Валерий Петрович Большаков
Целитель. Спасти СССР!
И жило во мне еще одно чаяние, с каждым годом все более сильное – как-то повлиять на историю, как угодно, лишь бы вытянуть страну из либерального, мещанского, жвачного болота, вывернуть с обочины обратно на «путь к коммунизму».
И тут приходят две девчонки и говорят: а давай спасем СССР! Давай не будем доводить до «застоя»! Не допустим, чтобы лилипуты-демократишки, все эти горбачевы-ельцины-собчаки-гайдары, запутали великана – советский народ!
И вот по Ленкиному велению, по Наташкиному хотению…
Исполнятся оба моих желания.
Казалось бы, радоваться впору, вопить «ура» и скакать, как майданутый, но нет – страх стреноживает. Это ж какую махину надо развернуть…
– И когда мне… туда? – выдавил я.
– Сегодня, – сказала Лена стеклянным голосом и посмотрела на часы, тикающие на стене. – Наташка уже послала вызов… Помнишь, она позавчера с буком вышла? Вот тогда. Ровно через четыре часа материализуется капсула из Института Времени. Ты займешь в ней место – и окажешься в августе 74-го. Двадцать девятое число. Помнишь?
– Да, – киваю я замедленно. – Я тогда вернулся с ударной комсомольской – боец стройотряда «Вымпел». В нем когда-то папа вкалывал… Это случится прямо на улице?
– Нет-нет! – заспешила Рожкова. – Уже в подъезде твоего дома, на лестничной площадке. Сосчитаешь до четырех, и… И всё…
Голос у Лены стал повыше, и она заплакала.
– Не плачь, – всполошился я. – Ты чего, Леночка?
– Я не хочу, чтобы ты уходил! – с надрывом сказала Рожкова. – Не хочу! Я хочу быть с тобой!
Она приткнулась ко мне, продолжая хлюпать, а я успокаивал ее и гладил по спинке. Признаться, испытывая стыд, потому как мне было хорошо.
Наташа смотрела на нас и улыбалась. Потом расстегнула сразу две пуговки, зараза, и приняла задумчивый вид.
– Всё, всё… – проговорила Лена, быстро вытирая слезы ладонью. – Просто обидно стало: встретились – и сразу расстаемся! А я, дура, столько времени потеряла зря… – Рожкова судорожно вздохнула, как дитя после долгого плача. – Я сейчас приму душик, приведу себя в порядок, и мы с тобой обсудим план действий на будущее.
– На прошлое! – хихикнула Наташа.
Четверг, 22 октября 2018 года,
первый час ночи.
Щёлково, улица Парковая
Ровно в полночь посреди комнаты распух светящийся шар, переливавшийся сиреневым, и растаял, явив некий хитроумный параллелепипед, сложенный из множества фигур, как кубик Рубика.
Наташка тут же деловито разложила «кубик», как трансформер, на панели и консоли пульта. Уселась перед ним на стул, длинные тонкие пальцы запорхали по клавишам да прочим сенсорам. Пульт отозвался вереницами огоньков, вспыхивавшими экранами и разноголосыми писками.
Я нервно сглотнул. Почему-то все попаданцы, возвращаясь в молодость или вообще в детство, плющатся от радости. А разве прошлое, став вдруг настоящим, не грузит, не напрягает?
Вот каково мне будет встретить отца, живого и здорового? Мне, хоронившему его, слышавшему глухие удары земли о гроб, когда удалые, вечно пьяные могильщики энергично работали лопатами?
Правда, батя никогда не снился мне мертвым, только живым. Ото всех этих дурацких страшилок насчет покойников в сновидениях меня передергивает – кто думает обо всей этой ерунде, тот и видит ее по ночам. Приятных им снов – с зомби в главных ролях.
С матерью, слава богу, все в порядке, она жива и здорова – там, в покинутом Владивостоке. Поселилась вместе с моей сестрой, и мы в основном перезваниваемся, видимся очень редко. Как-то, вот, разошлись по жизни, а в 74-м маме всего тридцать пять, и все еще можно поправить. Покачал головой в такт рваным мыслям:
«Удивительно… Когда меня призвали „в ряды“, я скучал по своим – и по папе с мамой, и даже по Насте, а потом… Нет, привязанность не сменилась отчужденностью, но и дружбы особой не осталось. Да и было ли чему оставаться?..»
Я вовсе не зря сказал, что Даша – единственный человек, родной для меня. Как-то вот распался наш гаринский «клан». Или я просто перенес понятие «семья» на нас с Дашей, а остальных вытеснил на обочину сознания?
Думы постепенно замедляли свое кружение. Я смотрел на Томину, переводил взгляд на Рожкову – любовался на прощание.
22 октября 2018 года полностью переворачивало всю мою жизнь, оканчивало ее здесь – и начинало с чистого листа там, в туманном прошлом. Я верил – и не верил, надеялся – и падал духом, принимая девичью затею за наваждение.
– Всё помнишь? – спросила Лена, перебирая распечатки – точечная информация по 1974-му, совершенно секретная тогда, а ныне взятая в открытом доступе.
Отмирая, повернулся к ней:
– Я ничего не забываю.
– Может, ты еще вернешься… – с надеждой пробормотала Рожкова. – В этот самый день, только часиков в десять-одиннадцать… М-м? Наташка говорила тебе про наш юбилей? Сегодня ровно пятьдесят дней, как мы здесь, а раньше нас не было. И этот дом… Он старый, его еще в 68-м построили. Когда изменится будущее, дом так и будет стоять здесь…
– Обязательно загляну, – пообещал я.
Лена грустно вздохнула.
– Забудешь… Я же знаю, что ты сделаешь в 82-м году – поедешь знакомиться со своей Дашей…
– Я ничего не забываю, Лена, – серьезно сказал я. – И не забуду – ни Дашу, ни тебя, ни Наташу.
Рожкова тихонько всхлипнула и потянулась ко мне губами.
– Хватит лизаться, – сказала Томина с дурашливым осуждением. – Готовность раз!
– Да мы только начали!
Леночка целовалась самозабвенно, а тут и Наташка подоспела, и я от их гладких ручек почувствовал легкий туман в голове. В этот момент донесся сигнал с ноутбука, а пульт-трансформер стал оплывать, проседать, как сугроб весною. Тяжелыми клубами вспухла тускло-серебристая пыльца и словно растворилась в воздухе, оставив по себе нездешний запах едкой горечи.
– Пора! – выдохнула Лена.
Я замер неуверенно, и в то же мгновенье посреди комнаты соткался тускло сияющий сиреневый шар. Он почти касался стен переливчатыми боками, отбрасывая на потолок шатающиеся тени, а когда трепещущий свет утух, над полом осталась висеть прозрачная сфера с большим креслом и пультиком внутри. Перепонка люка лопнула, расходясь, как диафрагма, и я непослушными ногами двинулся к Т-капсуле. Шел будто под водой, преодолевая сопротивление страхов, комплексов, сомнений.
Капсула продолжала висеть и даже не качнулась, не просела ничуть, когда я взгромоздил свои девяносто кило на мякоть сиденья. Перепонка тут же заросла, отрезая звуки.
Гляжу в крайний раз на Рожкову, изо всех сил улыбавшуюся мне сквозь слезы, на Томину, махавшую рукой, – и все пропадает.
На сорок четыре года.
Глава 2
Четверг, 29 августа 1974 года, вечер.
Первомайск, улица Дзержинского
Капсула проявилась прямо над лестничной площадкой, выложенной дешевой керамической плиткой, рядом с узенькими дверцами лифта. Меня царапнуло глупое беспокойство – а вдруг соседи выглянут? Но свидетелем моего переноса в прошлое оказался всего один человек – я сам, только в отрочестве.
Юнец стоял на ступеньках – в потертой «целинке», прожаренный солнцем, короткие русые волосы выгорели до цвета соломы, пальцы сжимают рюкзачок, похожий на торбу…
«Миша Гарин сияет от счастья и пыжится от гордости – он два месяца подряд „пахал“ со стройотрядовцами, заработав пятьсот рублей! Миша окреп, закалился – и везет подарки своим родным… Вот только маму обнять он постесняется, дурачок, а чтоб сестренку чмокнуть… Да ему такое даже в голову не придет! О, смотрит на дядьку в пузыре – и ни бум-бум…»
Все эти мысли проносились в моей бедной голове, как заполошные птицы, влетевшие в комнату и не знающие, как им выбраться из ловушки, а на счет «четыре» весь видимый мир заколыхался, исчезая, забрезжил в стробоскопическом мельтешенье.
Меня охватил томительный страх, как во сне, когда мучительно долго падаешь, и вдруг зрение вернулось, делаясь куда более четким. Я увидел себя – потрепанного жизнью мужика в возрасте, бледного, заключенного в бликующую сферу, а в следующее мгновенье и Михаил Петрович Гарин, и Т-капсула поплыли, расползаясь на пиксели, сеясь серой искрящейся пылью.
– Мир праху моему, – шепчу я, не узнавая собственный голос.
Я оглядел себя, примечая стрелки на брюках, наведенные неизвестным на Западе способом – укладкой штанов под матрас на откидной полке, – и стоптанные финские туфли. Помню, мама очень гордилась, что смогла их достать. Вытянул руки, повертел перед глазами, зачем-то дотянулся указательным пальцем до носа, облизал губы – и ощутил легкую дурноту. Меня не стало.
Меня, чей шестидесятилетний юбилей я отметил совсем недавно, больше нет! Теперь я мальчишка…
Двигаясь «на автомате», одолеваю последние ступени и останавливаюсь под дверью – полузнакомой, отделанной лакированным, уже потертым деревом, с двумя бронзовыми циферками – «55». Наша квартира. С нее начинается родина…
Пустота и звон занимали голову, лишь то и дело всплывала дурацкая кричалка одного модного парикмахера: «Звезда в шоке!»
Легко было мечтать, представляя, как ты возвращаешься в детство, да еще с полным набором опыта и знаний, накопленных за долгую жизнь! А в реале дрожь пробирает, колотит всего, прямо…
Подняв руку, я замер, держа палец у кнопки звонка, сглотнул всухую и нажал.
– Я открою! – глухо, едва слышно донесся Настин голос. Улыбка будто сама по себе раздвинула мои губы. Сейчас… то есть в будущем, моя сестра – худосочная дама в возрасте, а тут…
Замок щелкает, дверь приоткрывается – и распахивается настежь. На пороге стоит сестренка – вытянувшаяся за лето, стройная и очень миленькая.
– Мишка приехал! – радостно запищала Настя.
Порываясь кинуться ко мне, но не решаясь, она заняла руки тем, что захлопала в ладоши. А я обнимаю Настьку и целую, замечая мельком, как ее глаза распахиваются в глубочайшем изумлении.
Не выдержав, девчонка заплакала. Улыбалась мне, кивала, гладила по «целинке» ладошками, а слезы так и катились по щекам. Я чмокнул сестричку прицельно – в ее вздрагивавшие губки и сказал:
– Привет, Настенька!
– Привет… – улыбаясь смущенно, сестричка вытерла ладонью глаза.
Торопливо зашаркали тапки. В прихожую вышла мама.
– Мишечка вернулся! – всплеснула она руками.
– Привет! – говорю и обнимаю ее.
Поразительно… Моя мама – молодая и красивая женщина. Натуральная блондинка, и очень даже ничего. Настя в нее пошла – ей четырнадцати нет, а маечку будто два апельсина оттягивают…
– А папа где? – спросил я, позволяя себя тискать и тормошить.
– Скоро должен прийти, у него ж банный день сегодня!
Мамулька снова ласково прижала меня к переднику, а я притянул к себе Настю. Я вас приучу к родственным отношениям…
Скинув туфли, прошествовал в комнату, сопровождаемый мамой и сестрой – они держали меня за руки, словно вели под конвоем.
– Вырос как… – умилялась мама. – Совсем большой стал…
А я чувствовал ошеломление и странную робость – чудилось, топну сильнее или крикну, и все вокруг рассеется, как пленительный мираж. Оглушенный реальностью, я оглядывался, будто в первый раз. Всё, как тогда…
Золотистые шторы и диван, застеленный расшитой кошмой – папа ее из Монголии привез. Почти антикварная этажерка с фигурными столбиками, забитая книгами «про шпионов», – дедушкина коллекция. Любимая мамина игрушка – румынский гарнитур. Большая картина в простенькой раме, изображавшая берег пруда, угол избушки в тени зарослей и пару коров, забредших в воду. Может, и не шедевр, зато подлинник.
А вот бабушкин комод – монументальный постамент для цветного телевизора «Радуга-703», единственного в нашем доме. Помню, как мальчишки во дворе задавали мне один и тот же вопрос: «Это правда, что у вас телик разными цветами показывает?», а соседи со всего подъезда ходили к нам концерты смотреть или парады. Товарищи…
– Ну, как ты? – спросила мама заботливо. – Сильно устал? Не заездили там тебя? Не обижали?
– Да нормально все, – заверил я ее и полез в левый карман. Помнил, что нарочно отложил туда двести рублей. – Вот! Мой скромный вклад.
– Ого! – воскликнула Настя.
Разумеется, мама снова меня обняла и поцеловала, но я был не против.
– Мам, у меня еще триста рублей осталось. Хочу к школе брюки хорошие купить, туфли там… Можно я в Одессу съезжу?
– Работничек ты мой! – проворковала мама, умиляясь моей житейской состоятельности. – Конечно, съезди! Сюда-то как добрался?
– Да нормально… Мы в Москве пересадку делали. На Курском взял билет до Харькова, а оттуда на Помошную[2].
Успокоенный насчет поездки, я торжественно выложил килограмма три московских конфет, вызвав буйный восторг Насти, достал блок лезвий «Жиллет» за десять рублей – и преподнес матери флакончик духов «Мадам Роша».
– Это тебе. С днем рождения!
– О-о! – восхитилась мама, принюхиваясь. – Настоящие французские! А мы тебя так ждали! Думали, что как раз успеешь…
– Да я б успел, но не бросать же всех, не по-людски как-то.
– Ну да… Ну да…
Мама смочила палец в капельке парфюма и провела по шее.
– Шармант![3] – ухмыльнулась Настя.
– Что б вы понимали в роскоши, мадмуазель, – надменно сказала мама и тут же сменила тон: – Ты, наверное, голодный?
– Потерплю, – махнул я рукой. – Папу лучше дождусь.
– Ну, ладно, Мишечка, отдыхай! – оживленная и радостная, мама растрепала мне волосы и удалилась на кухню.
– А у нас котлеты на ужин! – радостно доложила Настя.
– С толченкой! – донесся мамин голос.
– И с огурчиками! – продолжала искушать сестричка. – Малосольными!
– Хочешь, чтобы я слюной захлебнулся, да?
Хохоча, Настя ускакала к матери, а я подхватил рюкзачок и поплелся в свою комнату. Устал. Да и перенервничал.
Почти весь пол в моей «берлоге» укрывал самодельный ковер – огромное соцветие роз на черном фоне. Говорят, его наша родственница ткала, баба Феня.
У стены стояло ложе – старый диван. Тоже, кстати, ручной работы – дядя Вова собрал его, когда мне было лет пять…
Я, как кот, обнюхивался, заново привыкая к полузабытому житию, перепутанному в моих снах. Нужно, чтобы «тихо пришли в равновесье зыбкого сердца весы»…
Подойдя к столу, перебрал стопку новеньких учебников для 9-го класса, пахнущих типографской краской, выглянул в окно. Всё то же самое, как помнилось – широкая улица, обсаженная тополями, редкие машины, двухэтажный гастроном на углу.
На подоконнике лежала моя тогдашняя (теперешняя!) гордость – фирменная сумка «Эр Франс». В нее я кидал полотенце и плавки, когда ходил в секцию. Молодец, верно рассудил, что вырабатывать «треугольную» фигуру пловца, широкоплечего и узкобедрого красавца – это «самое то» для нескладного подростка. Ну, в плечах я пока что не шибко раздался, но мясцом оброс. Хотя понятие «мускулистый» к моему телу подходило не слишком, а вот «жилистый» – это про меня.
Вспомнил, каким сам себя увидел на площадке. Уши более-менее нормальные и нос, только губы подкачали – пухлые. Девчонкам, может, и нравятся, так ведь никакой суровости с брутальностью.
«Зато линия подбородка жесткая, – повысил я самооценку, – и взгляд твердый!»
Над организмом еще работать и работать – худой он у меня слишком, да и слабоват. Ну, бассейн я пропускать не намерен, сделаю себя. А вот во что этот организм упаковать…
«Да, надо будет серьезно подумать над образом, чтобы стать иконой стиля», – усмехнулся я.
Стилягой никогда не был и не буду, но и к тому, что висело… м-м… что висит в магазинах «Одежда», у меня стойкая аллергия. Девчонкам хорошо, коричневые школьные платья с фартуками их только красят. Да и традиция неплоха – в такой же форме еще гимназистки ходили до революции, только в «макси», а ныне, слава моде, в ходу «мини» до середины бедра. Есть на что посмотреть со вкусом…
А каково ученикам приходится? Явиться в класс в кургузом синем пиджачке с идиотскими пуговицами, штампованными из алюмишки… Бр-р! Комплекс неполноценности гарантирован.
В Первомайске приличных тряпок не купишь, разве что по блату. Одна надежда на одесских фарцовщиков – эти всё, что хочешь, достанут, успевай только наличные отсчитывать…
Стащив с себя стройотрядовскую курточку, я подержал ее на вытянутых руках, любуясь, как адмирал кителем. Вон на рукаве ма-аленькая дырочка – ее искра прожгла. Мы собирались вокруг костра после тяжелой смены, пели под гитару, пекли картошку, болтали обо всем на свете, подбрасывали в огонь пихтовые ветки, чтобы дымом отгонять комаров. Искры, виясь, уносились к небу, путаясь с мерцающими звездами, звенели струны, а вокруг сдержанно шумела тайга, будто подпевая… Классика!
В тот самый вечер меня впервые в жизни поцеловала девушка. Марина была выше меня – стройная, длинноногая второкурсница из ХАДИ[4]. Девушка шутила поначалу: «Губки у тебя – не промахнешься!», а потом увлеклась процессом. Вот только когда я попробовал ее приобнять, она мягко отвела мою руку. Сказала: «Я на два года тебя старше…»
Вдруг я взволновался, перескочив на мысли о другой Марине. Воспоминания нахлынули, будоража и жаля. Это случилось тридцать первого августа – послезавтра!
С ума сойти…
То, что должно произойти вскоре, уже было со мной, только в прошлой, как бы первой моей жизни. Я тогда, как и сейчас, отпросился у матери и прикатил в Одессу, точнее, в ее пригород Бугаёвку, за обновками. И встретил на тамошнем рынке удивительную девушку.
Помню всё, до последней мелочи: подъехал неприметный «жигуленок», из него вышли двое крепких мужчин и она, сразу же завладевшая всем моим вниманием.
Девушка выглядела очень спокойной, почти безмятежной, но причиной тому служила не легкомысленность юности, а внутренняя уверенность и тренированная воля.
Подтянутая, стройная, длинноногая, с небольшой, но высокой грудью, незнакомка была гибка и грациозна – чувствовалась давняя дружба со спортом.
Она, похоже, почти не пользовалась косметикой, но ее чистое лицо и без макияжа впечатляло яркостью: черные глаза, брови вразлет – и яркие от природы губы. Если оценивать строго, то ее слегка портил большеватый, с едва заметной горбинкой нос, зато он придавал девушке некую пикантность, изящную индивидуальность, рисуя в воображении образ индианки-скво. Это впечатление дополняли иссиня-черные волосы, собранные в длинный хвост, и натуральная смуглинка.
«Скво» неторопливо оглянулась, я на мгновенье поймал ее внимательный взгляд. Нет, он не был адресован мне, просто в незнакомке сработала давняя привычка посматривать вокруг.
Один из мужчин окликнул девушку: «Марина!», но она спокойно проигнорировала зов. Тогда он, сердясь и повышая голос, обратился к ней по званию: «Товарищ старший лейтенант!»
«Скво» хлестнула его негодующим взглядом…
«Ничего себе, – подумал я тогда, – какие барышни бывают!»
Впал в уныние («Пр-роклятый возраст!») и поплелся делать покупки. Четверти часа не прошло, как раздался пугающий треск выстрелов – трое качков в красно-белой спортивной форме палили по какому-то кавказцу рядом с бардовой «Волгой».
Паника на толчке не поднялась – никто просто ничего не понял. Стрельба прекратилась так же быстро, как и началась, набежали ловкие парни в штатском – и унесли Марину…
Она погибла возле той самой «Волги» – застрелила одного из «спортсменов», другого ранила, но и сама заработала пулю, прошившую бедро навылет. «Скво» умерла от большой потери крови.
Все эти подробности я узнал много лет спустя, из интернета, а тогда… Тогда я впервые ощутил непереносимую боль и горечь утраты. И огромную, неснимаемую вину. Ведь я мог, мог ее спасти!
Да, я ничего не знал и даже понятия не имел, что происходит, но все эти доводы разума душа не принимала. Долгие годы тогдашний мой промах мучил меня, не давал покоя, а Марина снилась по ночам – веселая или грустная, молчаливая или щебечущая о своем, девичьем, но всегда живая…
Я нервно-зябко потер ладони. Еще там, в 2018-м, когда Леночка назвала дату моего прибытия в прошлое, я даже дышать перестал – мне давали шанс исправить старую житейскую помарку, совестью возведенную в степень тяжкого греха!
Да, да, я ни в чем не виноват, но лучше все-таки спасу Марину – и тогда мои личные небеса навсегда останутся ясными!
Тут меня пронзил острый испуг: вдруг только сознание мое и переместилось в мальчишескую голову, а все тайные способности остались в будущем или перешли в «доквантовое состояние», вместе с моим «старым» организмом?
«Глупости какие, – рассердился я, – ты же с детства врачуешь!»
Ну, а вдруг?..
Суетливо, стыдясь самого себя, полез в рюкзачок – там у меня, в кармашке, лежит складной нож, без него никуда. Ни консерву вскрыть, ни хлеба отрезать, ни колышек обстругать, чтобы котелок вешать над костром.
Разложив ножик, оглядываюсь на дверь и полосую по предплечью лезвием. Засочилась кровь – я тотчас же зажимаю порез пальцем.
Больно! Усилием воли отключаю неприятные ощущения. С бьющимся сердцем отнимаю палец от ноющей ранки…
Ф-фу-у! Кровь не шла, а надрез затягивался тонюсенькой розовой пленочкой. Нормально! Заживление шло даже быстрее, чем я привык, но это как раз понятно – молодость, да еще ранняя, имеет свои преимущества. Ну и ладно, хоть с этим все «океюшки».
Я вздохнул и плюхнулся на скрипнувший диван. Лишь теперь во мне словно пробку вынули, как из бутылки с шампанским – ослепительная радость переполнила меня, запенилась, заиграла. Ура-а!
Я молод! Я здоров! И все помню! Все мои знания, весь мой опыт, «сын ошибок трудных» – всё это богатство крепко сидит в моей голове, волосы на которой начнут редеть еще очень не скоро.
«Чего тебе надо, балда? – выговариваю я себе. – Что ты хмуришь брови и опускаешь плечи под гнетом проблем? Да тебе всего пятнадцать лет и одиннадцать месяцев! Понимаешь, ты, чучело иновременное? Пятнадцать!»
Я тихо рассмеялся и вскочил с дивана. Нечего высиживать! Даешь новую жизнь! USSR, FOREVER!
Из прихожей долетел громкий голос Насти, она с кем-то болтала по телефону. Услыхав: «Да, приехал! Ага!», я фыркнул – включилось «сарафанное радио»!
Переодевшись в мягкие трикушники и подцепив пальцами ног поношенные тапки, расслабленно отправился в ванную. На стройке мы каждый день коллективно мылись в душевой, сколоченной из досок, а раз в неделю парились в бане, но все эти прелести жизни не сравнятся с единоличным погружением в горячую воду, когда она с шумом брызжет о бортик ванны и медленно поднимается, затапливая твое тело, отбирая у него вес. Рела-акс…
Критически оглядев себя в зеркале, усмехнулся – снизу и сверху загорел, а посередке – «всех румяней и белее». Шлепнул по животу – «кубиков» пока не видать, но хоть плоский…
Искупавшись, обтеревшись до скрипа, я помыл ванну, заодно обсыхая, после чего оделся.
Вовремя. Клацнул замок, и сразу послышался папин голос:
– А чьи это? Так-так-так! В семье пополнение!
– Это Мишенька вернулся! – похвасталась Настя.
Я улыбнулся с нежностью. Наверное, впервые в жизни сестренка назвала меня Мишенькой.
Собравшись с духом, покидаю совмещенный санузел, предстаю перед отцом – и не понять, то ли после ванной озноб пробирает, то ли это нервное. Папа смотрел на меня, склонив голову к плечу, и улыбался. Я отвык видеть его таким – молодым, здоровым, в самом расцвете сил. Отец весьма фотогеничен, а когда надевает свой костюм, то может прикинуться хоть модным режиссером, хоть дипломатом – ему поверят. Но на работу или в баню он ходит в своей любимой гимнастерке и в болгарских джинсах «Рила».
– Вернулся, блудный сын! – довольно сказал папа.
– Весь тут, – развел я руками.
– Давно приехал?
– Да только что, полчаса не прошло.
Отец неловко обнял меня, обдавая запахом распаренных веников.
– Ну, как тебе отряд? – преувеличено оживленно спросил он, будто стесняясь проявления чувств.
– Да нормально. Народ подобрался что надо. Многие, кстати, помнят комиссара[5] Гарина!
– Да, были схватки боевые… – мечтательно сощурился папа.
– Мойте руки, – скомандовала мама из кухни. – Будем ужинать!
– Яволь, майне либе![6] – браво отозвался отец и приглушенно сказал для меня: – Мама обещала борщ сварить, как ты любишь – с белой свеклой[7], но без сала.
– Давненько я его не пробовал! – вырвалось у меня, но папа понял мои слова по-своему.
– Бедный! Два месяца без борща!
Женщины в доме суетились вовсю, но это была та суета, которая не раздражает – живая и радостная.
– Привет семейству! – весело поздоровался отец, входя на кухню и закатывая рукава. Мама тут же подставила щеку для поцелуя.
– Понюхай! – сказала она загадочно.
Папа чмокнул ее и честно принюхался.
– А что это пахнет?
– Это я пахну! – призналась мама.
Мой выход.
– Пап, держи, – сказал я, протягивая «Жилетт».
– Ух ты… – отец достал из блока пачку лезвий, распаковал. – Вещь! Сегодня же побреюсь по-человечески!
– Ну, всё, садитесь! – скомандовала мама.
В меню было пюре с котлетами, салат и творожная запеканка на сладкое. Борщ решили оставить до завтра – нечего, мол, жидким на ночь наедаться. Впрочем, «сутошный» даже вкуснее.
Я тут же воспользовался расширенными функциями организма, чтобы умолотить две пахучие, поджаристые котлеты с кучей гарнира. И еще для десерта место осталось.
Чудесный возраст!
Хорошенько позвякав вилками да ложками, все понемногу насытились, и за столом пошел разговор.
– Всё, – бодро сказал папа, переложив к себе на тарелку основательный кусок запеканки, – Мишка возвернулся, можно ехать!
– А-а… – начала было мама, но под строгим папиным взглядом увяла. – Ага…
– Мы же уже, кажется, обо всем переговорили! – с нетерпеливой досадой заметил отец.
Чувствуя холодок, я начал свою сольную партию, импровизируя на ходу.
– Пап, а можно я тут останусь?
– Где тут? – не уразумел папа.
– В Первомайске, – хладнокровно пояснил я. – Буду жить у дяди Вовы, заодно и присмотрю за ним.
Отец не разозлился на мои слова, он растерялся. А мама с силой сжала ладони, держа их на коленях, словно боясь захлопать от радости.
– Ты не хочешь ехать? – пролепетала она.
– Нет, – спокойно сказал я.
– А… почему?
– Мамочка, сама подумай: зачем мне уезжать? – рассудил я. – Мне еще два года учиться, так лучше же вместе со своим классом, а не с чужим, и в моей школе, где я всех знаю и меня знают. А потом мне надо будет поступать в вуз! Так Москва от нас рядом почти, а из Владивостока до нее неделю поездом телепаться. Близкий свет!
Мама прижала руки к груди и жалобно заговорила с мужем:
– Петечка, давай не поедем? А? Всех денег все равно не заработаешь!
Отец свирепо засопел.
– Пап, а ведь ты и сам не хочешь уезжать, – я поиграл вилкой, притворяясь, что выискиваю кусочек повкуснее.
– Да ну? – буркнул папа, зыркнув на меня исподлобья.
– Да-а! – сказал я убежденно. – Ты же прекрасно понимаешь – рядом Киев, Москва, Ленинград. Научные столицы! А Владивосток – научная глубинка.
– Да что вы на меня насели! – раздраженно сказал отец. – Я же для вас стараюсь! Не хотите уезжать, ну и не надо! Всё, остаемся!
Мама не выдержала, наконец, и захлопала в ладоши. С чувством поцеловала надутого «Петечку», выудила бутылочку армянского коньяка и мигом плеснула в две рюмки.
– А детям не полагается! – пропела она.
Отец, смиряясь, со вздохом поднял свой сосуд, и рюмки празднично звякнули.
– За нас! – засияла мама.
Употребив, папа подобрел, а я подмигнул Насте. Сестренка неуверенно улыбнулась – видать, всем подружкам уже раззвонила, что не в школу пойдет, а двинет на поезде через всю Азию.
Мама же, будучи мудрой женщиной, решительно закрепляла успех.
– Петь, – журчала она, подкладывая отцу салат, – там Вальцев звонил, сказал, что завтра привезут… я себе записала… Вот! «Аппаратуру сопряжения к БЭСМ-6»[8].
– М-м? – отозвался папа, проглотил и заворчал: – Аллес гут! А то наш Кикин изнылся уже… – тут он хмыкнул: – Ну, тогда, раз уж не еду во Владивосток, смотаюсь хоть в Новосибирск!
– В командировку? – с деланым унынием вздохнула мама. – Опять?
– Всесоюзная конференция по программированию! – развел отец руками. – Куда ж там без меня?
– Ладно уж, – добродушно пробурчала мать семейства, – лети!
– Да я недолго, только туда и обратно!
Родители весело засмеялись, разом ослабляя возникшую было натянутость, и Настя хихикнула за компанию. Чтобы окончательно расположить отца, я тоже сделал ход – лениво ковыряя запеканку, спросил с самым невинным видом:
– А вы какую операционку разрабатываете? «Новый диспетчер-70»?[9]
Папа до того удивился, что даже отвлекся от любимого угощенья.
– Нет, – ответил он с интересом, – «Дубну» и «Диспак». Ух ты-ы… – затянул, откидываясь на спинку стула. – Неужто любимой своей механике изменил?
Я скупо улыбнулся. Не скажешь же папе, что после дембеля закончил факультет вычислительной математики и кибернетики МГУ! Пошел, так сказать, по стопам.
– В ХАДИ точно поступать не буду, – подцепив кусочек запеканки, где изюма побольше, я перетащил его к себе на тарелку.
– А куда? – подался вперед отец. – Двинешь на штурм МАДИ?
– «Бауманки», – сказал я значительно, задирая вилку. – Ну, или МГУ, там тоже есть факультет кибернетики и вычтеха.
– О как! – папа удивился еще больше. – Это что же, династия у нас получается?
– Достойная смена! – пошутил я.
– А выдюжишь? – сощурился отец.
– Выдюжу, – твердо ответил я.
– Очень даже гут… – затянул Гарин-старший. – Нет, правда! Лично я рад.
– Я тоже! – засмеялась мама, сидевшая рядом. Обняв меня, она показала язык мужу. – Гордиться будешь сыном, самым молодым академиком! И Нобелевским лауреатом! Да, сына?
– А как же! – поддержал я игру. – Что тебе привезти из Стокгольма?
Все засмеялись, и мне впервые с момента появления в этом времени стало уютно и тепло. Нервная взвинченность еще присутствовала, но меня помаленьку отпускало – я среди своих, и угроза переезда снята! Ну, как говорится, «куйте железо, не отходя от кассы!».
– Пап, ты не против, если я залезу в гараж? – начал я, накалывая вилкой верткую изюминку. – Хочу из десяти битых приборов, или сколько их там уже, собрать один целый.
Отец фыркнул смешливо.
– Ну, я уже устал удивляться! Собирай, Мишка, собирай! Хуже нашему электронному хламу не станет – или сразу на свалку, или потренируйся на нем. А чего ты хочешь… хм… натворить?
– Микро-ЭВМ, – спокойно ответил я.
– Ого! – восхитился папа.
– А не испортишь? – обеспокоилась мама.
– Майне кляйне[10], та электроника давным-давно испорчена! – сказал отец снисходительно. – Там, может, еще наш старый телик на что-то годен, а остальное… – он махнул рукой. – Ломьё!
– Все равно жалко, – вздохнула мама.
– Да чего там жалеть? – пожал плечами папа. – Те приборы… они как чемоданы без ручек – и выбросить не решаешься, и нести неудобно.
– Мам, – улыбнулся я, – ты же азартный человек. Давай спорить, что в октябре… м-м… числа так двадцатого, ты сядешь за мою ЭВМ?
Мама посмотрела на меня, выходя из образа домохозяйки, – ее глаза смеялись.
– Спорим! – протянула она руку решительно. – На что?
– С тебя «Наполеон»! – сразу выбрал я.
– А с тебя… – затянула мама. – Нет, я потом скажу.
– Так нечестно! – воскликнула Настя.
– Да ладно, – позволяю себе свеликодушничать, – все равно ж выиграю. Пап, разбей!