Валерий Алексеевич Антонов
Немецкая философия. Философия времени в автопортретах. Том 1. Под редакцией доктора Раймунда Шмидта

Эрих Бехер

Биографический. Научная деятельность

Родился 1 сентября 1882 года в Райнсхагене, хуторе близ Ремшайда. В 1889—1893 годах я посещал начальную школу в Райнсхагене, а с 1893 года – реальную гимназию в Ремшайде, которую окончил в 1901 году. В доме моего отца я получил богатое вдохновение и глубокие впечатления от искусства, науки и религии. В раннем возрасте у меня появились религиозные, этические и социальные интересы, а также научные и технические. Мощная, бурно развивающаяся промышленность моей родной страны накладывала отпечаток на мои мысли о грандиозных успехах техники, а также о социальных проблемах, которые еще недавно были предметом кровавых сражений в моем родном городе. В школе меня в первую очередь увлекали математика и естественные науки. У меня были прекрасные учителя. В частном порядке я изучал математику, естественные науки, философию и книги по обществознанию.

На Пасху 1901 года я поступил в Боннский университет. Я намеревался стать преподавателем математики и естественных наук или химиком. Однако обилие предлагаемых предметов вскоре побудило меня посещать лекции на всех факультетах по самым разным темам. Однако в первую очередь я посвятил себя математике, физике, экономике и философии. Философские лекции и семинарские занятия Б. Эрдмана произвели на меня огромное впечатление. Вскоре они вдохновили меня на работу над премиальным заданием и, таким образом, на написание моей первой печатной работы – трактата о концепции атрибутов Спинозы, который был завершен в 1903 году.

Эрдманн также познакомил меня с психологией и пробудил мой интерес к этой дисциплине, которой я раньше пренебрегал в пользу эпистемологии и этики. Зимой 1903/04 года я закончил диссертацию по психологии чтения, на которую меня вдохновил Эрдманн; в феврале 1904 года я сдал докторские экзамены по философии, физике и математике.

В том же семестре я был ассистентом по математике в сельскохозяйственной академии в Бонн-Поппельсдорфе у Й. Зоммера, который читал там лекции и упражнения для студентов-геодезистов. Затем я вместе с Эрдманом ассистировал в Боннском философском семинаре, особенно в экспериментально-психологических упражнениях.

Летний семестр 1904 года ознаменовал конец моей студенческой жизни. В течение трех лет обучения в Рейнской высшей школе у меня были прекрасные, даже блестящие учителя. В особенности я многим обязан Эрдману. Кроме того, ценную помощь в чтении лекций и проведении занятий мне оказывали философы Веймкер, Дирофф и Фрей-тег, математик Хеффтер, физики Кайзер и Кауфман, химик Аншютц, ботаник Штрасбургер, народные экономисты Дитцель и Готейн и другие.

В раннем возрасте на меня сильно повлияло чтение Ст. Милля; его эмпиризм, его идеалистический позитивизм и прежде всего его утилитаризм произвели на меня глубокое впечатление, но не удовлетворили меня полностью. Позже Фехнер стал моим любимым философским писателем; под влиянием Эрдмана, Фехнера и механистического направления в биологии, которому я отдавал дань, я стал убежденным параллелистом. Кант изучался мною с большим старанием, но вызывал гораздо больше неприятия, чем одобрения. Самые значительные работы Ницше я читал с яростным внутренним неприятием. Занятия математикой приучили меня предъявлять высокие требования к доказательству и обоснованию утверждений. Ницше совершенно не отвечал этим логическим требованиям. Его доктрины о воле к власти, о вечном повторении и т. д. казались мне недоказанными и недоказуемыми, его антисоциальная направленность резко противоречила моим этическим убеждениям и идеалам, его чрезмерность отталкивала меня. Мне очень нравилась идея высшего развития человека; она вытекала из моих дарвинистских и евгенических взглядов. Однако я стремился к принципиально иному типу сверхчеловека, чем Ницше, – к типу, важнейшими характеристиками которого являются разум и любовь.

Некоторые профессора в Бонне познакомили меня с идеей карьеры университетского преподавателя, которая была далека от моих мыслей в первые годы учебы. Профессия показалась мне очень заманчивой, и я почти решился попробовать, пока смерть матери в январе 1904 года, которая сильнее всего ударила по нашей семье и по мне, не заставила меня снова колебаться. В конце концов, я решил все-таки поступить в хабилитацию, но летом 1904 года записался на государственный экзамен на высшее педагогическое образование, чтобы в случае необходимости перевестись из университета в среднюю школу. В ноябре я сдал устный экзамен по философии, физике и математике.

После этого я начал работу над диссертацией: «Philosophische Voraussetzungen der exakten Naturwissenschaften». В этой книге была сделана попытка обосновать критический реализм как основу физики и химии и защитить великие атомистические и кинетические гипотезы от нападок Маха, Оствальда и других. Работа меня очень устраивала, и я быстро продвигался вперед. В то же время я работал ассистентом в семинарии и репетитором; я также начал изучать греческий язык.

В начале весны 1905 года я заболел и был вынужден полностью прекратить свою работу примерно на 15 месяцев. Затем я смог продолжить работу над диссертацией по абилитации и вскоре вернулся к другим занятиям. В январе 1907 года я стал приват-доцентом по философии в Боннском университете.

В том же году я закончил небольшую книгу «Основной вопрос этики», в которой попытался обосновать и защитить принцип наибольшего всеобщего содействия счастью, исходя из этики совести и критикуя учение Канта. В то время меня также волновал вопрос о разуме и теле, который я всегда считал центральной проблемой метафизики. В работе, опубликованной в 1907 году, я защищал параллелизм от возражений, выдвинутых Г. Дришем, но в том же году в другой работе я объяснил, что закон сохранения энергии отнюдь не исключает теорию взаимодействия. В следующем году я показал с помощью новых математико-механических соображений, что влияние души на тело совместимо с законом сохранения энергии. Это понимание устранило важное возражение против теории взаимодействия, но, с другой стороны, мои оговорки относительно параллелистических гипотез постепенно усиливались. В то же время слабые стороны дарвиновской теории отбора и неадекватность обоснования биологического механизма становились для меня все более очевидными, и поэтому моя оценка витализма, тесно связанного с теорией взаимодействий, постепенно росла.

В связи с этическим направлением моей мысли решение некоторых эмоционально-психологических вопросов казалось мне крайне необходимым. Все ли чувства приятны или неприятны? Существует ли одно или несколько качеств удовольствия или неудовольствия? Эти и другие проблемы эмоциональной психологии занимали меня на протяжении нескольких лет после хабилитации. Временами я намеревался написать психологию эмоций; отдельные части работы были записаны. Однако вскоре я понял, что не в состоянии удовлетворительно справиться с такой сложной, обширной и противоречивой областью. Длительные попытки усовершенствовать метод выражения как вспомогательное средство для исследования эмоций, некоторые из которых проводились во время моего пребывания в Мюнстере, привели лишь к неадекватным результатам, ни один из которых не был опубликован. В этих экспериментах, однако, я также зависел от чрезвычайно скромных технических средств.

Более успешными были эксперименты по изучению чувствительности внутренних органов, на которые меня натолкнуло рассмотрение сенсуалистической теории ощущений Джеймса-Ланге. Например, в пищеводе давление, тепло, холод и электрическая стимуляция приводили к соответствующим ощущениям, которые также можно было достаточно точно локализовать.

В 1909 году, по случаю столетия со дня рождения Дарвина, я прочитал в Бонне лекцию, которая вскоре была опубликована в расширенном виде, в которой объяснил, что дарвинизм никоим образом не подразумевает, что в человеческом обществе также должна преобладать жестокая, беспощадная борьба за существование; напротив, нормы социальной этики вполне могут быть обоснованы с дарвиновской точки зрения. Как и лекция, более поздние статьи (три, 1918) также отстаивали идеал евгеники, основанный на максиме филантропии.

Примерно одновременно с дарвиновской лекцией я написал «Теоретические вклады в дарвинизм», опубликованные в 1910 году, в которых, помимо прочего, был сформулирован «принцип утилизации» для объяснения некоторых адаптаций и указана совместимость селекционизма и витализма.

Последней моей работой, завершенной в Бонне, было небольшое экспериментальное исследование факторов, определяющих восприятие обратимых рисунков. Как утверждалось ранее, важны не только направление взгляда и движения глаз. Влияние оказывают также направление внимания, готовность соответствующих идей или следов памяти и желание видеть рисунок определенным образом.

1 октября 1909 года я был назначен полным профессором Университета Мюнстера и В*, где должен был стать преемником Меймана. Я с радостью принял этот вызов, хотя и покидал Бонн с тяжелым сердцем. Мой отъезд был облегчен тем, что Эрдманн, мой высокочтимый учитель, которому я многим обязан, покинул Бонн в то же время, чтобы перейти в Берлинский университет.

Начало моей работы в Мюнстере поначалу было прервано болезнью. Но вскоре я освоился с новыми профессиональными обязанностями. Книга «Мозг и душа», которую я начал писать в Бонне, была завершена в 1911 году. В ней я сначала описал то, что известно и предполагается о строении и функциях мозга, в той мере, в какой это важно для интерпретации отношений между телом и душой. Затем особое внимание было уделено физиологическим объяснениям психологических феноменов. Физиологическая гипотеза памяти, объясняющая феномены памяти предположением о наличии в мозге материальных последействий возбуждения (остатков и ассоциаций), при ближайшем рассмотрении оказалась совершенно неадекватной. В последней части книги рассматривается проблема «разум-тело». Материализм несостоятелен, но параллелизм в его различных формах также вызывает ряд опасений и возражений. Наилучшей теорией взаимодействия является та, которая предполагает, что физические процессы протекают в мозге непрерывно, но при этом вызывают помимо физических еще и психические эффекты, которые, в свою очередь, оказывают направляющее влияние на физический ход. Если мы приписываем особенность жизненных процессов по сравнению с явлениями мертвой природы такому влиянию и руководству со стороны психических факторов, то мы приходим к психовитализму, который представляет собой продолжение нашей гипотезы взаимодействия.

Книга «Мозг и душа» давала лишь общее представление о психовитализме. Более подробно она была разработана и защищена как обоснованная гипотеза в лекции «Жизнь и анимация», которую я прочитал на собрании немецких естествоиспытателей и врачей в Мюнстере в 1912 году.

Во время моей преподавательской деятельности в Мюнстере я почувствовал, что вынужден обратиться к сфере образования. Педагогические проблемы часто обсуждались в доме моего отца, и я пришел к выводу, что социальный вопрос в значительной степени является вопросом образования. Живой педагогический интерес, который я обнаружил среди своих студентов, стал для меня приятным стимулом для рассмотрения проблем образования с психологической, этической и социальной точек зрения, в основном на семинарских занятиях. Мои студенты с удовольствием работали над педагогическими диссертациями, которые я опубликовал в сборнике «Философские и педагогические работы» в Лангенсальце. В частности, я хотел, чтобы система помощи была исследована в серии работ в ее исторических формах. Я рассматриваю соответствующим образом направленную деятельность учащихся по оказанию помощи как средство приобщения их к альтруистическим и социальным действиям, как я объяснил в короткой статье «Воспитание филантропии и система помощи», которая появилась в вышеупомянутом сборнике в 1914 году. Лишь немногие из запланированных диссертаций о системе помощи были завершены, поскольку война и смерть вскоре вырвали перо из рук моих докторантов, а затем мой переезд в Мюнхен положил конец моей педагогической деятельности; поскольку там была кафедра педагогики, я ограничил свои лекции и занятия областью философии.

С 1911 года я был занят написанием «Натурфилософии», которая была опубликована в 1914 году в виде тома антологии «Kultur der Gegenwart» под редакцией К. Штумпфа. Введение к работе содержит очерк истории натурфилософии, определение понятия природы и объяснение соотношения между естествознанием и натурфилософией и их задач. Натурфилософия должна обработать наиболее важные для концепции мира и жизни научные результаты в фактическом порядке, чтобы сформировать картину природы в целом; эта картина должна быть дополнена предварительными гипотезами и обоснована эпистемологическими исследованиями. Соответственно, в первой основной части книги предлагается углубленная теория познания природы в русле критического реализма, которая развивается путем критики эпистемологического идеализма и феноменализма позитивизма, конвенционализма и кантианства. На основе созданной эпистемологии во второй основной части работы рисуется общая картина природы в четырех разделах, посвященных строению и элементам обычных тел, проблематичным физическим реалиям в «пустом» пространстве, тому, что происходит с неживыми телами, а также с живыми телами и событиями жизни. Во многих местах изложение не приводит к конкретным результатам, а зачастую вынуждено довольствоваться перспективой возможностей, учитывая текущее состояние исследований. Многое говорит в пользу строения обычной материи из электрических частиц, а также в пользу предположения, развитого на основе критики гипотезы эфира, о том, что поля вокруг электрических зарядов и нечто, мчащееся в луче света, имеют материальную природу. Кинетическая концепция природы, которая интерпретирует все природные события как события движения, не кажется невероятной в том, что касается неживой природы. В живых телах, возможно, в материальные события движения направляющим и органически целенаправленным образом вмешиваются психические факторы. Психовиталистическая гипотеза выводится в последнем разделе из рассмотрения характерных особенностей живых существ и «метода проб и ошибок», который приводит к целесообразным результатам в эмоционально обусловленном действии.

Вскоре после «Натурфилософии» появилась книга «Weltgebäude, Weltgesetze, Weltentwicklung» (1915), которая обобщает значительные части первоначальной рукописи «Натурфилософии», которые пришлось исключить из этой работы ввиду ее предполагаемого объема, и завершает ее соответствующими дополнениями. Новая книга начинается с очень краткого изложения теории познания природы. Последующее описание устройства мира начинается с вопроса о том, является ли он пространственно бесконечным или конечным, – проблемы, которая должна оставаться нерешенной, несмотря на все научные и философско-априорные аргументы. Далее следуют устройство и составные части мира неподвижных звезд и Солнечной системы, строение Земли, теории микроструктуры (молекулярная, атомная и теория электронов), электрическая теория материи, вопрос о реальностях в «пустом» пространстве (эфир, полевые субстанции) и электрокинетическая концепция природы. В разделе «Мировые законы» развиваются и обсуждаются принципы теории движения Галилея-Ньютона, теории относительности Эйнштейна (прежде всего в ее старой форме), ее развитие в теорию четырехмерного «абсолютного мира» Минковского, принципы сохранения материи и энергии и принцип Карно – Клаузиуса. Изложение сочетается с критическим взглядом, который приводит, например, к отказу от энергетической концепции природы Оствальда. В разделе «Развитие мира» рассматривается общий ход энергетических событий и развитие физических веществ, неподвижной звездной системы и нашей Солнечной системы. То, что ход природных событий имеет определенное направление, что физический мир в целом все ближе и ближе подходит к цели, кажется, вытекает из ряда научных опытов и соображений. Однако не исключено, что такое направление существует лишь для отдельных частей Вселенной в течение определенного, для нас, людей, правда, безмерно долгого времени, а в целом события физического мира не стремятся к определенной цели.

Завершив работу над рукописями двух последних упомянутых книг, я вернулся к психологическим исследованиям. Наблюдения, которые я опубликовал в статье «О качествах боли» в 1915 году, относились к области моей работы в эмоциональной психологии. Помимо тупой и яркой боли, я различал и другие качественные оттенки боли, возникающие в определенных частях тела (в слуховом проходе, на чувствительном дентине).

В 1916 году он опубликовал эссе «Gefühlsbegriff und Lust-Unlustelemente» («Понятие чувства и элементы удовольствия и неудовольствия»), в котором пришел к выводу, что удовольствие и неудовольствие принципиально отличаются от всего остального, что называется чувством. Удовольствие и неудовольствие – это элементы сознания, то есть элементы, основанные на других фактах сознания, которые отличаются от всех других элементов сознания особенностью своего качества, своей неиндифферентностью, а значит, своей уникальной функцией в жизни воли и своим отношением к расцвету физико-психического организма, своим биологическим значением. Другие чувства, которые, в отличие от «алгедонических» или элементов удовольствия-неудовольствия, возможно, следовало бы называть только чувствами, – это сложные факты сознания, представляющие себя как состояния субъекта, состоящие из слияния ощущений, алгедонических элементов, интеллектуальных компонентов, возможно, также волевых импульсов, и особенностей хода сознания, при которых тот или иной компонент может преобладать или отсутствовать.

В книге «Мозг и душа» я подробно критиковал гипотезу физиологической памяти и рекомендовал гипотезу памяти психической. В принципе она очень проста: предполагается, что следы или остатки памяти – это сознательные факты, которые стали бессознательными (неощутимыми) и продолжают существовать в (психическом) бессознательном, а ассоциации между остатками представляют собой связи между бывшими сознательными фактами, которые продолжают существовать в бессознательном. Но если остатки памяти и ассоциации следует искать в душе, а не в мозгу, то как получается, что повреждение мозга может вызвать нарушения памяти? По этому вопросу я заявил в опубликованном в 1916 году эссе «О физиологической и психической гипотезах памяти», что психическая гипотеза памяти должна предполагать, что воспроизведение остатков, возвращение содержимого души из бессознательного владения памяти в сознание, требует сотрудничества мозговых процессов, чтобы объяснить те физически вызванные расстройства памяти. Расширение этого взгляда привело меня к той форме теории взаимодействий, согласно которой психические процессы оказывают направляющее влияние на физические процессы, сопровождающие их в тесной причинно-следственной связи. Если расширить теорию взаимодействий до психовитализма, то получается, что душе приписывается ведущая роль во всей области жизни, которая определяет различие между живыми и мертвыми, функциональные явления и т. д.

Другое эссе, также появившееся в 1916 году, было озаглавлено «О критике параллельно-спиритуалистического монизма». Эта особенно впечатляющая форма параллелизма, которую отстаивали Фехнер, Паульсен, Хёффдинг, Эббингауз, Хейманс, Стронг, Эйслер и другие, основана на предположении, что «внутреннее существо», бытие-в-себе мозга или определенных небесных явлений идентично нашему сознанию. Теперь можно показать, что «бытие-в-себе» мозга или определенных небесных явлений или процессов должно обладать определенными формальными, например числовыми, характеристиками. Сознание и его компоненты, однако, не обладают этими характеристиками, а потому не могут быть тождественны «самому» мозгу или определенным мозговым явлениям.

Косвенным образом эта критика приносит пользу особенно значительной форме параллелизма в теории взаимодействия и психовитализма. Я попытался развить эту мысль в небольшой книге «Die fremddienliche Zweckmäßigkeit der Pflanzengallen und die Hypothese eines überindividuellen Seelischen», написанной в Мюнстере в 1916 году и опубликованной в 1917 году. Я называю чужеродной целеустремленность, которая приносит пользу не организму, демонстрирующему ее, не его потомкам и даже не его сородичам, а чужому организму, для которого она, по-видимому, создана и предназначена. В очень ярко выраженной форме мы сталкиваемся с этой чужеродной целеустремленностью во многих растительных опадах. У многих растений галлы не полезны сами по себе, но полезны для паразитов, которые привлекаются в эти галлы каким-то стимулом; эти паразиты иногда наносят серьезный ущерб растениям, которые предоставляют им в галлах подходящее убежище, пищу и защиту. Возникновение этой чужеродной целенаправленности растительных галлов нельзя объяснить обычными биологическими гипотезами целенаправленности (теория отбора, ламаркизм); принцип утилизации и психовитализм также не работают в представленных до сих пор формах. Только когда последняя расширяется предположением о надиндивидуальной духовности, которая, выходя за пределы отдельных организмов, соединяет их, но в то же время проецирует и действует в них как целенаправленно направляющий жизненный фактор, целеустремленность желчи, подаваемой извне, находит свое объяснение; тот факт, что растение «альтруистически» заботится о паразите, становится понятным, если оно психически связано с ним через надиндивидуальную духовность.

Осенью 1916 года я принял вызов в Мюнхенский университет, где стал преемником Кюльпе. С тех пор я написал ряд небольших эссе на различные темы, большинство из которых перечислены ниже. С 1917 года я также работал над более крупным трудом: «Geisteswissenschaften und Naturwissenschaften. Исследования по теории и классификации реальных наук». Поскольку рукопись этой книги уже завершена и, надеюсь, скоро будет опубликована, я считаю неуместным упоминать о ней здесь.

Непосредственной целью исследования является категоризация реальных наук, а именно адекватная категоризация, соответствующая всей совокупности этих наук. Для достижения этой цели вся природа наук должна быть рассмотрена сравнительно со всех сторон. Таким образом, книга должна стремиться к сравнительной анатомии наук, в частности реальных наук; эта задача является фактическим намерением, в то время как проблема категоризации – скорее внешняя, непосредственная цель.

Рассмотрение природы науки и изучение ее подотраслей показывает, что три основных фактора являются решающими для всей науки: объекты познания, методы и основания знания. Методы и основания зависят от объектов. Соответствующая классификация наук должна основываться на их объектах познания, методах и основаниях.

Во-первых, рассматривается различие между идеальными и реальными науками и показывается, что оно действительно соответствует объектам исследования, методам и основаниям знания и, следовательно, является адекватным.

В случае с реальными науками эти три основных аспекта должны быть снова рассмотрены. Наиболее четкая классификация реальных объектов – физические и психические. Это соответствует разделению реальных наук на естественные и гуманитарные. Гуманитарные науки можно дополнительно разделить на психологию и культурологию. Основными и главными методами реальных наук являются методы сенсорного восприятия, с помощью которых мы постигаем физическое, и методы самовосприятия и физические признаки психического, с помощью которых мы постигаем духовное. Таким образом, основные и главные методы соответствуют объектам; классификация реальных наук по этим методам, таким образом, возвращает нас к объективной классификации на естественные и гуманитарные науки. То же самое относится и к классификации по основаниям знания, которые рассматриваются более подробно. Таким образом, деление реальных наук на гуманитарные и естественные соответствует всей природе реальных наук, всем их основным аспектам. Другие классификации (Виндельбанда, Риккерта и др.), которые подробно рассматриваются и изучаются, не в такой степени соответствуют всей природе наук.

Краткое изложение основных взглядов.

Содержание моих трудов в основном намекалось или излагалось выше. Однако основные взгляды, на которых базируются отдельные книги и эссе, изложены недостаточно полно. Поэтому сейчас эти основные взгляды будут кратко изложены. Однако я хотел бы ограничиться взглядами, которые уже были высказаны в завершенных работах. Свои индивидуальные научно-психологические взгляды я здесь полностью оставляю в стороне.

Перед философией стоит задача выработать научный взгляд на мир и на жизнь. Эта задача настолько велика, а попытки ее решения настолько противоречивы, что с самого начала возникает вопрос, насколько наше познание способно ее решить. С этим вопросом мы вступаем в сферу эпистемологии или науки. Она рассматривает познание с той точки зрения, которая является для него наиболее существенной, – с точки зрения истины.

Это подводит нас к фундаментальному вопросу доктрины науки – вопросу: что есть истина? Ответ на этот вопрос должна дать теория истины.

Решив его, теория познания или науки должна решить свой главный вопрос: что обеспечивает истинность знания? Как устанавливается истина?

Истина часто устанавливается с помощью определенных мыслительных процессов, а именно с помощью индуктивного доказательства. Исследование умозаключений и доказательств с точки зрения истинности является основной задачей логики.

Умозаключения предполагают наличие знаний, из которых делаются выводы. Поэтому умозаключение и убедительное доказательство требуют конечных оснований знания, которые уже не могут быть прослежены дальше с помощью убедительного доказательства. Их исследование с точки зрения истины является основной задачей эпистемологии в более узком смысле.

Все остальные задачи, которые можно отнести к теории познания или науки, группируются вокруг этих основных задач как второстепенные проблемы.

Начнем с фундаментальной задачи, с вопроса: «Что есть истина?», т. е. с теории истины. Истинность или ложность – это особенность, которая изначально относится только к суждениям. Причем вопрос об истине зависит не от психологической реализации суждения, а лишь от его абстрактной стороны. Абстрактную сторону суждения, которая может быть истинной или ложной, мы называем логическим содержанием суждения. Поскольку вся теория науки рассматривает познание с точки зрения истины, логическое содержание знания, логическое содержание суждения, важно везде. В этом смысле более поздние логики были совершенно правы, поставив суждение в центр своих исследований, хотя особая основная задача логики состоит в исследовании рассуждений и доказательств.

В донаучном мышлении мы понимаем истину как соответствие суждения оцениваемому реальному. Это понятие истины должно быть расширено, поскольку в науке мы высказываем суждения не только о реальных, но и о нереальных объектах (например, о мнимых числах). В целом мы понимаем истину как соответствие логического содержания суждения оцениваемому объекту, или, точнее, как соответствие смысла предиката определенности субъекта объекту. Другие (локковские, неокантианские, прагматистские) концепции истины не выдерживают критики.

Вся эпистемология и логика должны быть последовательно разработаны с точки зрения концепции истины. Мы начинаем с логики, потому что эпистемология должна привести нас к дальнейшим проблемам.

Во многих логических суждениях истинность, согласие с объектом, должна быть установлена путем неопровержимого доказательства, при этом, однако, суждения всегда носят предположительный характер. Логика имеет дело с инференциальным доказательством. Убедительные доказательства образуются из умозаключений и в простых случаях тождественны умозаключениям. Поэтому основная задача логики – анализ умозаключений. Заключения состоят из суждений, и сами они представляют собой (сложные, а именно гипотетические) суждения, поскольку могут быть истинными или ложными (правильными или неправильными). Соответственно, учение об умозаключении предполагает учение о суждении. Поскольку суждения сами по себе являются составными сущностями, придется рассматривать и их компоненты, «понятия», но всегда в связи с суждениями, поскольку понятия как таковые еще не подчинены точке зрения истины; поэтому логика должна начинаться с учения о суждении, к которому должно быть отнесено учение о составных частях суждения. Затем идет учение об умозаключении, за которым следует учение о доказательстве и рассуждении. Остальные задачи, которые обычно ставятся перед логикой, являются более или менее важными второстепенными проблемами.

Собственно ядром логики, согласно изложенному (после предварительного рассмотрения теории истины как общего основания логики и эпистемологии), является учение о дедукции. Оно делится сначала на учение о дедуктивных умозаключениях и учение об индуктивных умозаключениях, к которым следует добавить учение об аналогии. Не все дедуктивные умозаключения идут от общего к частному; такие умозаключения могут также идти от общего к столь же общему или от единичного к единичному. С другой стороны, аналоговые (а значит, индуктивные в более широком смысле) умозаключения могут вести от частного к частному, от частного к общему, от общего к частному и от общего к общему. Для всех индуктивных (в том числе аналоговых) умозаключений характерно то, что они являются умозаключениями расширения, в то время как для дедуктивных умозаключений это не так. Это связано с тем, что все индуктивные выводы (молчаливо) предполагают наличие правила или закона, который делает возможным расширение знания, тогда как дедуктивные выводы не требуют такого предположения.

Поскольку любой вывод или убедительное доказательство требует суждений, на основании которых делаются выводы, должны существовать окончательные, фундаментальные суждения, которые должны быть признаны без убедительного доказательства, чтобы все убедительные доказательства не повисли в воздухе. Эпистемология занимается этими окончательными, фундаментальными суждениями в подлинном смысле этого слова. Существует четыре типа фундаментальных суждений. Во-первых, это ряд перцептивных суждений. Они имеют дело только с текущим содержанием сознания того, кто выносит суждение. Например, я могу судить^ что ощущение белого, которое я испытываю в данный момент, очень яркое. Это суждение сразу же очевидно, поскольку я непосредственно вижу, что предикатный смысл: «очень яркий» соответствует определенности субъект-объекта: «присутствующее у меня ощущение белого».