Валерий Петрович Большаков
Целитель. Новый путь
Особая благодарность за консультации и конструктивную критику Владимиру Пастухову
© Большаков В. П., 2021
© ООО «Издательство «Яуза», 2021
© ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Пролог
Суббота 27 сентября 1975 года, ночь
Первомайск, улица Дзержинского
С мглистого неба, всклокоченного неряшливыми тучами, накрапывал дождь. Шкодливый ветер сквозил по улицам, выхватывая зонтики и швыряясь мокрым опадом. Самая подходящая погода для убийства.
– Направи нас, Господи, и помилуй… – Угрюмый темнолицый водитель с розовым шрамом на щеке нахохлился, отрешенно перебирая чётки.
Его глубоко запавшие глаза цвета пасмурной выси созерцали божий мир, словно выглядывая из бойниц, – настороженно рыскали вдоль и поперек дворика, шарили по наружным лестницам с точеными балясинами, обыскивали галереи, где на веревках никло белье.
– …и жизнь вечную даруй на-ам! – зевая, договорил чернявый мужичок, ёрзавший на переднем сиденье.
Темнолицый сжал зубы и затеребил чётки живее, погружаясь в бездумное ожидание.
Однозвучно скрипят дворники, обмахивая ветровое стекло… Ровно урчит движок, иногда сбиваясь, словно мучимый тахикардией… Багряный кленовый лист с маху налипает на бледно-голубой капот «Жигулей»…
Внезапно сучковатые пальцы, размеренно оглаживавшие бусины, замерли – в приоткрытое окошко накатил дробный лестничный гул, выбитый резвыми ногами.
Рослый светловолосый крепыш в джинсовом костюме ссыпался по ступенькам и юркнул в зеленый пикап – с дизайнерской решетки радиатора блеснула синим «ижевская» эмблема.
– Он вроде? – ждуще встрепенулся чернявый, хватаясь за «смит-вессон».
– Он, – буркнул водитель и резко осадил суетливого напарника: – Не здесь!
– А где?
– Где надо!
Темнолицый, пальцем оглаживая шрам, неотрывно следил за джинсовым молодчиком. Вскоре «Иж» газанул и мягко тронулся – было видно, как с темных узорчатых шин спадают налипшие корочки грязи.
– За ним! – хищно ощерился чернявый. Барабан револьвера вкрадчиво щелкнул, откидываясь на ладонь. – Быстрее, а то упустим!
Водитель «Жигулей» молча вырулил под арку, бодая бампером сырые потемки, и увязался за зеленой машиной.
– Когда крикну: «Давай!», поравняешься с ним, окно в окно, – быстро проговорил стрелок, запихивая в каморы тупоносые патроны. – Сразу после акции – гари!
Человек за рулем сумрачно кивнул, перекосив лицо.
Туманившиеся моросью улицы держали его в напряжении, и только «Глухой мост» дал отдых нервам – за пролетами из грубого бетона теснились разлапистые опоры, обвисшими проводами затягивая небесную хмарь, извивались шипящие трубы, тяжко приседали железнодорожные мосты. Промзона.
Пикап, бодро катившийся впереди, вырисовывался четко, как в оптическом прицеле.
– Давай!
Блёкло-голубой «жигуль», дисциплинированно мигая поворотниками, пошел на обгон.
– Ну же, ну… – Чернявый кусал губы от греховного нетерпения.
Егозливо закрутив ручку, он опустил стекло, исписанное косыми росчерками дождя, – в салон дунуло свежестью, занесло, закружило бисеринки небесной влаги.
Шершавая ладонь согрела рубчатую рукоятку «магнума», большой палец привычно взвел курок. Пора!
Курносый профиль за боковым окном пикапа стыл в последнем замешательстве. Грохнул выстрел.
Пуля сорок четвертого калибра вынесла стекло и погасила юный облик…
Я вскинулся на постели, часто дыша. Сердце мячиком прыгало в груди. Дрожащие пальцы отерли потный лоб.
«Ох… Кошмар какой-то… – Мой рот перетянуло жалкой растерянной усмешкой. – Ага… И не надейся! Ничего тебе не приснилось!»
Я шумно выдохнул. Не сон это был, не сон… Сновидение всегда расплывчато и смутно, а тут… Как будто взаправду развалился на заднем сиденье тех самых «Жигулей» и смотришь кино с собой в главной роли. Блондинистый крепыш – это же я!
Мысли мельтешили, запутывая сознание. Вангую?..
– Чтоб ты еще придумал… – Натянуто, с дозвоном в голосе, заворчал, сползая на ковер. – Двадцать раз отжаться! На пальцах! И планочку…
Вдоволь утомив плоть, я смирил разгулявшийся дух и босиком прошлепал к окну. Город спал, погруженный в синюю тьму. По мокрому асфальту расходились круги света уличных фонарей, тусклого и маслянистого. Облачная муть застила звезды, а вот с солнцем этот номер не проходил – небо за Южным Бугом начинало сереть, обещая дивную зарю.
Сонно моргая, я смотрел на восток. Оттуда, просыпая секунды, роняя минуты, накатывал новый день, наступало будущее. Не удержавшись на мелкой волне пафоса, я длинно зевнул. Часа два до подъёма у меня точно есть…
Глава 1
Воскресенье 28 сентября 1975 года, позднее утро
Первомайск, улица Революции
Клац-клац, щелк-щелк! Дррр…
Черные клавиши «Ундервуда» мягко проваливаются под моими пальцами. Чутко дергаются катушки, перематывая красящую ленту. Серебристые рычажки бойко хлещут по бумаге, вколачивая текст.
«Аркадий Шевченко, посол и зам Генсека ООН, с текущего года – агент ЦРУ «Динамит». Особо опасен для СССР! Держит американцев в курсе обо всем, что ему известно о происходящем в Кремле. Осведомляет о советской позиции на переговорах по разоружению. Передает экономическую информацию по нефтедобыче в Союзе…»
Клац-клац, щелк-щелк!
Ноют подушечки пальцев, дрожь перехватывает нутро, но кривоватая усмешечка то и дело дергает мои губы. Сегодня у меня торжественный момент – я выдал КГБ всех предателей, «кротов» и шпионов, даже Адольфа Толкачева заложил, будущего агента «Сферу»[1]. Вычистил до блеска, до стерильного сияния зловонную выгребную яму. Осталось пару пятнышек подтереть…
«Альгирдаса и Пранаса Бразинскасов[2] турки освободили по амнистии в прошлом году, сейчас оба ублюдка находятся в Стамбуле. Летом 1976‑го их доставят из Анкары в Каракас, а к началу сентября спецслужбы Венесуэлы переправят парочку в Нью-Йорк. Бразинскасы разживутся новыми документами, став семейкой Уайтов, после чего поселятся в Санта-Монике, Калифорния…»
Клац-клац, щелк-щелк! Дррр… Дррр…
Бумага скручивается с барабана, ложится в скудную стопку распечаток, крапчатых от букв и цифр. Осторожно заправляю новый лист – чистый, пустой, немой.
«Верный троцкист Хрущев виновен в бесконтрольной натурализации «возвращенцев» из ОУН-УПА, в смычке националистов с партгосаппаратом. Бандеровцы засели в обкомах и министерствах УССР, совершенно безнаказанно ведя подрывную деятельность, разваливая Советский Союз изнутри. Если националистский беспредел не пресечь, на Украине сбросят красные знамена и поднимут желто-голубые…»
Клац-клац, щелк-щелк! Дррр… Дзынь!
Вздрагивающая каретка докатывается до края, злорадно звеня: «Раз-зява!» Да ладно, подумаешь – вышел за поля… Кончил же!
Всё теперь. Ближайшая операция запланирована аж на декабрь, а пока можно и наукой заняться, личную жизнь устроить.
Я нервно потер пальцы – и замер, холодея. Показалось мне или и вправду брякнули в дверь? Не дыша, не шевелясь, я напрягал слух, чуя, как вспугнутое сердце заходится в биеньи.
Послышалось, наверное… Или дворовые футболисты мяч пасанули.
«Засвечен гараж, постоянно сюда таскаюсь! – мелькает в голове. – Дождусь, что чекистов на хвосте приведу, буде «мышка-наружка» вцепится… А оно мне надо?»
Хорохорясь, выжимаю вслух:
– Ага, а еще я школу засветил, пропадаю там по шесть дней в неделю! – Горло пробрало хрипотцой. – Из дома по ночам не вылезаю…
В дверь заколотили. Я взвился с табуретки и ломким шагом, на цыпочках, просеменил к выходу. Бухавший пульс звенел в голове, пустой, как выеденная банка шпрот.
«Что делать?! Не открывать?! – восклицаю про себя. – И сколько тогда высиживать? До ночи? Или до утра? Ага… А потом выйти – и нарваться на пост наблюдения! Спокойней, спокойней, не дрожи… Гараж не обыскивали – все контрольки на месте…»
Чуть было не ляпнув: «Кто там?», я обреченно сдвинул грюкнувший засов, чувствуя на запястьях холодную цепкость наручников.
У ворот гаража топтались двое мужчин пролетарского обличья, оба в изгвазданных спецовках. Тот, что повыше, с румяным лицом Емели-дурачка, тщательно, как хирург, вытирал руки пучком ветоши, а его упитанный товарищ озабоченно листал замусоленную тетрадку, щурясь от дыма «беломорины», прикушенной в уголку рта. За ухом у него торчала шариковая ручка, красная с белым.
Неверующе узнавая Кузьмича, председателя гаражного кооператива, я обморочно припал к воротам.
– А дядь Вова где? – добродушно выцедил пролетарий, зажимая папиросу желтыми зубами. – К‑хм…
– Я за него… – слабо толкнулось от меня.
Кузьмич кивнул, жадно вбирая остаток вонючего синего дыма. Затушив окурок, он раскрыл свой тощий гроссбух.
– Сдаем на новый столб, по пятерке с бокса, – деловито проинформировал меня председатель, водя пальцем по списку. – Старый прогнил, того и гляди завалится. К‑хм!
Я безропотно расстался с синенькой бумажкой. Кузьмич одобрительно кивнул, выудил из-за уха ручку и дал мне расписаться в тетрадке, где в столбик пыжились закорючки соседей по гаражу.
– Кто там еще? – поинтересовался Емеля-дурачок, заглядывая председателю через плечо.
– «Санька-Ванька», кразист наш… Пошли скорее, а то ему на смену.
Оставшись один, я уже не запирался – распахнул ворота бокса настежь. Пускай страхи выветрятся…
Тот же день, позже
Рим, проспект Бруно Буоцци
– Хорошо устроились ребята, – лениво молвил Аглауко Мути, глядя на роскошные особняки, теснившиеся вдоль пустынного проспекта. Каннелированные мраморные колонны, пышные лестницы, уставленные статуями, узорные кованые решетки… Торговый ряд на ярмарке тщеславия.
Томаш Платек, осторожно выруливая на старенькой «Джульетте»[3], покосился в сторону чернявого итальянца. Мути стал ему напарником года три назад и не раз выручал в сложные моменты, хотя люди они разного круга. Аглауко – простая душа, а вот он по-прежнему мучается с нажитым балластом потомственного варшавяка-интеллигента, вечно рефлексируя да комплексуя. Но есть и то, что связывает их с Мути крепче любого родства, – вера. Они оба ищут и находят Бога в мирских мелочах повседневной жизни.
– Красиво‑о… – Длинно зевнул итальянец, потягиваясь. Его тонкие запястья выпростались из рукавов дешевого пиджака – контрастно сверкнули золотые запонки.
Платек насупил брови. «Альфа-Ромео» катился вдоль строя раскидистых платанов – их тени полосатили ветровое стекло, застя отблески с озера Альбано.
– Подъезжаем, – кинул Томаш, неодобрительно поглядывая на виллу Тревере, что завиднелась впереди, – огромный богатый домище, облюбованный «Опус Деи».
– Пошли? – кисло спросил он, выехав на стоянку в тени колоннад.
– Пошли! – Аглауко с ленцой вылез из машины и небрежно захлопнул дверцу. – Интере-есно… – протянул он. – Куда на этот раз?
– Скажут, – обронил Томаш, неторопливо одолевая парадную лестницу. Старый хлопотливый привратник ласково закивал гостям.
– Проходите в малую приемную, шеньор Мути, – прошамкал он. – Отец Хавьер шкоро будет.
«Шеньор Мути» обернулся и хлопнул напарника по плечу.
– Погуляй! – сказал он со скользящей улыбкой.
– Помолюсь, – буркнул Платек.
Итальянец кивнул и уверенно зашагал высоким, светлым коридором, чьи стены были увешаны полотнами Караваджо, Серадине и Фетти, а в нишах хоронились бюсты цезарей. Затейливая мозаика пола, блестевшая мутным зеркалом, отразила Аглауко, перевернутого вниз головой. Томаш незаметно потер каменные плитки ногой – да нет, не скользят. И двинулся к часовенке, стыдливо усмехаясь: как деревенщина, ей-богу…
Часовня Божией Матери – Звезды Восточной[4] укрыла его теплой, затхлой полутьмой. Огоньки свечей мерцали, бросая дрожащий отсвет на закопченные лики святых, спасая и сохраняя.
Платек радостно вздохнул, ощущая легчайший прилив ниспосланной благодати. Смежив веки и перебирая круглые холодные бусины четок, он зашептал короткую молитву:
– Иисус, Мария и Иосиф, я отдаю вам сердце и душу…
Стояла тишина, как в глубокой пещере. Вечность, парившая под неразличимыми сводами часовни, внимала горячему, сбивчивому шепоту – и скупо оделяла душевным покоем.
Просветленный, Томаш выбрался на свежий воздух – по коридору гуляли сквозняки, остужая мистический жар. Бездумно водя взглядом по неказистым, топорным византийским статуям из порфира, похожего на окаменевший гречишный мед, Платек забрел в Изумрудную гостиную.
Полы в обширной комнате сверкали зеленым пиренейским мрамором, преломляясь в настенных зеркалах, а камин был отделан малахитом с Урала – ярого, сочного цвета молодой травы. Тяжелые шторы в тон отделке заслоняли складками узкие стрельчатые окна – за ними виднелись дальний склон холма, курчавый от зарослей, да терракотовые башни и купола Кастель-Гандольфо на фоне синего неба.
В зазеркалье мелькнуло темное, вечно недовольное лицо с розовым шрамом на щеке. Брезгливо морща нос, Томаш отвернулся к окну, лишь бы не видеть отражения.
Неуклюже пришатнувшись, он задел штору, и та скользнула по спине, заботливо скрывая гостя. Поляк слабо улыбнулся, следуя за ассоциацией. На ум пришли давние детские шалости. Малышом он ходил с дедом в костёл – и смертельно скучал, выслушивая нудную латынь. Чтобы не заснуть, маленький Томек играл в жмурки, прячась за пыльными портьерами из жесткой парчи…
Лишь теперь далекие голоса проникли в сознание. Выныривая из «омута памяти», Платек обернулся, путаясь в шторе. В гостиную вошел сам Альваро дель Портильо. Томаш чуть не пересекся глазами с зорким, внимательным взглядом генерального председателя «Опус Деи». Строгая черная сутана с крылаткой, затянутая вишневого цвета кушаком, придавала отцу Альваро вид доброго, но требовательного духовника.
– Не совсем понимаю, ваше высокопреосвященство, – заговорил дель Портильо кротким, но сильным голосом, – почему этот знахарь из России… Мика, кажется? Почему он так беспокоит вас? Неужто дар исцелять хворых и увечных несет в себе сатанинское начало?
В дверях показался Кароль Войтыла, польский кардинал, отражая в зеркалах алую сутану. Платеку даже померещилось, что по стенам гостиной полыхнуло угрюмым пламенем. Он дернулся, готовясь смиренно выйти, испросить прощения и удалиться, но что о нем подумают, за кого примут?! И Томаш замер, едва дыша, изнывая от жуткого срама и томительной боязни.
– Не то плохо, что русский целитель якобы способен творить чудеса. – Его высокопреосвященство небрежно повел рукой, будто отметая чужие сомнения. – Иное худо – Миха наделен воистину диавольским умением прозревать сущее. В этом и заключается опасность, исходящая от него, – и величайшая угроза!
Войтыла затряс головой, прикрытой алой шапочкой-дзуккетой, словно утратив вторую сигнальную от праведного гнева, и Альваро тут же воспользовался паузой.
– Обойдемся без церемоний, – мягко сказал он, усаживаясь в кресло, обитое светлой тканью в изумрудную полоску. Кардинал, недовольно хмурясь, занял диванчик, гнувший золоченые ножки напротив. – Для достойного разрешения ваших трудностей я призвал двух человек, надежных и стойких в вере, – вкрадчиво зажурчал генеральный председатель. – Они не простые нумерарии[5], они – солдаты Господа.
Страдая в нелепой ловушке, Томаш стиснул зубы. «Аве, Мария, – металось в голове, – Аве, Мария…»
– У меня такое ощущение, – хитро прищурился Войтыла, – что ваша откровенность как бы намекает на ответную прямоту.
Дель Портильо потупил глаза, аки монашка-скромница, и кардинал величественно кивнул.
– Я вовсе не зря обратился именно к вам, – начал он, откидываясь на спинку. – Вы как раз тот человек, который способен помочь в тайном и важном деле. А когда я стану понтификом, то посодействую уже вам – присвою «Опус Деи» статус Персональной прелатуры[6].
Томаш вытаращил глаза, изо всех сил сжимая губы, чтобы не охнуть, да и Альваро растерялся – к вящему довольству пана Войтылы.
– Что, поразил? – хмыкнул кардинал, лукаво щурясь.
– Да нет… почему же… – промямлил генеральный председатель. – Наоборот, я удивился бы, не замечая за вами особого желания выйти в наместники Петра. Хотя поляку будет несравненно труднее, чем прочим. За четыре с лишним века вы станете вторым папой, не рожденным в Италии.
Войтыла замаслился довольной улыбкой, уловив мимолетную лесть, а Томашу показалось, что его высокопреосвященство, делясь секретами, тешил гордыню.
– Всё куда сложней и опасней, – понизил кардинал свой глуховатый и неприятный голос. – Добиться понтификата мне помогут весьма влиятельные силы, и начнут они, думаю, годика через два или три – земная жизнь нынешнего папы вряд ли продлится дольше. Со значимыми фигурами поведут тайные переговоры, мелких просто подкупят… Ах, да что там рассказывать! В тайны Апостольского дворца вы посвящены не хуже меня. Просто… – Он задумался, собирая морщины на лбу. – О‑хо-хо-хо… Дело ведь вовсе не в кардинале из Кракова и его честолюбивых замашках. Те силы, о которых я упоминал, желают большего – освободить всех поляков от советского ига! Устроить Польше, так сказать, побег из социалистического лагеря! По их наущению забастуют обозленные рабочие, крикливое студенчество выйдет на улицы, начнется смута, а польский папа благословит сей крестовый поход против коммунистов‑безбожников, и молитва «Ангелус» возобладает над «Интернационалом»! Но! – Выдержав театральную паузу, его высокопреосвященство тягуче, со сдержанной яростью договорил: – Но если в то самое время Миха прознает о секретах моей интронизации и операции «Полония»… Боюсь, ничего не свершится.
– Свершится! – резко парировал Альваро, вставая. – А Мику… Мои нумерарии отправят его туда, откуда он и взялся, – в ад!
Кардинал склонил голову в показном смирении:
– Да будет так.
Понедельник 29 сентября 1975 года, утро
Рим, площадь Читта Леонина
– Всё, Мазуччо[7], – Аглауко Мути заворочался на заднем сиденье. – Завтра вылетаем!
– Быстро ты. – Томаш Платек сумрачно глянул в зеркальце. – А сейчас куда?
– В инквизицию! – развязно хохотнул итальянец. – Навестим кардинала-префекта[8].
Томаш насупился. Его всегда коробил недостаток почтения к церкви, а напарник бывал просто несносен. Аглауко словно стеснялся своей искренней и горячей веры, оттого и грубил порой, опрощая великое.
Платек покосился на Мути. Одиночка по натуре, Томаш не доверял никому. Поэтому откровенность между ним и Аглауко была односторонней, как лист Мёбиуса, – Мути выкладывал ему всё, как на исповеди, просто наизнанку выворачивался, а вот он таился. Подслушанный давеча разговор накрепко отложился в его памяти, однако делиться секретами с напарником Платек даже не собирался. Пускай амебы с инфузориями делятся…
– В Ватикан? – обронил он.
– Не, на Читта Лео-онина, – протяжно зевнул Аглауко, чмокнув губами. – Монсеньор примет нас у себя дома!
Томаш молча кивнул, сворачивая на Кончилиацьоне. Он нарочно не расспрашивал Мути, зная, что порывистый южанин сам изведется, не выложив ему все подробности. Вон как губёшки сжал… На лице знакомое загадочное выражение, а на лбу будто написано: «Ух, что я знаю!» Ну, пусть помается…
Резиденция кардиналов на площади Читта Леонина крепко сидела прямо под боком у Ватикана – из окон квартир их высокопреосвященств открывался роскошный вид на колоннаду Бернини и купол Святого Петра.
Дюжие и невозмутимые швейцарцы-охранники тщательно изучили бумаги нумерариев и проводили их в покои Франьо Шепера, нынешнего кардинала-префекта Священной Конгрегации Доктрины Веры.
Шагая гулким и прохладным коридором, Томаш то и дело распускал рот в кривой ухмылке.
Воистину, Ватикан – это Мекка лицемеров. Даже банк Святого Престола, распухший от золота, именуется Институтом Религиозных Дел! А чтобы не тянуло смрадом аутодафе из прошлых веков, у инквизиторов отняли «Молот ведьм» и переодели в белое, назначив защитниками веры. Но и тут просвечивает вранье, ибо ведомство Шепера занимается разведкой да контрразведкой. Вот только упоминать об этом всуе доброму католику не подобает…
– Сюда. – Охранник отпер высокую дверь из полированного ореха. – Его высокопреосвященство ожидает вас.
Нумерарии одинаково кивнули, ступая в ногу на сияющий паркет. Обстановку квартиры отличала изысканность, но в меру – тяжелая основательная мебель создавала строгий уют, более приличествующий жилищу деревенского священника, чем кардинальской резиденции. Ароматы по квартире расплывались самые благочестивые – пахло ладаном и горячим воском.
Шепер возник неожиданно, как алый сполох в суровом полумраке. Ступал кардинал-префект бесшумно, лишь легчайший шелест сутаны выдавал его присутствие.
– Добрый день, монсеньор, – церемонно поклонился Аглауко.
– Здравствуйте, чада мои. – В ласковом голосе Шепера чувствовался легкий венгерский акцент.
Круглолицый и ушастый, кардинал-префект производил несерьезное впечатление – до той поры, пока вы не заглянете в глаза его высокопреосвященства, в веселенькие глазки селянина-хитрована. И не напоретесь на пронизывающий, умный и холодный взгляд.
Жестом указав на резной деревянный диванчик, Шепер обосновался в скрипнувшем кресле, заботливо расправив складки огненосного одеяния.
– Чада мои, – заговорил он тоном библейского патриарха. – Хочу повиниться перед вами, ибо досадная задержка – мое упущение. Последние сведения о враге церкви, которого и в Москве, и в Вашингтоне, и в Тель-Авиве зовут «Михой», поступили ко мне лишь вчера, за пять минут до полуночи. Но, прежде чем я изложу их, ответьте, как вы надеетесь совершить то, что не удалось самым могущественным разведкам мира? Как вы собираетесь найти «Миху»?
Аглауко наклонился и по-приятельски шлепнул Томаша по круглой коленке.
– Мазуччо почувствует его, монсеньор! – гордо доложил он, как будто хвалясь способностями товарища. – Пару лет назад нас послали на Филиппины, в Багио. Там мы должны были встретиться с местным врачевателем-хилером, ревностным католиком. Так Мазуччо за две мили учуял целителя! А все потому, что он и сам такой. Да-а! – зажмурился Мути. – Однажды мне прострелили живот, так Мазуччо и дырку залатал, и утробу вылечил!
Платек закаменел лицом, и Шепер углядел перемену.
– Вы – Томаш, верно? – мягко сказал он.
– Да, ваше высокопреосвященство, – пробормотал поляк, опуская глаза.
– И вы сильно переживаете из-за своих чудесных способностей?
– Мое самое сильное желание – избавиться от них однажды, раз и навсегда! – вырвалось у Томаша. – Больше всего на свете я хочу быть как все, а не носить в себе непонятные и непрошеные потенции.
Вяло удивившись, он ощутил, что ему полегчало. «Будто нарыв вскрыл», – мелькнуло в мыслях.
– Понимаю вас, Томаш, – сочувственно кивнул кардинал. – Признаться, меня даже радует ваше отношение к своему целительству. Вот если бы вы гордились тем, на что способны, да впадали бы во грех похвальбы, у меня поневоле закопошились бы мыслишки о дьявольской природе вашего таланта. Но раз вы страдаете от него, впору думать о божьем промысле. Умения ваши – ваш крест.
Платек недоверчиво глянул на него:
– Вы действительно так думаете?
– Мои люди собрали о вас всё, что возможно узнать о смертном. – Шепер усмехнулся с долей превосходства. – Я всего лишь сделал надлежащие выводы. Но к делу. Коли вы способны ощутить присутствие «Михи» в радиусе двух миль, это всё упрощает. Теперь я верю, что миссия ваша выполнима, а враг будет уничтожен! Слушайте внимательно…
Томаш наклонился, делая вид, что внимает кардиналу, а сам в это время горячо молился – впервые за долгие годы перед ним забрезжила крошечная надежда на избавление от тягостного дара целителя. Он плохо понимал, откуда вдруг проросла эта зыбкая уверенность, но его мозг бывал и вещим…
Слова «Украина», «Первомайск», «Миха» наплывали невидимыми облачками и таяли, а в голове у Платека билась ликующая мольба: «Избави меня, Богородица! Избави меня, Иосиф! Избави, Иисус!»
Вторник 30 сентября 1975 года, день
Первомайский район, Каменный Мост
Осень звенела стеклянной струной, тускнея в ля-миноре. Летучие паутинки щекотно касались лица, виясь, как июльский пух, и я жмурился, млея на солнце – «бабье лето» дочерпывало остатки теплыни.
Иные тополя обдало желтизной – они проглядывали рыжими прядями в пышной шевелюре лесополосы, зеленевшей по-летнему. Деревья стыдливо оттягивали неизбежный листопад, а то задуют ветра студеные, разденут донага, и будешь коченеть, скорбно воздевая голые ветви…
«Ну, все, все, – подумал я, теряя терпение, – хватит унылой порой любоваться. Копай давай!»
Крякнув, я энергично нажал заступом, поддевая здоровенную морковь, отъевшуюся за лето, – оранжевая маковка с увядшей ботвой выглядывала из разворошенной грядки, словно не умещаясь в недрах сочного чернозема. Уродился овощ! Второй мешок набиваю.
Я устало выпрямился, разминая ноющую спину. Настя в безразмерной вылинявшей кофте и в старых трениках, дырявых от искр, пыхтела у изгороди, сражаясь со свеклой. Какое-то нашествие корнеплодов.
– Та-ак… – закряхтела сестренка, опускаясь на корточки. – Ну, вот куда столько бурячка? Как понаса-а… дят!
Отпустив последний слог, она пошатнулась, обеими руками выдирая огроменную свеклину.
– Шо нэ зъим, то понадкусываю! – выдал я, шуткуя. Настя хихикнула, а соседские куры, будто не уловив юмора, всполошились, заквохтали. Великолепный красно-бурый петух, шикарный, как павлин, взлетел на забор, сотрясая беленый штакетник.
– А ну, кыш отсюда, бульон! – грозно крикнула сестричка, швырнув мелкую свеколку в нарушителя границы. Залётный певень не снес грубого обращения – свалился с оградки, истошно кудахча.
– Как ты могла! – фыркнул я. – Его теперь куры любить не будут.
– Так ему и надо! – мстительно сказала сестренка.
По узкой, заросшей травой улочке с набитой колеей проехал, громыхая расхлябанными бортами, «газон» Мыколы Ляхова. Водила посигналил мне, и я, вздрогнув, поспешно вскинул руку в ответном жесте.
Суета творилась по всему поселку – дачники собирали последний урожай. Сады клубились лиственными облаками, и в этой увядавшей, но все еще пышной, глянцевитой зелени плавали крыши, подобные днищам кораблей, опрокинувшихся вверх килем. С перелопаченных делян доносились неразборчивые голоса и зовы. В дальней стороне наигрывало радио, передавая концерт по заявкам, а кто-то уже и сам запевал, выводя тягучие хохляцкие рулады. Пахло увядшей травой и дымом – белесые шлейфы от костров восходили наискосок, тая в пронзительно синем небе.
– Долго еще? – заныла Настя.
– Да ты отдыхай, – спохватился я. – Хватит уже.
Зверски скручивая вялые гриновые хвостики, будто скальпы снимая с морковок, я набрал полный мешок. Чертова пастораль…
У меня, между прочим, день рожденья! Двойной даже – семнадцать стукнуло моему юному организму, а зрелому и перезрелому «Я» шестьдесят второй пошел. Хотя… как тут разделишь? У престарелой личности сложился странный, мне самому непонятный симбиоз с отроческим телом, куда она переселилась – я сплотился с «реципиентом» в причудливую химеру. Рассуждаю, как опытный, видавший виды мужчина, и влюбляюсь, как мальчик!
По привычке обшарив глазами улочку, глянув на другую сторону, где за крошечным вишневым садиком прятался пустырь, заросший могучим бурьяном, я вздохнул.
«И нет нам покоя – гори, но живи…»
– Настя, отдохни! – выбил вслух, завязывая мешок.
– О‑ох… – Скривилась сестричка, хватаясь за поясницу, и сказала жалобно: – Лучше бы мы днюху твою отмечали!
– Какая днюха, чучелко? – Мефистофельская ухмылка изломила мои губы. – «Наполеона» ж нету.
– За два дня слопали! – рассмеялась Настя. Тут треснул сучок, сгорая в костре, и она всполошилась: – Так, борщик переварится!
– Всё под контролем, – заверил я, снимая крышку с подкопченного котелка. – Фасолька доходит, сейчас мы капусточки… И картошечки… – Смахнув с изрезанной разделочной доски ингредиенты, решительно объявил: – У меня перерыв!
– «Новости» опять? – Сестренка упруго потянулась, и я отвел глаза.
– А як же! – иногда в моей речи тоже проскальзывал суржик.
Летний «теремок» мы сколотили с краю участка, под раскидистой шелковицей – обшили досками и выкрасили зеленой краской, как домик Карлсона.
Потопав по гулкому крылечку, чтобы стряхнуть грязь, налипшую на ботинки, я прошел в единственную комнату. Дачный стандарт: между дверью и запрещенной печкой важно расплылся пухлый диван; к стене без сил привалился старый покосившийся шкаф, а скромный столик, застеленный клеенкой с подпалинами, жался к окну. Из бэушного интерьера выбивался стильный комбайн «Беларусь» – сверху проигрыватель, снизу черно-белый телик и приемник сбоку.
Лишь только я включил это чудо техники, как трансформатор злобно загудел – рука сама метнулась, подкрутила черную эбонитовую ручку, выводя вздрагивавшую стрелку на безопасные 220.
Разогревшись, телерадиола заговорила проникновенным голосом Игоря Кириллова:
– …Рассматривая проблемы социалистической интеграции на вчерашнем заседании Комитета СЭВ по реформам, товарищ Эрих Хонеккер заявил, что до сих пор игнорируется такой важный резерв повышения экономической эффективности, как международное разделение труда. А ведь ГДР за годы народной власти достигла впечатляющих успехов в развитии машиностроения. Достаточно вспомнить, что еще в пятьдесят восьмом году Дрезденский авиационный завод выпустил турбореактивный «Бааде‑152», пассажирский самолет собственной конструкции…
На экране Хонеккер, блестя залысинами, вдохновенно вещал с трибуны. Пожалуй, лидер ГДР, да еще Густав Гусак, выбившийся в президенты Чехословакии, прониклись идеей «Восточного Общего рынка» сильнее Брежнева с Косыгиным. Хотя не так уж все просто.
Гэдээровцы чуть ли не наизнанку выворачиваются, демонстрируя СССР самые верноподданнические чувства, задабривают наперебой «интернационалистскими проектами полной отраслевой производственной интеграции», а сами упорно отвергают советские ГОСТы, храня верность евростандартам. Ничего себе, общий рынок!
«Главное, наплодили всяких «Интерэлектро», «Интератомэнерго», «Интерхимволокно», только всё стоит колом, – бурчал я в мыслях. – Качаем «братским странам» дешевую нефть, «братушки» впаривают нам ширпотреб втридорога – и тишина…»
Тут я поймал себя на том, что в упор пялюсь на выцветшие обои с жуткими ирисами, и воротился в реал.
– …Товарищ Косыгин, выступая на утреннем заседании, – с чувством вещал диктор, – отметил, что одной из ключевых проблем формирования сильного мирового социалистического содружества является создание собственной полноценной финансовой системы.
Крупным планом – Председатель Совмина, выглядевший вечно недовольным брюзгой. Опершись о трибуну, Косыгин заговорил глуховатым голосом:
– Чтобы мы могли полностью использовать громадный потенциал СЭВ, задействовав единый рынок братских стран с населением в пятьсот пятьдесят миллионов человек, жизненно важно, попросту необходимо превратить советский рубль в общую полноценную валюту всего мирового социалистического содружества. Помимо ощутимых выгод, – запнулся он, – это наполнит новым содержанием и Международный банк экономического сотрудничества, и Международный инвестиционный банк – наполнит в обоих смыслах…