замыкающими шли два молодца в кожаных доспехах и буравили спины пленников в четыре зорких сверлышка. Крутята…

Не оглядываясь, старый воин перешел по камням мелкую речушку и поднялся на обрывчик, где нашлась стертая тропа. Все взошли за ним следом.

Олег споткнулся, больно ударился ногой об корень, но лишь переморщился – не до того. У него болела душа. Корчилась, уязвленная беспощадной правдой. Олег узнал о себе такое, что было больней синяков и ран. Он – трус. И слабак.

Справа брел Пончев. Спотыкался, сопел, мотал светлым чубом и решал непосильную задачу: на каком они свете?! В какое время и пространство их занесло?..

Крут вывел отряд на берег большой реки, быстро несущей мутные воды цвета навозной жижи, и сердце Олегово засбоило. В небольшой заводи, уткнув носы в песок, стояли настоящие лодьи, хищные и длиннотелые. Раз, два, три… Пять боевых единиц. На лодьях торчало по мачте, паруса были свернуты на реях. Штевни поднимались высоко, и Олег заподозрил, что обычно их украшают головами тутошних драконов. Просто в виду родных берегов драконов поснимали, дабы не вспугнуть местный «тонкий план».

На берегу, под скалами был разбит лагерь – кожаные шатры накинуты на столбы в два роста и оттянуты ремешками к колышкам, котлы на треногах булькают кашей над прогорающими кострами. И люди. Много людей – в кожаных штанах, в мягких сапогах с завязками или босиком, в рубахах – выгоревших синих, серых и красных, а то и голых по пояс. Все рослые, крепкие, с уверенными, точными движениями, выдающими бойцовскую породу. Викинги? Варяги? Во-первых, хрен их разберет, во-вторых, хрен редьки не слаще…

Люди сидели кругом костров, бродили по берегу, сторожили со скал, сжимая копья. Кто-то спал, прикрывшись от солнца рукой, кто-то чинил щит, вбивая по гвоздику в вощеную кожу, а кто-то огромный, без рубахи, с татуировкой в «зверином стиле», оплетавшей шею и плечо, стоял, склонясь над водой, и, шумно фыркая, умывался. Чудовищные мышцы бугрили необъятную спину, выбеливая страшные шрамы. Порядком поседевшие космы вымпелами вились по ветру.

– Крут! – окликнули от костра, заговорили шумно и весело, подзывая к себе.

Крут хмыкнул и дотронулся до плеча кашевара – жилистого старика, снимавшего пробу. Старинушка щедро плюхнул в миску пахучего варева, Крут заворчал одобрительно, поставил свою порцию на песок, чтоб остыла.

На Олега с Пончиком глядели с насмешливым интересом и со сдержанным любопытством. Умывавшийся «Седой» снял с шеи полотенце, неторопливо утер лицо и только затем повернулся. Да-а… Вот с кого надо лепить Гераклов и Ахиллов, подумал Олег. Ни капли жира! И кость широка, и мяса на ней наросло – пуды! Грудные мышцы у «Седого» просто устрашали, выдаваясь мощными плитами, а выпуклые кубики пресса напоминали сегментный люк. «Седого» и задушить – проблема. Это ж какие мускулы надо иметь, чтобы обхватить такую-то шею! Колода.

«Седой» задал Круту вопрос, называя того хольдом, и не глядя сунул мокрое полотенце подлетевшему молодцу. Голос у «Седого» был под стать могучему организму – густой бас, с хрипотцой и прохладцей.

Крут ответил, соединяя в звуке голоса и спокойное достоинство, и почтительность. Олег вслушивался в Крутову речь, но понимал лишь отдельности. «Седого», надо полагать, Асмудом кличут. И не просто Асмудом, а еще и хевдингом, вождем, значит…

– А кто такой хольд? – спросил Пончик дрожащим голосочком.

– Ну, это как бы ветеран боевых действий, – объяснил Олег, – действительный рядовой в дружине-гриди…

– А что, и другие бывают? – вяло удивился Шурка.

– Кстати, да. Есть еще дренги. Они вроде как кандидаты в рядовые. Наберутся опыта, в походы сходят, пройдут посвящение, тоже хольдами станут… Понял?

– Понял… – вздохнул Пончик. – Угу… Значит, это правда…

Хевдинг пробасил что-то властно, обращаясь к Олегу.

– Не понимаю, – буркнул Сухов, красноречиво мотая головой.

– Вольгаст тиун! – пророкотал Асмуд, тыча пальцем в старика кашевара, и повелительно упер сучковатый перст в Олегову грудь.

– Олег! – представился Сухов.

Асмуд резко проговорил набор слов, из которых Олег уловил лишь одно – «трэль».

– Я не трэль! Не трэль! – со всей возможной твердостью заявило дитя двадцать первого века, родившееся за месяц до 60-летия Великой Октябрьской социалистической революции. Люди на берегу и на кораблях весело загоготали. Олег сжал зубы.

В голосе хевдинга прибыло яду. Асмуд презрительно, двумя крючковатыми пальцами, ухватился за прядь волос у Сухова на голове, подергал и коротко сказал:

– Трэль!

И только тут Олег «приметил слона». У этой ватаги, потешавшейся над ним, – а было их сотни полторы, если не две, – наличествовали длинные волосы и бороды, не шибко аккуратные, но чистые, расчесанные и ухоженные. У двоих-троих подбородки были выбриты, зато вокруг хохочущих ртов спадали роскошные усы, смахивавшие на клыки моржа. Люди в эпоху викингов были твердо убеждены, что в волосах таится жизненная сила, и стригли только рабов-трэлей! Даже дернуть за бороду или за косу почиталось как страшное оскорбление, а в нить, которой перевязывали пуповину младенца, вплетали по волоску от отца и матери! И кем он, стало быть, выглядит, с его-то армейским причесоном? Стриженым трэлем, кем же еще!

 

Хевдинг молчал. Хольд потихоньку присоединился к товарищам у костра и уплетал кашу, сдобренную чем-то весьма и весьма аппетитным. Дух от нее шел…

Дренг поднес хевдингу рубаху, богато расшитую у ворота. Асмуд, по-прежнему молча, надел ее. Затягивая тесемки на запястьях, он отдал приказание. Олег из всего сказанного уловил только три слова: «торг» и «две марки».

Пара воинов, дожевывая кашу, отвели Сухова с Пончевым к лодье, что была повыше бортами и пошире. По еловым сходням они поднялись на борт. Вся средняя часть палубы была заставлена бочками и тюками – то ли груз, то ли добыча…

– Руки хоть развяжите, – буркнул Олег, поворачиваясь к воинам спиной.

Тот, что был помоложе, фыркнул насмешливо. Гридень постарше молча вытащил нож и разрезал путы обоим пленникам.

Растирая руки, Сухов уселся на кожаный мешок с чем-то мягким. Меха? Да какая ему разница… Он нынче такой же товар, как и эта «мягкая рухлядь» под его седалищем.

– Что нам будет? – спросил Пончик, потирая руки. Руки тряслись. – Какие-то марки… Что за марки? Почтовые?

Олег вздохнул.

– Чует моя душа, хевдинг хочет выручить за нас две марки серебра, – сказал он скучно. – Ну, это что-то вроде денег.

– Выручить? – с трудом доходило до Шурика. – Он нас что, продать хочет?

– Кстати, да. На невольничьем торгу…

– С ума сойти…

О борт плюхала волна, и это слышалось отчетливо. Внезапно шатер на корме пошел волнами и отпахнул полог, выпуская… попа. Самого настоящего попа – огромного ромея-византийца, всего в длинном и черном. И сам черняв, бородой зарос – один нос торчит, а на груди болтается золотой крест. Христианин?

– Пончик! – зашипел Олег, тормоша товарища. – Спроси его! Ты ж врач, латынь должен знать.

– А чего спрашивать? – растерялся Пончев.

– Ну хоть год какой, узнай!

– А-а… Здравствуйте, батюшка! – ляпнул Шурик на корявой латыни.

Поп обрадовался.

– Здравствуй, сын мой! – молвил он басом. – Как звать тебя?

– Меня?.. По… Александр! А вас?

– Зови меня отцом Агапитом. Крещен ли?

– Да нет… – застеснялся Пончик. – Отец Агапит, а какой ныне год на дворе?

– Шесть тысяч триста шестьдесят шестой от Сотворения мира, сын мой.

– Понятно… – протянул Шурка, вычитая. – Восемьсот пятьдесят восьмой год нашей эры… Олег, слышишь? Восемьсот пятьдесят восьмой! О-ох…

– Слышу, не глухой… – проворчал Олег, чувствуя, как все сжимается внутри.

– Вы сами из Константинополя будете? – спросил Пончик, лишь бы что-то спросить.

Священник величественно кивнул.

– Вдвойне приятно слышать имя истинное, – сказал он. – Тавроскифы, что на полдень от Русии, переиначили столицу Ромейской империи в Царьград, а здешние русы и вовсе Миклагардом зовут ее…

– А куда плывут эти корабли?

– В Аль-дей-гью-борг, – старательно выговорил отец Агапит и улыбнулся, сверкнул крепкими зубами в оторочке из курчавого черного волоса. – А славины то место Ладогой кличут… – Голос попа изменился, приобрел пафос: – Доблестным воинам Асмуда поручено доставить меня в Аль-дей-гью-борг. Самим кесарем Вардой послан я!

Однако Олег торжественностью момента не проникся. Дослушав сбивчивый перевод Шурки, он откинулся на локти.

– Да ну? – равнодушно спросил Олег. – Спроси его, не тот ли это Варда, что великого логофета Феоктиста прирезал?

Пончик наивно перевел, и бедного отца Агапита аж шатнуло.

Ромей побледнел и, быстро крестясь, шмыгнул обратно в шатер. Скрипнула палуба, раздраженно загремели железяки. Олег усмехнулся. Странно, но страх и напряжение отпустили его совершенно. Ромей здорово ему помог. Теперь, когда Олег сориентировался во времени и пространстве, стало как-то легче и проще. А Пончик ныл, потирая дрожавшие руки:

– Господи, господи…

– Перестань, – буркнул Олег, – и без тебя тошно…

На берегу протрубил рог, созывая людей к отплытию. Лодья качнулась. По трапу затопали… как их и назвать-то, не знаешь… Бойцы? Гребцы? Гридни? Короче, экипаж затопал.

Гулко загудели доски палуб, разнеслись зычные окрики. На корму, к правилу, пробрался Вольгаст тиун и уселся на высокое сиденье кормщика – далеко с него видать, ничто и никто не застит пейзажи «включенные и обрамляющие». Драконий хвост, в который вытягивалась корма, поднимался над головой кормщика изящным завитком. А старинушка, хоть и худ, да жилист – вон, плечи какие! Костлявые, спору нет, но сила в них еще держится.

Раздалась зычная команда – Олег узнал голос хевдинга. Лодью развернуло и подхватило течением.

Гребцы, поплевав на ладони, взялись за отполированные рукояти. С бурлением и плеском ударили весла, выводя лодьи на простор речной волны. Олегу хорошо были видны гребцы на дубовых скамьях, вернее, их спины, то пригибавшиеся, то откидывавшиеся, с проступавшим витьем мышц. Но он старался не смотреть в их сторону. Было стыдно и неловко до поджимания пальцев. Он тут образованнее любого, но именно его низвели до рабского состояния и везут на продажу. Срам-то какой… И ничего ведь уже не исправишь! Пленили тебя? Пленили. Даже хуже – сам сдался… Ну, хватит. Опять, по новой? Не смог удержать волю, думай теперь, как ее вернуть…

Разнеслась новая команда, гридни уложили мокрые весла на подставки в виде буквы «Т». Двое лбов кинулись к мачте. Парус тяжелым свертком примотан был к длинному рею. Не два, не три, а целый десяток вожжей-шкотов свисал с его нижней шкаторины.

Лодейники быстро разобрались и потянули ременные шкоты. Ветрило поползло, разворачиваясь, вниз и наполнилось ветром, выгладило складки. Заскрипели снасти, и лодью повлекло вперед. Сильнее зажурчала вода, разрезаемая острым форштевнем, окованным позеленевшей медью.

На высоких берегах Волхова – местные звали реку Олкога – четко выделялись белые полосы тропинок и темные леса. Русь. Гардарики.

Серая чайка, пронзительно крича, промахнула над полосатым парусом и отвлекла Олега от размышлений. Он поднял глаза на лодейников, коротавших время за веселым трепом, где баснь неуловимо переходила в истину, а правда вдруг выворачивалась выдумкой. Варяги, «морские люди». «Сице бо ся зваху тьи варязи русь…»

Измученного переживаниями Олега сморило. Проснулся он от толчка. Вскинулся, ошарашенный, не разумеющий ничего. Огляделся – и все пережитое грузом осело на душу. Зато картинка за бортом сменилась.

– Подплываем… – робко доложил Пончик. – Угу…

Показались первые избы – с реки они казались приземистыми, будто придавленными земляными крышами, зелеными в цветочек. А дальше вытягивался чисто русский дом – длинный, подобно опрокинутой лодье. Почерневший от времени сруб прикрывался крышей из торфа – этакий продолговатый холм с пещерой-дверью. Некрасиво? Зато зимой тепло. Из дымогона – на острие киля, если уж продолжать аналогию с перевернутым кораблем, – струился легкий дымок. По берегу бежали два пацаненка, один в рубашке, другой голый, но оба с лукошками. Рядом с ними весело скакал огромный лохматый волкодав. Крики ребятни и хриплый лай разносились над бегущей водой – негромкие, но ясные звуки. Где-то прокукарекал петух, замычала корова, ударила секира, разваливая полено. Одинокий рыбак, сидя в кожаной лодке, снял с крючка гнущегося дугою сига и приставил ладонь к глазам, разглядывая проходившие лодьи. С берега накатили запахи – навозом несло, сеном, молоком, свежеструганым деревом.

– Альдейга! – сказали на носу удоволенно.

Плесы Олкоги, сверкающие на послеполуденном солнце, заметно сузились, выдвинулся Стрелочный мыс, на нем крепко сидела крепость – рубленые башни-вежи… одна, две, три… пять башен. Стены-прясла сложены из мощных дубовых бревен, черных, словно мореных. В животе у Олега будто рой бабочек запорхал – скоро тебя на продажу выставят, узнаешь себе цену…

Асмуд хевдинг отдал приказ убрать парус, и гребцы снова сели за весла. Лодьи обогнули мыс, за ним открылось узкое устье Ала-дьоги, Верхней реки, как называли ижоры Ладожку. Альдейгьюборг строился по обоим берегам этого притока Олкоги, делясь на северную и южную половины. По меркам лета 2007-го от Рождества Христова – поселок городского типа, но туземных охотников град сей должен зело впечатлять. Небось самый крупный на севере Европы. Не хухры-мухры!

У пристанищ-причалов отшвартовались десятки лодий и кнорров, длинных и узких снекк, уродливых фризских коггов – плодов скрещивания бочки и ящика, вместительных сойм и остроносых арабских фелюг, плоскодонных учанов и вертких ушкуев. А дальше, под стенами крепости, шумел торг. Сотни людей бродили меж раскинутых шатров. Околачивались у гостиных дворов с травянистыми крышами, толпились меж дощатых рядов и лавок. Дивились на товар, расхваливая свой и поругивая выставленный у конкурентов. Торговались, приценивались, разворачивали тонкие ткани из Византии. Давали понюхать благовония из Аравии, щелкали по индийским клинкам и слушали долгий, чистый звон истинного булата, взвешивали монеты и рубили серебряные палочки на сдачу, закатывали глаза, демонстрируя предельный уровень восторга, зазывали, ругались, клялись, призывая в свидетели любых богов – от Сварога и Христа до Аллаха и Будды, заключали сделки, ударяли по рукам, бурно выясняли отношения, втихомолку сговаривались и голосили, голосили, голосили – по-булгарски, по-арабски, по-гречески, по-фризски, на северном языке и на местных наречиях. Торжище европейского масштаба!

Лодья причалила к бревенчатому вымолу. Четверо мужиков уже подносили широкие сходни. Прибыли…

Кормщик, кряхтя, встал со своего места и подтянул штаны-гачи. Потирая спину и косо глянув на Олега, он отпер люк в палубе близ мачты. Загремело железо, и наружу, сильно щурясь, выбрался мужик – криво остриженный, босой и со связанными руками. «Был хмур он и зол, но шел». А куда денешься? За ним выбрались несколько зареванных девушек и еще трое парней, смурных и потерянных. Рабы. Олег, значит, один из них. Невольник на продажу. И Пончик с ним… Оптом.

Вольгаст тиун негромко сказал Круту пару слов, тот выслушал и кивнул. Цепко ухватив Олега за локоть, хольд потянул его к сходням.

– Я сам, – буркнул было Олег, но, получив пинка, живо сошел на берег. Пончик сбежал следом, хватаясь за Олега, как маленький мальчик цепляется за маму, боясь потеряться.

Девушек-тир увели в шатер, а мужиков-трэлей погнали на дощатый помост, где уже клонили головы или дерзко разглядывали покупателей около десятка рабов. Молодые, пара пожилых, один и вовсе старец. Этот сидел с краю – смотрел поверх голов и рассеянно улыбался, будто и не его это касалось, будто не ему стать чьей-то покупкой. Олег, по-всякому избегая мыслей о том, что близилось, поставил ногу на помост и упруго поднялся. И только тут, пройдясь по вышарканным лесинам, он постиг свершившееся, «загрузился» полностью: он – раб. Эта маленькая истина потрясла его. Олегу уже говорили, что его продадут, что за него выручат деньги, – слова были ужасны, но они били мимо сознания, скользом, не задевая ум, не попадая в сердце. Все казалось, что его пугают, – ведь нельзя же взаправду продавать в рабство человека! И ладно бы там кого иного, а то ведь его самого, Олега Сухова! Меня – и выставить на продажу?!

Олег лихорадочно, с болезненным пристрастием всматривался в толпу, пытаясь найти в лицах понимание и сочувствие, выискивал в улыбках, гримасах, взглядах намек на поддержку, на помощь, на избавление, но не находил. Люди не видели ничего особенного в том, что носителей разума продавали, как любую другую вещь. Ладожане и гости города пересмеивались, лузгали каленые орехи, а то и вовсе шли мимо, не оглядываясь на помост. Нам-де рабы ни к чему, нам бы отрез полотна купить, женка просила, да шмат сала приобресть изрядный – вчерась тут ха-арошим сальцем торговали… Дайте пройти! Понаставят всяких холопов, ни пройти ни проехать…

Из шатра вышел арабский купец, зябко кутаясь в теплый халат. Конец белой чалмы, покрывавшей его голову, свисал над левым ухом, отмечая ученость. Араб спросил что-то, видимо интересуясь, почем девицы. Продавец, толстенький и кругленький, как колобок, затараторил, на пальцах показывая ничтожность суммы. Поторговавшись, купец крякнул и махнул рукой.

– Ахмад! – позвал он.

Из толпы вышел здоровенный воин Аллаха в бараньей шапке, в замызганном халате и в шикарных, расшитых бисером юфтевых сапогах с загнутыми носками. Ахмад невозмутимо передал увесистый мешочек серебра кланяющемуся «колобку» и повел девушек за собой. Одна из тир заплакала, кривя бледное лицо. Воин Аллаха лениво шлепнул ее по щеке – не сильно, чтобы не пострадал товар, но достаточно для внушения. Девушка смолкла, рукавом вытерла слезы и поплелась за новым хозяином. Ее ждал долгий путь по Великому Волжскому пути, через море Хвалынское, по горам Мазендаранским, по земле Джебел до славного города Багдада. А там уж… кто знает? Может, попадет в Самарру, в гарем халифа Джаафара ал-Мутаваккиля, и назначит ее халиф любимой женой… Возможны варианты.

 

Потом купили деда. Как понял Олег, старикан был крупным специалистом по лошадям. За него дали хорошую цену – двести дирхемов. На эти деньги четырех коней купить можно. А за сколько, интересно, тебя самого возьмут, Олег-трэль? Почем нынче трэли? И, главное, кому обмывать покупку? Кому-то из местных? А если продадут какому-нибудь франку?! И затеряется Олег-трэль, сын Романа, в перепутанице вонючих улочек Лондона или Парижа, где нет бань и канализации, зато исправно коптят небо аутодафе…

Олегу ярко, в цветах и красках представился его будущий хозяин – краснорожий малый, купчик средней руки, тупой и серый. Какой-нибудь… этот… Винифрид. Пузатый и немытый, он хлещет пиво или дешевое вино, преданно заглядывает в заплывшие глазки попов, угодливо кланяется чванливым графьям, а дома лупит девочку-жену и попрекает куском хлеба «этого бугая, от которого никаких доходов, расходы одни!..»

И тут Крут положил Олегу на плечо тяжелую руку, называя цену. Олег Романович Сухов оценивался в сто пятьдесят дирхемов.

Олег похолодел. Сейчас, сейчас…

Покупатель, тощий и злой старикашка, византийский гость, недовольно скривился. Одетый по-простому, в хитон из грубого полотна, заправленный в порты, старик накинул поверх расшитый плащ. Плохо ему будет, подумал Олег, если достанется он этому старперу, – прикует где-нибудь в эргастерии[26], и фиг сбежишь!

А Крут все набивал цену, живописуя высокое качество товара.

Тут рядом со старым ромеем, черноволосым, несмотря на годы, и смуглым, возник неторопливый в движениях северянин, голубоглазый блондин. «А этот, – отрешенно думал Олег, – запрет в хлеву, где-нибудь на берегу холодного синего фьорда, и будешь ты зимой мечтать о теплом Константинополе…»

Белокурая бестия согласился с ценой и сверху вниз глянул на злющего византийца.

Византиец аж подпрыгнул и тут же надбавил. Уступить норманну-язычнику?! Ни за что!

Страх и отчаяние переливались в Олеге, угнетая рассудок и травя душу. Стать чужой вещью, живым имуществом – ну, как это?! Лишиться всех прав… Жить на положении дитяти. Это неверно – думать, будто «раб» от слова «работа». От «ребенка» – так будет правильно. Трэля кормят и одевают – как ребенка. Он ни за что не отвечает – как ребенок. Дожил!

Хотелось спрятаться, укрыться, забиться поглубже куда-нибудь, чтоб не видеть, не слышать, не понимать сегодняшнего позора и завтрашнего кошмара. Бежать! Куда? Они, может, только и ждут, когда ты бросишься тикать! Тут-то и начнется потеха… Сафари на раба. Погонять по лесу беглого, затравить его, науськать здешних псов… И приволочь обратно. И нацепить ошейник на шею.

Ромей заверещал, бледнея, еще пуще задирая цену. Его дородный брат или сват обеспокоенно затеребил за складку плаща: окстись, мол! Ромей только оскалился.

Вдруг толпу перекричал знакомый голос, и Олег чуть не расчувствовался, узнав запыхавшийся тенорок Вольгаста тиуна.

– Продано! – понял Олег без перевода радостный возглас Крута. А хольд поклонился в сторону крепости, приветствуя конунга.

Олег повернул голову и увидел рослого пожилого человека в богатом плаще-корзне, типа мантии на русский манер. «Хакон, сын Бравлина! Хакон конунг!» – пронеслось по толпе. Рядом с Хаконом конунгом стояла девушка в шелковой рубахе, щедро расшитой узорами по подолу и вороту. Девушка куталась в шаль, заколотую брошкой-сёлье, и смотрела на Олега – с немым вопросом и тайным интересом. Сказать же, что она была красива – значит ничего не сказать…

Конунг спокойно ответил хольду. Прищурив глаза, он осмотрел Олега, вскользь, не пытая взглядом, и сунул Круту кошель с серебром.

Крут поблагодарил, довольно взвешивая в руке всеобщий эквивалент, и ввинтился в толпу.

– И меня, и меня! – заголосил Пончик, бросаясь на колени. – Лекарь я! Целитель! О всех хворях ведаю! – верещал врач. – Паки, понеже…

Тиун сказал что-то вполголоса Хакону конунгу. Тот пожал плечами – где один, там и двое… Пригодятся в хозяйстве.

25Цуба – гарда катаны.
26Эргастерий – мастерская.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru