Валерий Байдин
Сва
d. Нот
Жизнь безжалостно продолжалась, будто ничего не произошло. Не дрогнуло небо, не обмерли от горя люди, не затих на заснеженных улицах глухой шум машин. Бесследно проползла над городом ещё одна сумрачная неделя. Каждое утро начиналось в вечерних потёмках, время тянулось через непроглядный день похожий на бледный оттиск ночи. Сва вглядывался в потухшее серое месиво, висевшее вместо неба, ездил в университет, маялся на лекциях, тенью бродил по коридорам, шёл в библиотеку, пытался читать, не запоминая ни строчки, и, бросив, направлялся в парадняк.
Там всё было по-прежнему, и его мутило от тоски. Вместе с сигаретным дымом что-то болезненно оседало в груди. Говорить ни с кем не хотелось, но и распрощаться с парадняком, обрывая последнюю связь с Лави, не было сил. И потому Сва несказанно обрадовался, когда в один из вечеров встретил Нота. С ним было легко. В тусовке его считали флавовым мэном, не вполне своим, но ценили. Он учился в консерватории, слыл в знатоком рок-музыки, безотказно давал друзьям послушать диски лучших западных групп. Нот жил у родителей, но по этому поводу не переживал, даже приглашал кое-кого из друзей к себе домой. С ним Сва сразу сблизился и уже не раз заходил в гости. Мама неизменно усаживала их ужинать, расспрашивала Сва об университете и поминутно всплескивала руками:
– Только не говорите мне про рок-музыку и ваши тусовки! Слова-то какие ужасные, – а перед уходом в другие комнаты вздыхала: – Ничего, это пройдёт. Лишь бы вы людьми настоящими выросли.
В комнате Нота они забывали о времени, говорили обо всём на свете, пили крепчайший чай и, привернув звук, до полуночи слушали рок. Отец его был крупным музыкантом и чаще бывал не в Москве, а на гастролях, откуда привозил сыну на заказ любые диски.
– А сам ты что поделываешь? Как с родичами уживаешься? – как-то полюбопытствовал Сва, и Нот замялся:
– Пишу кое-что помаленьку, пробую себя… А с родителями проблем нет. Они у меня свободные консерваторы, я бы сказал. Отец мне говорит: «Ищи, но находи!» Покупает самые крутые вещи, но слушать отказывается, мама тоже – она в Гнесинке вокал преподаёт. Говорят: «кошмар», – Нот усмехнулся. – Понимаешь, у профессионалов к року отношение упорно отрицательное, даже у продвинутых музыкантов, кто не отвергает авангард. Я-то, в разной степени, принимаю всю музыку. Всю, понимаешь, начиная от фольклора, средневековья и классики. Но родители дальше Шостако-вича и Бриттена не идут. Правда, и это немало… Наливай ещё! Это гималайский, копчёный, ты такого явно не пробовал.
Сердце бешено колотилось от выпитого и услышанного. Сва листал, не читая, английские и немецкие альбомы по искусству, разглядывал готические соборы, византийские иконы, обложки незнакомых дисков, лица неизвестных композиторов.
– Всё-таки просвети меня, что сейчас происходит в рок-музыке, в авангарде? Ты же всё знаешь, – спросил небрежно, скрывая жгучий интерес.
– Скажешь тоже. Я знаю… – мгновенно включился Нот. – Знаю только, что классическая музыка умерла. И что энергия творчества давно перешла от остатков авангарда к новому мелодизму рока, основанному на фольклоре и на старом симфонизме.
Он перебирал потёртые конверты, будто протягивал Сва связку ключей от разных дверей и предлагал войти:
– В роке есть всё – и гениальные взлёты и провалы в полное убожество. Противоречий полно. Арт-рок, который я весьма ценю, и спейс-рок освоили технику не хуже авангарда. Взять, хотя бы, электронику, синтезаторы у «Tangerine Dream». Кроме пустых наворотов в роке есть настоящие находки. Например, у «Флойдов» – соединение пения птиц и органа в «Cirrus Minor» или эпизод с мухой, бьющейся о стекло, в «Ummagumma». И всё же… Как ни печально, авангард и рок лишены главного для меня – сакральности. Основ для неё нет. Вместо этого – полёт в запредельное, поиск неслыханной выразительности, почти магических звучаний. У «Дженезис», «Йес», у «Флойдов» есть классные композиции вроде «Onward», «Starship Trooper», «Soon», «Wind And Wuthering», «A Saucerful Of Secrets»… Впечатляет, даже если строго смотреть. Кстати сказать, «йесовские» вещи часто похожи на гимны, звучат, как молитвы. Но это особая группа, почти христианская по духу, хотя и с задвигами. В роке есть своя метафизика, которую упорно называют «психоделикой», к сожалению, больше тёмная, чем светлая. Есть до жути завораживающая красота, экстаз на грани небытия. А ещё – порыв отравленной души к небу, мольба невероятной силы. И тут же срыв в отчаяние, падение на дно и еще ниже, к адским безднам, увы… Недавно в который раз слушал «Stairway To Heaven» – ты ведь «Цеппелинов» знаешь, конечно. На чём держаться в полёте, если веры нет? На кислоте, которая мозг и душу разъедает? Почти, как и икону, кстати. Видел когда-нибудь результат? Мне приходилось – дотла, до мёртвой доски всё смыто. Я слушаю рок как музыкант, в слова не вникаю, для меня это просто английская заумь.
– Но ты же знаешь язык?
– Знаю, а как начнёшь вдумываться, или на пошлость нарываешься, или на мрак. Ладно, не будем об этом… В рок-музыке, именно музыке, есть немало реальных вещей. Хочу поставить тебе отрывок из «Timewind» Шульце, одного авангардиста, – вещь жутковатая, почти «песня смерти», – а потом «Awaken» – одну из самых светлых «йесовских» композиций. Сравни, многое поймёшь.
…Когда музыка стихла, Сва поднял голову и несколько раз растерянно моргнул.
– Ну, как? – полусерьёзно спросил Нот, не ожидая ответа.
– Если честно, Шульце, явно пугает, но как-то не зацепил. А с «Йес» я на время просто исчез.
– Естественно… – опустив глаза, он кивнул, помолчал и задумчиво произнёс: – Беда в том, что, в рок-музыке полно убогой попсы. Cлушать «AC/DC», «The Clash» или разные «пистолеты», когда косят под пьяных дебилов – или не косят, а так и есть, – невозможно и, кстати, ненужно! Так, познакомиться слегка, понять, что это тоже может кому-то нравиться, что человек безмерен ввысь и вниз. К счастью, в нашей тусовке «хард» и «панк» никому, кроме Дика, не катит.
– А почему?
– Потому, что Дик изнутри такой, приспущенный. Разве не видно? А «панк» – это, уже не музыка, а тупая долбиловка. Его суть— жажда беспредела, подростковая мечта о силе. Сам его дух фашистско-сатанинский. Одни названия чего стоят: «Hail Caesar», «Damned» и так далее. Как тебе? А знаешь их символы?
– Откуда?
– Кулак и окровавленный армейский ботинок! Неплохо для милых юношей и девушек?
– Мм-да…
– Вот именно. Может, из рок-музыки ничего в итоге не получится. Это начало огромного сдвига в культуре, а что будет потом, никто не знает. Но меня не это волнует. В какой-то момент я понял, что настоящая музыка – это не только творчество, это путь – в религиозном смысле. Её нельзя просто слушать, вести о ней разговоры, писать трактаты. Для истинной музыки на земле уже почти нет места. Она вся осталась в древности и средневековье, когда жрецы или священники голосом общались с Богом – то есть пели, а все прочие слушали и впадали в экстаз. Понимаешь, у неё иная природа, чем у других искусств. Звук, мелодия были раньше слова и останутся, когда слово смолкнет. Ты, наверное, читал в Евангелии: «В начале было Слово…»?
– Нет, если честно, но слышал. Ты хочешь сказать, что в начале был звук? Музыка была раньше Книги?
Нот прервался и сменил интонацию:
– В начале начал на земле была дословесная молитва – исток всякой музыки. На самом деле, слово «музыка» ничего не значит. Для меня, это самое тягостное слово – оно всегда скользит мимо сути. Сущность звучания неуловима, все нотные знаки, все термины для её объяснения, – что уже глупо – только дорожные указатели, сделанные слепыми в стране слепых. Дорога всегда была и остаётся невидимой, потому что идёт по человеческим душам. С душой соприкасаются все смыслы, всё высшее и низшее.
– Значит, по-твоему, в музыке, – прости уж за это слово, – смысл всех вещей?
– Для древних так и было. Даже Лейбниц ещё отваживался писать о «звучании мира». А потом всё исчезло. Я без конца думаю, почему? Когда в древних текстах говорится о начале вещей, о Логосе, Духе, Истине, Дао – говорится о том, что разные знатоки называют «музыкой» в газетных статьях. Или вещают по ящику. Я бы помолчал на их месте. Музыкальный звук – слишком тонкое орудие, им, наверное, никто сейчас не владеет. Это бесконечное в конечном, вечное в мимолётном, невещественное, пойманное мозгом и инструментом. И так далее. То, что мы называем «музыкой», для меня, – это путь к Богу, по которому Бог идёт нам навстречу. Вот, пожалуй…
– А если я не верю в Бога, о чём тогда говорить?
– Ты не принимаешь, как многие, слова «Бог», потому что, не веришь словам. Но я не о словах говорю. Вера может быть и бессловесной, как музыка – старинная, классическая, авангардная – любая, лишь бы от земли отрывалась. И молитва тоже. Для меня вера – это отпечаток бесконечного в подсознании. Нельзя услышать живопись, увидеть звук, познать истину негодными средствами. Орган веры – сердце, соединённое с умом. С помощью логики, философии, научного эксперимента её не опровергнешь. И словами никому не передашь. Тут нужна жизнь – музыка веры, если хочешь, а не только слово.
– Про какую веру ты говоришь? Про свою личную?
– Конечно. Для меня она вполне конкретна, заключается в православии.
– М-да?
«Именно заключается, как в тюрьме», – продолжил Сва про себя, но не стал обижать друга. Объяснения Нота удивили и слегка обозлили: их можно было отнести к любой религии. К тому же православие казалось ему слишком поверхностным и жёстким, мешало тому необъяснимому мыслечувству, которое он называл для себя «Богом».
– Допустим, хоть это и смешно, – насупился Сва: – У всех мозги не так мыслят, душа не так устроена, уши ничего не слышат, а православные верят правильно и потому постигают невыразимое и бесконечное. Но в кого верить-то? Почему именно Библия всё объясняет, а не индусские «Веды», например? Ты ведь, наверняка, Библию читал. Как ты к ней относишься? И вообще – к попам полуграмотным, безмозглым старухам?
– Да, я целый год её читал… – Нот не ответил на колкость. – У нас в семье был священник, от него осталось с полдюжины церковных книг и Библия. Честно скажу, в ней непросто смысл уловить, отделить небесное от земного. Но так не только в христианстве, кстати говоря, в других религиях тоже – священное смешивается с человеческим, немощным, иногда диким. И потом, пойми меня правильно, истина открывается не одним лишь православным, а всем, кто искренне ищет. Разумеется, всем по-разному.
– Слава Богу, – Сва кивнул с явным облегчением. – Я Библию только по цитатам знаю. Интересно, конечно… Но, может, не стоит трудиться – целиком её читать?
– Если ты ищешь истину и смысл жизни, прочесть нужно. Хотя бы для того, чтобы всерьёз подумать и сделать выбор. Какая без этого свобода, согласись?
– Пожалуй. Но как прочесть-то? Её ведь достать невозможно.
– А ты хочешь?
– Ну, неплохо бы… – заколебался Сва, – после наших разговоров. Нот слегка покраснел:
– Мама вряд ли даст из дома нашу Библию, к тому же надолго. Понимаешь, её нельзя читать залпом, как роман, изучать, как философский трактат. Раньше люди целую жизнь Библию читали, и так – уже второе тысячелетие. Но если хочешь, вот тебе, дарю! – он многозначительно посмотрел, отыскал на полке и протянул Сва маленькую книжицу в синем пластиковом переплёте. – Забугорное издание. Сунули мне на одной из тусовок, не помню, кто и где. Тут не весь Новый Завет, а только четыре Евангелия, но для начала тебе хватит. Только, осторожнее будь! В метро такое не читают, ты же понимаешь.
Сва изумлённо развёл руками и что-то пролепетал про «классный подарок». Нот отмахнулся:
– Брось, ясно же, что тебе это нужно… А сейчас ты должен кое-что послушать, – он поставил очередную пластинку: – Я тут самое важное выбрал.
Через несколько минут Сва стал изнемогать. Кто-то властно ломился к нему в мозг, кричал от тоски, изнемогал в страхе, медленно топил его в хаосе, сам тонул и звал всё глубже, в запредел. Но затем всё внезапно рассеялось, и с концом мелодии в душе возникла невыносимая грусть.
– Обломно как-то, – признался Сва, когда наступила тишина. – Такое отчаяние… Что это было?
– «King Crimson», в подарок от Лави получил, – Нот протянул диск. – У них немало отличных вещей: «Walking on Air», «The Power To Believe» и ещё мог бы много чего назвать – «Inner Garden», например. Но слишком много тоски, самой отчаянной, я с тобой согласен. Есть группы убойной тяжести, но Лави, как видишь, и этого хватило… Отец купил ей «Кингов» за бугром. Так, наобум, потому что Лави попросила что-нибудь новое привезти. Признавалась, что слушала всё до умопомрачения, но больше всего западала на самой последней вещи – «One Time». Она даже спела её однажды в парадняке.
– Последняя? Мне она тоже понравилась, хотя и очень грустная. Но остальное… Как Лави могла от такой безнадёги повестись?
– Тут дело не в музыке, старик, а в её душе.
Сва кивнул, закрыл глаза. Вспомнил прощальный разговор с Лави. Чтобы не понесло назад, в ту жуткую ночь, встал, шагнул к выходу, спешно пожал руку удивлённому Ноту и глухо сказал:
– Прости, что-то меня ломать от всего стало. Слишком устал. Пока. И спасибо…
Письмо на снегу
Тот разговор с Нотом Сва хорошо запомнил. Оценил и его подарок, хотя забугорную книжицу даже не открывал. Лави отовсюду исчезла. Ни на одной из знакомых тусовок о ней никто ничего не знал. Сва сходил с ума от мрачных предположений, но как-то утром, в непривычный час, ему позвонил Нот, и он услышал то, чего так боялся:
– Лави в психушку положили, вчера. И, скорее всего, надолго. Подозревают суицидный комплекс, – добавил после вздоха: – Теперь халаты её просто так не выпустят, до упора залечат. Представляешь?
В тот же вечер, страшась своих мыслей, Сва примчался к Ноту домой и тут же начал:
– Не знаю… Но боюсь, всё это из-за меня случилось.
Сбиваясь и часто замолкая, он принялся рассказывать об их последней встрече с Лави. Едва начав слушать, Нот покачал головой и прекратил его самоистязание. Встал и начал расхаживать между окном и дверью:
– После твоего рассказа немного понятней стало. Уверен, ты её никак, ничем… – он пристально глянул и отвёл глаза. – Я от её бабушки узнал. Лави в сильнейшем кризисе, в последние дни никого не хотела видеть, отцу устроила жуткую сцену, отказывалась от лекарств, от еды. С каждым днём всё хуже было. Пришлось насильно везти её в больницу, где-то на Яузе находится. Думаю, что к лучшему, иначе, вполне возможно, повторилась бы та чудовищная история…
– Это с венами? – встрепенулся Сва.
– Да.
– Скажи, почему она это сделала? Что вообще с ней происходит, ты знаешь?!
Нот скорбно скользнул взглядом по его лицу, сел в кресло, помолчал:
– Я знаю Лави два с лишним года. И всегда за неё боялся. Мы одновременно вошли в систему. Я – через музыку, а она… – он прервался, их взгляды опять схлестнулись, – она тебе что-нибудь о себе рассказывала?
– Почти ничего. Слышал, что живёт в генеральском доме, с бабушкой. Провожал её один раз, на «Динамо». Говорила, что любит поэзию. И что в её жизни один мрак, что жить не хочет… – Сва уставился на друга больными глазами: – Почему так, ты хоть понимаешь? Лави в крезу из-за наркоты попала? Или из-за меня?! Скажи!
Лицо Нота помрачнело, он снял очки, опять надел, вздохнул:
– Не знаю. Послушай и сам понять попытайся… Отец Лави, правда, генерал. Из полисов или с Лубянки, мне неведомо. Года два или три назад, после смерти её матери, ушёл к молодой жене, чуть старше Лави, и с тех пор у неё с тёщей почти не бывает. Лави от такой жизни давно плющит, но первый раз она вошла в депресняк – до крезов, понимаешь? – совсем не из-за отца. Её бабушка маме моей по дружбе рассказала – они давно на классической музыке сошлись и к тому же в одну церковь ходят, но не важно, – Нот остановился у окна и медленно провёл пальцами по заиндевевшему краю стекла. – Знаешь, у меня до сих пор кровь леденеет… Лави было восемнадцать, только что в Ин-яз поступила. Красивая, умная, все в неё влюблялись. Один художник тоже влюбился, немного безумный, как бывает у талантливых людей. Добрый был, много старше неё и, как видно, очень одинокий. Дарил ей свои рисунки – симпатичные пейзажики с церквушками-деревушками – и всё хотел её портрет написать, умолял в мастерскую к нему прийти, позировать.
Она отнекивалась, смеялась. То ли он ликом ей не показался, то ли считала его шизиком, то ли папа не одобрил – неизвестно. Когда Лави дала ему понять, что знакомство закончено, он, – его звали, кажется, Сигарёв – словно с ума сошёл. Начал носиться по Москве, по друзьям, знакомым. Накануне Нового года стал всех обзванивать и умолять, чтобы к нему в гости приехали, хоть кто-нибудь. Никто не понимал, что с ним, но не придали значения. Одни отказались, кого-то дома не было, кто-то сказал, что приедет сразу после праздников. И к себе его тоже никто не пригласил. Такие друзья оказались… А после Нового года, когда начали к нему названивать, выяснилось, что он пропал. Мастерская открыта, а его нет. Много дней его искали – с милицией, в розыск объявили. И нашли в лесу, недалеко от Москвы, насмерть замерзшим. Говорят, рядом на снегу валялась папка для рисунков и лист с начатым женским портретом. На нём карандашом было косо написано много раз одно и то же: «А любовь не умирает. А любовь не умирает…» Представляю, такие корявые, друг на друга налезшие буквы.
Сва шумно выдохнул и, согнувшись в кресле, закрыл лицо:
– Ужас! А Лави?
– Она об этом ничего не знала. Но через какое-то время её, как свидетельницу, на дознание вызывали. Рисунок этот показали, а она в нём – представляешь? – себя узнала! Или ей померещилось? Трудно сказать. А еще эти предсмертные каракули… В общем, через пару дней Лави в крезу загремела. Выписалась, впала в глухой смур, ушла из института, всё забросила, держалась только на таблетках. И тогда одна подруга привела её в парадняк. Тут у неё новая жизнь началась. Из тусовок не вылезала, на гитаре начала играть, петь, песни сочинять, стихи. Все её сразу полюбили…
Нот отошёл к окну, голос его дрожал:
– Она слишком доверчивая была. А после истории с этим художником всё боялась кого-нибудь обидеть. Всех любила, в больницы к знакомым ездила – прямо сестра милосердия. Непостижимо! Добрая, красивая, тонкая необычайно, а напоролась на мерзавца. Мелькал тогда у нас в парадняке тип один, клеился к ней. Можешь догадаться, что он с ней сделал, если она опять в психушку залетела, и уже надолго, месяца на три. А потом… Я чувствовал, что она на наркоту садится. Сколько раз пытался её отговорить, хотел помочь, другом хотел быть. Не вышло. Понимаешь, она сломалась. От боли.
Нот прервался и бессильно cмолк.
– Значит, всё началось задолго до меня, – произнёс Сва и мрачно спросил: – Скажи, а что это за история, в которую она год или два назад попала?
– То есть?
– Дик говорил, вроде бы её несколько ублюдков, сообща…
– Кому ты веришь? – Нот поморщился и замотал головой: – Если б такое случилось, её отец всех бы по стенке размазал. Нет, ей и одного урода хватило. Такая вот чудовищная судьба…
Проснувшись среди ночи словно в разгар дня, Сва, щурясь от слёз, представил по кинофильмам и книгам, как Лави насильно вкололи дозу транка, погрузили в крезовоз и привезли в больницу-тюрьму с женской охраной в белом и решётками на окнах.
e. Дом на Яузе
Первая утренняя мысль была немедленно ехать к Лави и попытаться её повидать, хотя бы передать записку и букет цветов.
– Нот, ты знаешь фамилию Лави, её цивильное имя? – телефонная трубка прилипла к вспотевшей руке.
Слушая сонный голос друга, Сва едва сдерживался от нетерпения.
– А что ты надумал?
– Хочу к ней в больницу поехать.
– Вряд ли получится.
– Почему?
– Я слышал, к тем, кто там, только близких родственников пускают.
– А друзей, самых близких?
– Не уверен. Ты когда-нибудь бывал в таких заведениях? То есть, навещал кого-то?
– Нет.
Нот вздохнул:
– Лучше для начала с её бабушкой посоветоваться, она-то к Лави точно ходит.
– К чёрту бабушку! Лави там загибается! – сорвался Сва, но тут же опомнился. – Прости.
– Ты хоть представляешь, где больница?
– Нет, подскажи! Где-то на Яузе, ты говорил.
– Да, надо на метро до Преображенки ехать. А в каком она отделении? Ты же не знаешь.
– Разберусь. Спрошу у кого-нибудь, у главврача, не важно.
– Это ведь женское отделение, вряд ли тебя туда пустят.
– Она же не среди буйных. Неужели нельзя букет цветов передать, издалека пару слов сказать? Это же бесчеловечно. Каково ей там, представь!
– Предельно тяжело, что говорить… Сва, дорогой, раз надумал, поезжай, вдруг получится. А когда вернёшься, позвони. Нет, я сам тебе позвоню. Записывай имя и фамилию!
Сва захлопнул блокнот и тут же оборвал разговор:
– Спасибо, пока!
Целый час в центре Москвы он искал свежие цветы. Шёл январь, и до грузин с мимозами было ещё далеко. На улицах порхали редкие снежинки. Лишь в одном цветочном магазине ему, что-то разглядев в лице, вынесли комнатную фиалку –бледно-голубую, трепетавшую в маленьком горшке. Неся цветок за пазухой, словно котёнка, Сва замедлял шаги и время от времени дышал на лепестки, оберегая от мороза. В метро расстегнул куртку, взял фиалку на руки и попытался уловить её запах. Пахло землёй – весенней, только что оттаявшей. Улыбнулся, отгоняя печаль:
– Принесу ей первую проталинку – в знак надежды, пусть не с подснежником, а с фиалкой.
Как найти психбольницу, подсказал полис и внимательно проводил взглядом. Сва бродил между корпусами, глядел в незрячие, зарешёченные изнутри окна. Впервые в жизни был он в подобном месте. Отовсюду веяло тихой неведомой жутью, казалось, вот-вот из-за оконных стёкол, из дверей, из-за угла раздадутся душераздирающие крики. Между зданиями потерянно ходили по снеговым тропинкам одинокие люди, а прямо навстречу шла женщина в шубе, её голова была нелепо закутана в шаль. Она остановилась, повернула к Сва лицо со страдальческими, слёзно-серыми глазами в коричневых глазницах и спросила:
– Скажите, когда наступит весна?
– Э-э… – замялся Сва, испуганно вглядываясь в странное лицо.
– Вы тоже не знаете. Никто не знает.
Она отвернулась и медленно зашагала дальше. Стало не по себе.
– Надо было сказать, что скоро, цветок показать, – мучался Сва и не мог понять: – Кто эта женщина? Глаза, как у мученицы. Почему она здесь ходит? Неужели и Лави станет такой? Или уже стала?
Секретарша главврача оборвала его на второй фразе и отправила в приёмное отделение. Едва он открыл там рот, женщина в белом халате раздражённо крикнула, будто давно была с ним знакома и в который раз гонит прочь:
– Не понимаю, чего вы от нас хотите? Здесь приёмное отделение, здесь больных нет!
Пришлось долго молчать, умоляюще блистать глазами, перетаптываться у входа и ждать её милости. Пахло хлоркой, в душном воздухе запах цветочной земли бесследно пропал.
– Ну, что стоите? Не надоело? Вы кто ей, родственник?
– Близкий… – двусмысленно ответил Сва.
– И не знаете, в каком отделении лежит?
Сва помолчал и опять просительно глянул:
– Так получилось. Отец с ней не живёт, мать умерла и бабушка заболела. Лучше было их не беспокоить.
– Идите, в восьмом она!
Через дверь восьмого отделения на него долго взирал железный глазок со стеклянным подвижным, пугающе зрячим зрачком. Грубый женский голос недовольно и глухо выспрашивал, зачем и к кому он пришёл. Потом дверь открылась, и толстая санитарка сердито глянула на Сва выпученными глазами:
– Цвиты ни принимаим, тока еду.
– Ну, пожалуйста, возьмите! Она – моя невеста, – добавил он сходу. – Весна ведь скоро.
– Што удумал. Цвиток принёс. Атчудил, жиних, – удивлённо пожевала губами санитарка и ещё раз оглядела его с головы до ног: – Сам-та ни атсюдова? Нибось, бывший?
– Это фиалка, смотрите какая! – Сва невозмутимо улыбнулся в ответ.
– Ладна, пазаву. Тут врачи всё ришають. Сиди здесь, – она указала на один из шатких стульев около покрытого кухонной клеёнкой стола.
Сва присел рядом с дребезжащим холодильником и поставил цветок на стол. Стареющая женщина в белом несвежем халате, с напряжёнными глазами на бескровном лице вышла из-за двери, посмотрела на цветок и, уже более пристально, на Сва:
– Вы её брат?
– Я её жених, по сути… – поднялся он со стула.
– Понятно, – женщина помедлила, ещё раз кольнула взглядом: – Должна вас огорчить. Свидания с больной возможны только для членов семьи, для самых близких.
– Но она ведь почти одна. Семьи-то, по сути, не осталось. Мать умерла, отец ушёл к другой, бабушка болеет. Мы с ней должны были вскоре пожениться.
– Понимаю, но в её состоянии она не может видеться ни с кем другим.
– А что с ней? Очень плохо?
– Лечение идёт трудно, – уклончиво ответила врач.
– Ну, хоть на минутку повидаться с ней можно?
– Нет, я вам уже объяснила, молодой человек.
– Я для неё фиалку принёс. Передайте, пожалуйста! Это будет для неё как лекарство.
– В отделение передавать цветы строго запрещено. Тем более в горшках.
– Но почему?
– Ваша… невеста, как вы говорите, не должна видеть ничего, что может её взволновать. Ей сейчас очень трудно. Понимаете?
– А записку можно написать? – Сва потянулся к блокноту.
– Записки больным передавать запрещено, категорически!
– Ну, если ничего нельзя… Возьмите хоть вы себе этот цветок! – отчаянно глянул на неё Сва: – Назад я его не понесу.
– Хорошо, пусть на столе остаётся.
– А она сможет его увидеть? Хоть случайно?
– Не думаю, прогулки ей пока запрещены.
– Скажите, надолго она у вас?
– Ничего не могу сказать.
– А если я через пару дней… через неделю приду, вы разрешите с ней повидаться? Я еду ей принесу, фрукты.
– Еды у неё предостаточно. Ей отец через день разные деликатесы пакетами носит.
– Вот как? Отец приходит… – Сва удивлённо замолк. – А если через месяц придти?
– Не знаю, что будет через месяц. Но, повторяю, посещать её могут только ближайшие родственники. Вы к таким не относитесь.
Вам понятно?
– Значит, бесполезно приходить?
– Абсолютно. Лучше наберитесь терпения. И скажите спасибо, что я не вызвала охрану и не спросила ваших документов. Да-да! Вы ведь понимаете, о чём идёт речь, о какой уголовной статье?
– Но я же…
– Всего доброго.
– Вам также, – едва выдохнул Сва.
– Спасибо за цветок, – неожиданно, без улыбки, кивнула врач и скрылась за дверью.
Ему показалось, что напоследок в её взгляде мелькнула не угроза, а слабый отсвет человеческого сочувствия.
В тот же вечер они долго говорили с Нотом по телефону и поочерёдно тяжко вздыхали. Обоими владели тягостные мысли, о которых не хотелось говорить вслух. Но под конец, перед тем как сокрушённо опустить телефонную трубку, Сва вновь услышал слова, от которых его шатнуло и прижало к стене:
– Ясно одно, после больницы её надолго запрут в папиной квартире. И неизвестно, увидим ли мы её вообще. Теперь о ней можно только молиться.
