Валерий Петрович Большаков
Целитель. Союз нерушимый?
© Большаков В.П., 2020
© ООО «Издательство «Яуза», 2020
© ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Пролог
Новый год – это быстрый промельк. Сверкнет риска циферблата, стрелки сойдутся ножницами на двенадцати, отсекая старый год, – и первые секунды семьдесят пятого запульсируют в сердечном биении.
Заняв полдивана, я расслабленно улыбался, следя за праздничной суетой. Верхний свет в зале притушен – пусть ярче сияют фонарики на елке, роняя дрожащие блики на дутые шары, на стеклянные гирлянды, на мерцающий «дождик». По потолку бродят разноцветные сполохи, колючую верхушку венчает сияние рубиновой звезды, а по углам шушукаются тени, выставляя напоказ волшебство и тайну.
Самый воздух пропитался новогодней ночью – веяло хвоей, мандаринами, чуть-чуть припахивало острым дымком бенгальских свечей. Конфетти из отстрелянных хлопушек пестрело повсюду, добавляя празднеству нотку озорной бесшабашности.
Родители рано вернулись с работы, но от коллектива не отрывались, успели-таки со всеми «отметить». Взгляды у обоих замаслились, папа жарко убеждал маму, что кокетливый передничек очень идет к ее вечернему платью, и лез целоваться, а та увертывалась, смеялась или делала большие глаза – ну не при детях же!
Мне было хорошо в эту сказочную зимнюю ночь, словно я оставил в семьдесят четвертом все свои страхи и беспокойства. Душа, заново проигрывая былые детские ожидания, заряжалась надеждой. От высверков елочных игрушек крепла робкая вера, а где-то на смутных горизонтах сознания как будто развиднелось – занималась любовь, пока еще безымянная, но влекущая до озноба.
Настя приоткрыла дверь на балкон, чтобы впустить свежий воздух, и в морозной темноте затлели два зеленых фосфорических кругляша. Коротко мяукнув, соседский кот метнулся в тепло полосатой молнией. Распушив холодную шерстку, пропахший снегом котяра запрыгнул ко мне на диван. Бухнулся рядом и басисто замурчал. Сестренка подсела с другого боку, не решаясь прильнуть. Тогда я сам обнял ее и повлек к себе. «Киска ты моя маленькая!» – подумал ласково, вспоминая внучку – я ее так называл, когда она не шкодила. Настя повозилась, прижимаясь теснее, и затихла.
В эти долгие, утекающие минуты кануна я жил ощущениями, отложив мысли на потом, как тот скряга, что устает перебирать золотишко и усаживается в резное кресло перед камином. Нелюдимый, крючконосый, с длинными седыми волосами, он бездумно глядит на извивы пламени, на теплые тени, перебегающие по стенам. В его темных, глубоко запавших глазах отражается огонь, а он прихлебывает из кубка пахучий глинтвейн, приятно мутящий рассудок, да крякает в доволе.
Порой я сам себе напоминаю такого вот скупца, что носится со своим драгоценным послезнанием как дурак с писаной торбой…
«Кабачок “13 стульев»” закончился, когда семейство Гариных дружно провожало год уходящий, а ровно за пять минут до полуночи к нам обратился Брежнев: «Дорогие соотечественники! Дорогие товарищи и друзья! Идут последние минуты тысяча девятьсот семьдесят четвертого года…»
Папа быстренько открыл шампанское, нам с Настей плеснули ситро, и мы, стоя, с радостным нетерпением внимали генсеку.
«С Новым годом, с новым счастьем, дорогие товарищи!»
Торжественно, с оттяжечкой, с набатным отгулом ударили куранты. Вчетвером повели мы счет размеренному бою – и вот сошлись бокалы! Тринадцатым ударом поплыл колкий хрустальный звон. Защипали язык, лопаясь на губах, сладенькие пузырьки.
«С Новым годом!»
Начался «Голубой огонек», но спокойно досмотреть, как Авдотья Никитична визгливо смеется над жеманной Вероникой Маврикиевной, не удалось – весь подъезд гудел от топота и радостного ора. Люди сновали с этажа на этаж, делясь закусками, выпивкой и настроением. Ага, вот и от нашей двери понеслись заполошные звонки – соседи пришли поздравлять. Ворвались хохочущей, хмельной толпой, и сразу стало тесно, жарко, шумно, весело…
…Утром 1-го января в городе стояла тишина – народ отсыпался. Кто не на смене, у тех выходной, а завтра на работу. Одинокий ветерок завивал поземку, мешая снег с конфетти, катал со скуки бумажные стаканчики, путал ленточки серпантина.
Тусклая серая заря бесцеремонно забралась ко мне в комнату, высвечивая малогабаритное помещение. Под напором грубой яви, данной в ощущениях, истаяли лукавые тени.
«Ну и пусть, подумаешь! – думал я, ворочаясь в теплой постели. – Что мне какой-то Новый год – я жизнь проживаю заново! Сяду сегодня в скорый Одесса – Москва… с романтическим названием «Белая акация»… – Я растягивал мысль, предвкушая утеху движения, отраду долгого пути. – И уже завтра сойду на Киевском вокзале!»
…А послезавтра все мои тревоги вернулись ко мне, вселились в голову заново, как пчелы слетаются в улей, и отняли покой.
Глава 1
Пятница, 3 января 1975 года, ближе к вечеру Москва, Москворецкая набережная
Немного тяжеловесная, зато основательная, гостиница «Россия» широко и вольно раскинулась на берегу Москвы-реки. Устремляя к небесной хмари Северную башню, она высилась, подобно новомодному замку, к стенам которого жалась ветхая старина Зарядья.
На заднем плане каменели стены Кремля, к гостиничному фасаду лепилась крохотная церквушка с шапками искрящегося снега на куполках… Картинка!
– Мой номер где-то во-он там, на четвертом этаже, – я некультурно показал пальцем.
Сощурившись, Марина оглядела громадное здание, склонив голову к плечу. Черный локон выбился из-под шапочки и щекотал девичью щечку, из-за чего «скво» забавно морщилась.
– Хорошо устроился! – улыбнулась она, поиграв ямочками на щечках.
– Да уж… – вздохнул я, косясь на девушку.
Опять у меня настроение испортилось. Исаева выглядела просто великолепно. Стройная, длинноногая, она не шла, а дефилировала в манере кинодивы на красной дорожке в Каннах.
Я затрудненно вздохнул. Девушка шагала бок о бок, держа меня под руку, ее модная дубленка и моя куртка шуршали, касаясь полами. Сарказм судьбы!
Мне, «настоящему» Михаилу Петровичу Гарину, пошел шестьдесят первый год, а моему реципиенту – шестнадцать с копейками. И старому, и малому нечего было даже думать о Марине – для Михаила Петровича она слишком уж молода, а для юного Миши – в точности наоборот. Марина Теодоровна старше его на целых семь лет! Для подростка это чуть ли не геологическая эпоха… «Печален ты, отроческий удел!»
Словно вызнав мои унылые раздумья, «скво» прижалась крепче.
– Куда, интересно, Ершов пропал? – озвучила она свои переживания. – И что, вообще, будет? Если он расскажет обо всем…
Не договорив, девушка вздохнула и зябко поежилась. Я покосился на ее распахнутую шубку, открывавшую свитерок с люрексом и длинный вязаный шарф. Да нет, Марине не холодно – ветер стих, а солнце, хоть и садится, все равно чуток пригревает, даже с земли засвечивает, отражаясь от чистеньких сугробов, белеющих впросинь.
– Волнуешься? – проворчал я.
– Нервничаю, – уточнила «скво». – Когда ты его… мм… оперировал, меня всю колотило – Ершов стал совсем-совсем другим…
Теперь уж мне впору ежиться. Утренняя «операция на сознании» до сих пор не отпускала меня, держалась как стойкое наваждение. Первый раз в жизни я лечил не телесную хворь, а душевную – «ампутировал» избыток эгоизма, «реанимировал» совесть, «санировал» чувство долга. Стоит мне зажмуриться – и перед глазами то мерцает, то меркнет запутанная, чудовищной сложности трехмерная паутина – нейронные связи в мозгу Ершова. И надо было очень точно, очень осторожно направлять руками мою, никому не понятную энергию, фокусировать ее, истончая в игольчатый лучик… А у меня ладони потели от страха!
Там ведь все такое мелкое, мельчайшее, микроскопическое! Ошибешься на миллиметр – и необратимо изменишь личность… искалечишь… превратишь в овощ… погубишь…
Тут меня будто морозцем протянуло.
«А ведь Марина тогда рядом была… – мелькает в голове. Я бросил взгляд на гордый профиль спутницы и потупился. – Сидела и лупала глазами, пока я смердевшее козлище в образе Гришки Ершова кротким агнцем делал… И каково ей теперь? Шагать под ручку с милашкой Волдемортом!»
– Не стоило мне заниматься Ершовым при тебе, – промямлил я. – Просто цейтнот полный случился, надо было успеть, пока он в отключке валялся…
– Все ты правильно сделал! – убежденно сказала Марина. – Так и надо было! – Она обняла мою руку, легонько повисая. – А-а… – протянула девушка ласково, заглядывая мне в лицо. – Я поняла! Думаешь, я теперь бояться тебя стану? Нетушки!
– Не забоишься? – улыбнулся я, не столько с облегчением, сколько испытывая радость понимания.
– Ни за что! Так нам не надо опасаться Ершова?
«Нам! – подумал я с нежностью. – Ох, Маринка, как же легко с тобою заработать «сердечный укол»…»
– Не знаю, – сказал честно. – Вроде бы не надо, но… Давай лучше подождем, когда он объявится?
– Давай! – легко согласилась «скво». – Ой, а мы же еще на Красной площади не были! Потопали?
– Потопали! – ответил я, чуя, как теплеет на душе, словно от хорошей порции коньяка.
Мы поднялись к храму Василия Блаженного, похожему на пышный торт, и по дороге даже словом не перемолвились. Просто шли рядом, никуда не торопясь, и молчали. И нам было хорошо.
Мне пришло в голову, что в безгласности нашей крылся невинный умысел – мы оба, не сговариваясь, отдаляли момент истины, берегли всю ту недосказанность, от которой происходят туманные надежды.
Пока не заданы вопросы и не получены ответы, ты находишься в счастливом неведении, волен мечтать или даже строить планы. Но, как только наступает определенность в отношениях, вся романтика испаряется, как роса на солнцепеке. Вот я и соблюдал режим тишины. Первой его нарушила Марина.
– Ни Лондону, ни Парижу с Вашингтоном даже не снился такой державный вид, сдержанно-горделивый и величавый, – проговорила она доверительно, оборачиваясь к Кремлю. – Правда?
– Правда, – кивнул я, охватывая зрением и Спасскую башню, и Мавзолей, и купол, над которым полоскал алый стяг.
Я даже вздохнул от тайного удовольствия. Жаль, что всю ту приятность, что я испытывал, гуляя по Москве, Марина была не в силах ощутить. Она жила здесь, в этом прекрасном городе, и даже представить себе не могла, до чего испакостят столицу нашей Родины двадцать лет спустя.
Так и тянет глаголить в манере библейского пророка: «И оболганы будут герои истинные, а изменники да клеветники восславлены; и станет единое не целым, и малое посягнет на великое; и призовут бесов, и почнут нечестивые чад наших научать, что долг есть бремя, а корысть выше правды…»
Но о том, что пророчество сие сбудется, известно лишь одному человеку – мне, а для прочих грядущее скрыто феерическим маревом. Здесь о «прекрасном далёко» мечтают, сочиняют хорошие книги, с их страниц отправляются в бесконечность звездолеты, приурочивая свой старт к столетию Великого Октября… Вот, пусть всё так и останется!
А мне надо как-то исхитриться, да хоть наизнанку вывернуться, лишь бы спасти Советский Союз от поругания, не отдать народное хозяйство на поток и разграбление помещикам с капиталистами!
Я брезгливо передернул плечами, словно что-то гадостное, липкое и смердящее натекло из будущего.
– Замерз? – спросила Марина заботливо. – Пошли быстрее, согреемся!
Мы зашагали шустрее, сворачивая на улицу 25 Октября, а вокруг поспешали такие же, как мы, граждане СССР, торопясь с работы домой, – озабоченные или благодушные, с солидными министерскими портфелями или с авоськами, оттянутыми молочными тетраэдрами, кульками с сосисками, румяными нарезными батонами…
Москва радовала меня возвращением былого, не порушенного под улюлюканье «вечных двух процентов дерьма».
– Мне пора, Миша, – неожиданно молвила Марина. В ее голосе прозвучали сожаление и виноватость.
– Куда это? – не понял я, выпутываясь из тенет размышлений. – Домой?
– На работу, – кривовато усмехнулась девушка, – Росите пора на службу. Кончился мой куцый отпуск…
– Меня ловить будешь? – ляпнул я.
– Ага… – вздохнула Росита.
– Бедненькая… – пробормотал я, ощущая в Марине легкую подавленность. – Представляю, как тебе трудно бывает…
– Да ладно! – беззаботно махнула рукой эта притвора и делано всполошилась: – Слу-ушай, чуть не забыла! Надо же как-то условиться насчет связи!
– Надо, – согласился я, прикидывая, как мне развеселить девушку. – Давай так: если мне приспичит срочно увидеться, то позвоню и скажу… – я заговорил дребезжащим старушечьим голосом: – Доченька, это собес?
«Скво» рассмеялась.
– Так похоже! А номер ты помнишь?
– Я ничего не забываю.
Сторонясь прохожих, мы обговорили все детали – и затихли, переживая томительную паузу. Когда наши взгляды сошлись, как метки в коллиматорном прицеле, я первым потянулся к Марине. Она была чуть выше ростом, да еще в сапожках на каблуках, поэтому склонила голову, чтобы поцеловать меня – и долго не отрывала губ.
– Пока, Мишечка! – чуть задыхаясь, Росита отступила, вскидывая руку и перебирая пальчиками в жесте прощания. Улыбнулась, затушевывая непокой в глазах, и поспешила к метро.
– Пока, – обронил я, провожая глазами гибкую фигурку.
А пульс-то частит… Да это ерунда, выбрыки растущего организма. Главное, чтобы у Маринки все хорошо было, а то погонят из КГБ, невзирая на заслуги, еще и «аморалку» к делу подошьют, за наш с нею запретный «роман»…
Шагая будто по инерции, я вышел к площади Дзержинского. Рассеянно оглядел здание КГБ, пока еще асимметричное[1], и порадовался, что «Железный Феликс» на своем законном месте – стоит в гордом одиночестве посреди площади, как ось колеса, закручивая вокруг себя поток машин. Я даже остановился на минутку, словно наглядеться не мог на творение Вучетича, которое всего семнадцать лет спустя «декоммунизируют» либералишки из «Мемориала», достойные представители цивилизованного варварства.
Семнадцать лет… Так мало!
«Вот тебе и срок для истинной перестройки, – внушил я себе, задавливая амурные бредни. – Надо будет управиться за три пятилетки, иначе «креативное быдло», все эти холопы-добровольцы, снова устроят свои радения вокруг соловецкой каменюки. Вони будет…»
– Не будет, – выцедил я вслух, и оглянулся: никто не слышал?
Когда я вернулся в гостиницу, Москву накрывали сумерки, пронзительно синие и морозные. В потемках калились звезды на башнях Кремля, а улицы превратились в реки света, плещущие в темных ущельях зданий. По ним сплавлялись машины, бликуя лакированными боками и разжигая красные огни. Сдержанный гул огромного города вливался в приоткрытое окно – свежий воздух бодрил, а шум не давал угомониться, мешал приводить мысли в порядок.
Я прикрыл створку и оперся о подоконник, бездумно глядя на вечернюю Москву, на глазах обращавшуюся в ночную.
Хороший город. Особенно сейчас, в невинном и наивном 75-м.
Ни пробок, ни путан, ни назойливой рекламы. Зато чисто и спокойно – можно прогуляться по темноте и не нарваться на уголовный элемент. «Моя милиция меня бережет!»
Вздохнув, я прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.
Облизнул губы, ощущая легчайшее послевкусие Маринкиной помады. Не пойму до сих пор, что же нас связывает. «Скво» испытывает ко мне благодарность за свое спасение? И все? Марина сказала сегодня, что соскучилась, и это правда – меня не обманешь, я чувствую ложь лучше всякого полиграфа. Понять бы, кто я для нее – друг или невинное увлечение? Или не слишком невинное?..
«Хм. А почему ты все время копаешься в Маринкиных чувствах? – подумал я осуждающе. – Сам-то как? Кто эта девушка для тебя? Что, завис?»
Досадливо поморщившись, я даже головой тряхнул – не о том думаешь, Хилер! Ты окружен, тебе сели на хвост спецы из 7-го управления КГБ, а от этих ребят не спрячешься, найдут. Так виртуозно вести наружное наблюдение, как они, не умеют ни в одной спецслужбе мира. Заметить «наружку» можно лишь в одном случае – когда профи из «семерки» сами захотят «проявиться», выдать себя, чтобы объект наблюдения задергался, стал нервничать и совершать ошибки. И что мне делать?
Я подышал на стекло. Оно запотело, туманя московский пейзаж, а мой палец вывел вопросительный знак.
Мне срочно нужен патрон. Покровитель из Политбюро, который станет моей «крышей». Я ему здоровье, а он мне – свободу и безопасность. Взаимовыгодный обмен.
Да и не в свободе дело, и даже не в безопасности. Это же моя цель – выйти хоть на кого-то из руководителей партии и правительства! Так мы с Леночкой и планировали – там, в далеком, почти сновидном две тыщи восемнадцатом году. Втереться в доверие, и я даже догадываюсь, к кому именно, а дальше…
Заскрежетал ключ, хлопнула дверь, и все мои мысли разбежались, как мышки, узревшие кота.
– Миша! – воззвал Данилин. – Ты чего в темноте сидишь? Спишь, что ли?
– Думаю, Антон Гаврилович, – откликнулся я.
Куратор вкатился жизнерадостным колобком, довольно потирая руки. Этот комсомольский деятель избрал оригинальную стратегию для карьерного роста – он, как рыба-прилипала, цеплялся к «перспективному» умельцу и следовал за ним, попутно засвечиваясь в высших сферах.
Да я и не против, Данилин приносил мне пользу, освобождая от казенщины – все заботы он брал на себя и неплохо с этим справлялся. Вон, выбил нам полулюкс в «России»! Я, признаться, не рассчитывал даже на номер в «Золотом колосе», где останавливались труженики сельского хозяйства.
Нещадно фальшивя, Антон Гаврилович задудел: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», резко оборвал музицирование и подкатил ко мне.
– Все оч-чень, оч-чень хорошо складывается, Миша, – возбужденно затараторил Данилин. – Револий Михайлович в полном восторге от этих твоих программ и трижды мне наказал, чтобы ты послезавтра никуда не отлучался до обеда – он сам заедет за тобой! Ущучил?
– Понял! – заверил я куратора, делая ударение на втором слоге.
– Проникся?
– Осознал!
– Тогда за мной, комсомол! – Антон Гаврилович встал в позу Ленина, указующего верный путь.
– Куда?
– У-ужинать, комсомол, у-ужина-ать! – пропел куратор. – Да оставь ты в покое куртку, ресторан в южном корпусе!
Мы покинули номер и зашагали в ногу.
Суббота, 4 января 1975 года, утро Первомайск, улица Мичурина
Половину ночи Марина провела в дороге, поэтому с утра была вялой и сильно не в духе. А тут еще коллеги из «семерки» убедили начальство переменить место обитания всей группы – после долгих поисков обосновались в большом доме на Мичурина, тихой «старорежимной» улочке, где, мерещилось, не только часы отстали, но и календарь.
Дорога выглядела подметенной и хорошенько пропылесошенной – ни снежинки, только под заборами наметы.
Ограды из замшелого плитняка едва удерживали старые, буйно разросшиеся черешни и шелковицы, а под ногами выгибали гладкие спинки булыжники мостовой.
«Если сейчас выедет какой-нибудь фиакр или пролетка, – подумала девушка, направляясь к нужному дому, – я не удивлюсь!»
Она внимательно оглядела палисад, увитый засохшим плющом. Точка подходящая – дремучий вишенник даже зимой скрывал перемещения за путаницей ветвей, да и не в меру любопытных соседей рядом не проживало. Вот только добираться сюда пришлось ножками – никто старшего лейтенанта Исаеву на вокзале не встретил и не подвез. Называется: «Не ждали».
Толкнув жалобно скрипнувшую калитку, Марина прошла в обширный двор, где тяжеловесно расплывались два дома из темного «дореволюционного» кирпича – один с высоким крыльцом, другой с просторной верандой, – а с краю тулилась скромная летняя кухня.
Снега лежало по колено, но бравые товарищи офицеры расчистили дорожки, докопавшись до сухой бурой травки.
И тишина…
Девушка кашлянула, лишь бы нарушить «белое безмолвие», и решительно зашагала к дощатой веранде, обитой резными плашками. Веранду заплетали, словно лианы в джунглях, толстые, крученые лозы винограда. Летом в ней, наверное, зеленистая тень стоит, как под водой, да такая густая, что свет приходится включать.
За окном в мелкую расстекловку смутно проглядывал курящий мужчина. Вот его доселе плавные движения обрели порывистость – спохватился, видать, вспомнил о хороших манерах – и открыл Марине дверь. Задавив мгновенный испуг, Росита нацепила маску холодного высокомерия – на пороге стоял Ершов.
В чистеньком костюмчике, в наглаженной рубашке, при галстуке, Григорий будто с подиума сошел после показа мод. Чисто выбрит, надушен, а лицо бледное, осунувшееся. Глаза красные, под ними мешки, во взгляде тоска…
Марине даже жалко стало этого гуляку и повесу, реально замученного совестью. Наверное, стыд и нравственные заповеди живы во всяком человеке, даже в последнем мерзавце, только не в каждом они просыпаются, загнанные в отдаленный закуток души, на самое ее донышко. А что выйдет, если их разбудить? Живой ответ стоял перед девушкой, одновременно радуясь и робея.
– Здравствуй, – сказал Григорий с запинкой, словно сомневаясь в своем праве «тыкать».
– Привет, Ершов. – Исаева пристально посмотрела на него.
– Я ничего никому не рассказал, – поспешно заговорил ее визави, – ни о Михаиле, ни о тебе!
– Молодец, – серьезно похвалила Марина, чувствуя, как ее отпускает беспокойство. – Я понимаю, что это некрасиво выглядит по отношению к ребятам, но… так надо.
– Что скажешь, то я и буду делать! – торопливо закивал Ершов.
– Это не моя тайна, Григорий, – строго сказала Исаева, сделав над собою усилие и называя недавнего вражину по имени, – скоро все откроется. Может, уже этой весной, не знаю. Ты заходил к Евгению Ивановичу?[2]
– Да-да, конечно! Я сразу, как ушел… от тебя, баньку истопил на даче, помылся, побрился, нагладился – и к нему. Меня уже искали, оказывается… Ну, я Евгению Иванычу все и выложил: хотел, дескать, пролезть в нелегалы, а Калугин обещал в этом посодействовать. И я, как сексот, передал сведения… ну, что проверяют его на измену. Только об этом! А Евгений Иваныч и говорит: «Калугина убили в Первомайске. Надо полагать, Хилер и кокнул. Только как генерал смог выйти на него?»
– А ты что? – снова напряглась Марина.
– А я руками развожу – понятия, мол, не имею! – тон у Ершова стал капельку свободней. – Наверное, говорю, у Калугина были свои контакты. Или американцы подсказали… Евгений Иваныч покивал только, и все. Ну, потом он мне втык ха-ароший дал. Я, говорит, должен доверять своим людям, но смогу ли я доверять тебе?
– И как, сможет? – мягко спросила девушка.
– Да, – коротко и серьезно ответил Ершов.
Скользнув по нему взглядом, Марина кивнула и прошла в дом. Ребята и девчата из 7-го управления сильно потеснили ее группу, но комнат хватало, а самую большую отдали под штаб.
Сейчас помещение и впрямь приняло черты фронтового штарма[3] – две девушки стучали по клавишам пишмашинок, будто наперегонки печатая документы, в углу мигала и пищала большая армейская радиостанция, а на монументальном письменном столе, время от времени просыпаясь, шипели рации милицейского образца: «Докладывает Два-три-пятый. Объект движется по Одесской в сторону рынка. Берем в «вилку». Прием». – «Два-три-семь – Два-три-пятому. Будьте осторожны. Как поняли? Прием». – «Вас понял, Два-три-семь. Конец связи».
На стене висела большая карта Николаевской области и потрепанный план Первомайска, истыканный булавками-флажками. Некоторые районы города дежурные тщательно заштриховали красным карандашом – проверено, Михи нет.
Марина нахохлилась. Неласковая усмешка заиграла на ее губах с ямочками в уголках рта. Росита тут же стерла улыбочку, поймав цепкий взгляд Олейника, начальника областного УКГБ.
– Здравия желаю, товарищ полковник, – четко сказала она.
– И вам не хворать, товарищ старший лейтенант, – ухмыльнулся полковник. – Шо, не верите в нашу окончательную победу?
– Победа будет за нами, – спокойно проговорила Исаева, – вот только приблизят ли ее поиски? Что-то мне не верится!
– Возможно, – неожиданно легко согласился Олейник. – А шо еще, кроме заряда пессимизма, вы привезли нам из Москвы?
– Идею.
– Подбросьте!
Марина сняла дубленку и пристроила ее на старую вешалку.
– Я подумала, что мы зря тратим время, выслеживая неизвестно кого, – энергично заговорила она, поправляя прическу. – Наблюдаем за подозрительными, ведем их, а в итоге все зря. Между тем в Первомайске орудуют агенты Моссада, их тут трое или четверо, и двоих из них наши уже как будто вычислили…
– Одного, Мариночка, – извиняющимся тоном вмешался седой аналитик, прогоняя сон с помощью крепчайшего чая, заваренного в огромной кружке. – След второго мы потеряли, матерый иудей попался.
– Ну пусть одного! Василий Федорович, я что предлагаю… – Исаева взяла паузу, облекая голую идею в слова. – Давайте пока оставим нудное прочесывание школ, техникумов и прочих училищ. Сосредоточимся на поиске моссадовцев. Только чтоб никаких арестов и «прямых действий»! Они же тоже выслеживают Миху? Ну вот! А мы будем следить за ними.
– И агенты Моссада приведут нас к объекту, – заключил полковник. – Недурно. Принимается. «Семерку» мы переключим на матерых иудеев, а вы, товарищ старший лейтенант, продолжайте нудное прочесывание.
– Есть, – вздохнула Марина.
Тот же день, позднее утро Москва, госдача «Сосновка-1»
– Ну, ни пуха! – бодро сказал Данилин, провожая меня.
Запахнув телеса в махровый халат, он возбужденно перебирал босыми волосатыми ногами, будто приплясывая.
– К черту! – бросил я через плечо, толкая тяжелую лакированную створку. Выскочил в коридор и притворил ее за собой – замок звучно лязгнул, словно зубами клацая.
«Ура! Свобода!» – обдало меня великолепным ощущением детского торжества.
«Мам, я погуляю!» – кричишь ты скороговоркой и быстро, пока родители не опомнились, захлопываешь дверь, оставляя за нею папину строгость, мамину заботу – и недоделанные уроки. Заходясь от восторга, ссыпаешься по лестнице, прыгая через три ступеньки – и вырываешься во двор, на улицу, где распахиваются необъятные просторы Большого Мира…
Ковровая дорожка глушила шаги, и я припустил к лифтам бегом – десять скоро, Револий Михайлович обещал вот-вот подъехать. Лучше обождать, чем опоздать!
У выхода в холл я солидно притормозил. Представительный дедок в кашемировом пальто, терпеливо ожидавший лифта, глянул на меня снисходительно: эх, молодость…
Отдаленный гул лифтовой кабины стал слышнее. Грюкнуло, звякнуло, и дверцы разошлись, выпуская целую толпу смуглых южан, обвешанных тюками и расшитыми сумками, галдящих на всех наречиях солнечного Узбекистана.
Когда мы с дедком спустились вниз, то сразу окунулись в те же гомон и бестолковую суету – в Москву понаехали делегации какого-то очередного съезда или слета. Маневрируя в разгоряченной толпе, увертываясь от пухлых чемоданов, я выбрался на улицу. Глотнул свежего воздуха и покрутил головой, высматривая зеленые цифры на табло. Десять ноль-ноль.
Револий Михайлович слово сдержал – подкатила новенькая «Волга», блестя черным лаком и сверкая хромом. Генерал сам сидел за рулем – переодетый в штатское, он выглядел почти по-домашнему. Этакий начальник среднего звена, уже в возрасте.
Провожаемый завистливыми взглядами делегатов, я плюхнулся на место рядом с водителем, окунаясь в запахи тисненой кожи и дорогого табака. Весело улыбнувшись, Суслов протянул мне руку, и я ее крепко пожал.
– Очень рад вас видеть, Миша! – сказал он с настроением. – Если позволите, я вас похищу и увезу!
– Похищайте, – махнул я рукой, расслабленно откидываясь на спинку.
Револий Михайлович коротко хохотнул и тронул машину с места, потихоньку разгоняясь. Было заметно, что он наслаждается ездой, самим владением машиной – это была единственная роскошь, которую позволил ему всесильный отец.
Поглядывая в зеркальца, вертя головой, генерал на секундочку снял руку с баранки и ткнул большим пальцем себе за спину:
– В багажнике у меня ваша микроЭВМ[4] и… еще один «Коминтерн». Мы его только наполовину собрали, не успели просто. Хотели оставить себе, а прототип вернуть. Ну я уж не стал дожидаться понедельника, решил вот вас поэксплуатировать!
Похоже, генерал обращал в шутку свои извинения – в его веселом голосе проскальзывала неуверенность.
– Дособирать? – ввернул я перл. – Да не вопрос! Было бы из чего.
– Все есть! – с забавной гордостью сказал Револий Михайлович и мягко добавил газку. – Целый ящик!
Движок зафырчал с металлическим призвуком, а я малость заностальгировал – когда сдавал на права в девяностых, мучил именно «ГАЗ-24», судорожно тиская руль и нещадно паля сцепление…
– Программы – вот что главное! – Переключив передачу, генерал поднял руку, указуя пальцем вверх. – А они просто чудо!
– Не смущайте меня, – ухмыльнулся я, и Суслов захохотал. – Моего личного участия в этом чуде не так уж и много, просто довел до ума кое-какой софт, как американцы выражаются. Но все равно приятно. Хотя, если честно, программирование – это самое легкое, Револий Михайлович. Не верите? Да правда! Сейчас надо решать задачку посложнее: как использовать эти мои чудо-программы, как их распространить, чтобы они заработали по-настоящему?
– Мысли есть? – деловито спросил директор ЦНИИРЭС.
Я важно кивнул, подпуская в свой чересчур взрослый образ немного нарочитой детскости.
– Нужно срочно выпускать гибкие магнитные диски… – начал я вдумчиво, лапая справа ремень безопасности – и тут же вспоминая, что на «Волгах» он появится лишь два года спустя. – Э-э… чтобы записывать на них готовые программы. Ну и раздавать спецам.
– Шугарт из Ай-би-эм вроде предлагал восьмидюймовый ГМД[5], – заметил генерал.
– Я в курсе, – солидно сказал я, – но диск в три с половиной дюйма выйдет куда удобней.
– Это… вот столько? – Револий Михайлович развел пальцы.
– Около того, – кивнул я. – Сам ГМД запихнуть в жесткий пластмассовый корпус и приделать такую металлическую втулку с установочным… установочной дыркой. Накопитель захватит втулку – и по этой проймочке правильно выставит диск.
– Ага… – протянул генерал, соображая. – Ага… Тогда не надо делать отверстий в самом ГМД.
– Так именно! – с жаром воскликнул я.
Мы с чувством, с толком, с расстановкой обсудили конструкцию дискеты, а «Волга» тем временем выскочила на Рублевское шоссе, промчалась с ветерком и, не доезжая до МКАДа, свернула к госдаче Михаила Андреевича Суслова.
Меня, привыкшего к помпезным дворцам и безвкусным замкам на Рублевке, «Сосновка-1» ничем особенным не поразила. Обычная дача, добротный дом в два этажа, срубленный еще до войны. Зато воздух тут – не надышишься. Настоянный на хвое вековых сосен, с резковатым снежным привкусом, он лился в грудь свежо и обильно.
– Мы тут с женой все лето живем, – оживленно сказал Револий Михайлович, выходя из машины, – а зимой только по выходным наезжаем. Дима, привет!
Поздоровавшись с охранником, генерал проводил меня в дом.
– Тут столовая, гостиная, кухня, бильярдная, – обвел он рукой пространство первого этажа. – Вон там моя комната… Здравствуйте, Нина!
Выглянувшая из кухни горничная, немолодая женщина, склонная к полноте, сразу заулыбалась.