bannerbannerbanner
Сиреневый ветер Парижа

Валерия Вербинина
Сиреневый ветер Парижа

Полная версия

Глава шестая

Джейн ничего не имела против преступлений, но в небольшом количестве.

Агата Кристи. Джейн ищет работу

Когда читаешь детективный роман, все кажется очень просто. Ты видишь, где и когда героиня совершает глупости, сердишься, когда она доверяет не тому человеку, который до этого уже сто раз ее подводил, и можешь в любой момент захлопнуть книжку, которая тебя разочаровала. Но едва ты сама оказываешься героиней детектива, все правила вмиг перестают работать. Любой может оказаться как другом, так и врагом, а любое действие может привести к необратимым последствиям.

И вообще, если хотите знать мое мнение, лично я бы предпочла стать героиней любовного романа. Чего уж проще: ты вся из себя такая недосягаемая красавица, и в очередь к тебе стоят мужчины, а ты размышляешь, что вот если бы губы Ивана и нос Сергея прибавить к банковскому счету Петра да добавить чувство юмора Степана, получилось бы как раз то, что тебе нужно.

Однако детективный переплет, в который угодила я, исключает всякие мысли о любовном романе. Скрывшись из отеля, я даже не подозревала, какой опасности мне чудом удалось избежать. Теперь я это знаю точно, но данный факт ни капельки не радует. Я даже не догадывалась, что дело обстоит так скверно, – и даже хуже, чем скверно, хотя это вряд ли возможно себе представить.

…Покинув гостиницу, я некоторое время шла куда глаза глядят, но потом чувство голода напомнило о себе, и я завернула в кафе, которое еще работало. Забравшись в самый темный угол, я попросила чашку кофе и самую дешевую ватрушку, которая имелась в меню. Черная сумка лежала у меня на коленях, притворяясь, что она самая обыкновенная сумка и совсем не предназначена для того, чтобы меня погубить, но я-то чувствовала, что она – враг или по меньшей мере сообщник врага. Впрочем, съев восхитительную ватрушку, я приободрилась и решила, что надо что-то предпринять.

У меня нет документов, стало быть, найти пристанище будет довольно-таки проблематично. Во Франции при заселении в гостиницу требуется предъявлять бумаги, удостоверяющие личность. Возможно, не все гостиницы строго следуют этому правилу и мне повезет, но ведь может и не повезти. Можно, конечно, сочинить какую-нибудь историю, что мои документы оказались у кого-то, кто приедет позже, но…

Но у меня очень мало денег. Когда я заплачу за кофе с ватрушкой, останется около сорока евро. Можно ли в Париже переночевать за сорок евро? В теории можно переночевать бесплатно на скамейке, но полиция, полиция…

И почему я так боюсь полиции, ведь я не сделала ничего плохого? Когда я шла сюда, я видела стрелку указателя с надписью что-то вроде «Комиссариат девятого округа». Что мне стоит проследовать в комиссариат, все им рассказать и попросить разобраться?

Но у меня нет документов, а единственный человек, который может подтвердить, что я – это я, убит. И кто поверит в мою несуразную историю? Куда проще им будет поверить, что я поссорилась с Денисом, зарезала его, а всю эту чепуху выдумала для отвода глаз. Конечно, могут найти тех, кто угнал черную машину с моим почти бездыханным телом в багажнике, но уж им-то совершенно невыгодно признаваться властям в своей деятельности.

Или наплевать на полицию и идти прямиком в посольство? Опять та же история – документов нет…

– У вас все в порядке?

– Да, – машинально ответила я и тут только поняла, что говорю по-русски. Собственно, на русском был задан и вопрос.

Немолодой официант, который совсем недавно принес мне кофе и ватрушку на блюдечке, стоял рядом, с сочувствием глядя на меня. Внешне он походил не на русского, а скорее уж на армянина, но обычно за границей бывшие граждане Советского Союза не утрачивают ощущения общего прошлого, которое их связывало. Поэтому, наверное, он со мной и заговорил.

– Вообще-то у меня все плохо, – выпалила я.

– Выпей еще кофе, – предложил он, ставя передо мной вторую чашку.

– Большое спасибо, но, видите ли, у меня совсем мало денег, и я…

– Да ты что? За счет заведения, конечно. – Он сел напротив меня. – И что у тебя приключилось?

Я объяснила, хлюпая носом, что, только приехав в Париж, поссорилась со своим парнем, собрала вещи и ушла. И вот теперь понимаю, что взяла не ту сумку; деньги, документы и обратный билет остались у него, а возвращаться мне ужасно не хочется, и я вообще не знаю, как мне быть, он очень меня обидел.

– Эх, молодость, – вздохнул официант. – Я тоже, когда был молодой, горячий был – страсть! Ничего, помиритесь.

– Я не могу с ним помириться, – пробормотала я, думая о Денисе.

– Утро вечера мудренее, – важно ответил мой собеседник. – Только тебе, наверное, надо где-то переночевать?

Я призналась, что только об этом и мечтаю, а наутро видно будет, что делать. Официант задумался.

– У тебя тридцать евро найдется? – спросил он. – Тут на соседней улице есть один отель… ну, не совсем отель, а гостиничка, в основном для молодежи.

– Хостел?

– Да, и я знаю людей, которые там работают. Они пустят тебя переночевать без документов. Только там очень скромно, никаких телевизоров, конечно. И удобства на этаже.

Я заверила моего собеседника, что нашим людям нипочем удобства на этаже и даже на другом конце Парижа, после чего он настоял, чтобы я допила кофе, наотрез отказался взять деньги и сказал что-то по-армянски полной женщине, которая подметала пол. Тут я с опозданием сообразила, что этот официант, скорее всего, и есть хозяин заведения.

Мы вышли в ночь и примерно через пять минут оказались возле хостела – совершенно неприметного заведения почти в таком же пятиэтажном доме, что и гостиница, в которой я недавно была. Мой ангел-хранитель поговорил с администратором, и тридцать евро перекочевали из моего кармана в бюро орехового дерева, после чего я получила замызганный ключ от администратора и пожелание удачи – от ангела.

– Ты на него не обижайся, – сказал он на прощание наставительно, имея в виду несуществующего парня, который меня обидел, – он просто дурак, что с тобой поругался.

– Спасибо вам, – искренне сказала я. – За все.

И вот я в своей клетушке. Дверь закрывается на один оборот, и я внезапно осознаю, насколько все это убого – тонкие картонные стены, обшарпанная кровать и розетка, которая вот-вот вывалится из стены. Разве о таком Париже я мечтала? Разве…

Я села на кровать. Сумку поставила рядом с собой поверх покрывала, но, очевидно, она и я – понятия несовместимые. Поэтому я переставила ее на пол, поставила локти на колени и уперлась подбородком в ладони. Часов у меня нет, поэтому я не смогу точно сказать, сколько времени я провела в этой позе.

Надо было что-то делать. Я поглядела на левое запястье и увидела треклятую татуировку. Кроссовки по-прежнему болтались, но я уже успела к ним привыкнуть и почти не обращала на неудобство внимания. Об одежде я и вовсе забыла.

Потом зашебуршилась парочка за правой стеной. Парень, судя по всему, изображал из себя Казанову, а девушка, как могла, поддерживала его в этом заблуждении. Они поругались, помирились, слились в экстазе, разлились и снова начали ругаться. Когда мне надоело слушать их возню, я решилась – взяла сумку и открыла ее. Пистолет я нашла сразу, он так и лежал сверху, а вот резинка для волос завалилась куда-то вглубь. Я почти пожалела об этом: волосы то и дело лезли мне в лицо, и я все время закладывала их за уши.

Я положила пистолет подальше от себя, словно он был змеей, готовой меня укусить, и принялась копаться в сумке. Не знаю, что я рассчитывала там найти, но, пожалуй, даже атомная бомба не очень бы меня удивила. Правда, я надеялась, что каким-то чудом туда угодили документы владельца, по которым я выясню, как зовут эту сволочь.

Документы там и впрямь нашлись, только совсем не такие, как я ожидала.

Это был паспорт. Старый, засаленный и довольно-таки потрепанный. Очевидно, его не слишком жаловали, но я – я-то желала увидеть его больше всего на свете. Трясущимися руками я открыла книжицу.

Глаза запрыгали по строчкам на незнакомом языке. Это не французский и не английский, которые мне знакомы, но вот буковка «n» с волнистой чертой наверху – достояние испанского. А поскольку во всех паспортах мира указываются примерно одни и те же сведения, то вычислить, о чем идет речь, зная к тому же близкородственный язык вроде французского, – плевое дело.

Итак, у меня в руках паспорт верноподданного (ой) испанского короля по имени…

Я не поверила своим глазам. Я сглотнула и поглядела на пистолет, словно он мог мне чем-то помочь. Пистолет, ясное дело, и ухом не вел. Я снова уставилась на выцветшие строки.

Подданную звали Вероника-Мерседес-Анхела Ферреро. Она появилась на свет в 1979 году, то есть на шесть лет раньше меня. Но самое скверное, что у этой милосердно-ангельской особы («Мерседес» – милосердие, «Анхела» – производное от «ангела») оказалось мое лицо. Об этом убедительно свидетельствовала вклеенная в паспорт фотография – старая, но достаточно четкая.

Это я. Мои глаза, мой нос, мой рот. Глаза, пожалуй, почти: я бы никогда не сумела взирать на мир с таким хладнокровным прищуром, как это делала сеньорита Ферреро. Видя такие глаза, хочется выцарапать их ногтями.

Так вот почему администраторша так уверенно заявила, что я, а не кто-то другой приехала за вещами! Вот почему Ксавье опознал меня как Веронику Ферреро – потому что я была ее двойником, точнее, кое-кто позаботился сделать все, чтобы я им стала.

Если бы меня взяли с этой сумкой, этим пистолетом, который, несомненно, принадлежал ей, и особенно – этим опасным документом, удостоверяющим мою личность, мне бы настал конец. Конечно, я бы в конце концов сумела доказать, что я не та, за которую меня выдают, но для этого мне пришлось бы затратить немало усилий.

Но постойте, почему же «взяли»? Так ли уж обязательно попадаться живой тем, кто меня ищет, – а их должно быть немало, поскольку я личность весьма опасная? Скажем, происходит небольшая автокатастрофа. Или меня сбивает машина, и, как назло, насмерть, или происходит другой случай, более или менее несчастный. Жертва малость изуродована, но более чем узнаваема. Татуировка, одежда, прическа, пистолет, паспорт, наконец…

 

Никто не знал меня в Париже, кроме Дениса. Никто не смог бы опознать меня с уверенностью. Я была чужая, а чужой – это еще хуже, чем никто. Поэтому они – эта Вероника и ее сообщник – убили моего спутника, захватили меня, переодели в ее одежду, не забыли и о фирменном опознавательном знаке – татуировке, где витиеватые буквы легко складывались в слова: «Nemo me impune lacessit». Черт возьми, да это же латынь! И что значит эта надпись? В университете я, конечно, изучала латынь, но…

С nemo все ясно – это «никто», me – «мне» или «меня». С impune дело обстоит сложнее, но на подмогу приходит французское impunément – «безнаказанно». Никто меня безнаказанно…

«Никто не тронет меня безнаказанно» – не больше и не меньше. О-о, такой девиз многое говорил о его обладательнице! Во всяком случае, ничуть не меньше, чем паспортные данные.

Интересно, кто делал татуировку. Судя по всему, это был профессионал, а если так, то не исключено, что у парочки – террористки и ее приятеля – был сообщник. Если же это оказался человек со стороны, то он, скорее всего, валяется теперь с перерезанным горлом. Что дальше? Дальше, допустим, сеньорита занялась убитым, а блондин в сером костюме погрузил меня в багажник и поехал туда, где предполагалось устроить инсценировку ее гибели. То есть я погибла бы по-настоящему, а Вероника Ферреро, само собой, нет.

Да, эти двое здорово все рассчитали, не предусмотрели они только одного: что двое угонщиков украдут машину и обнаружат меня.

Если рок существует, то он определенно на моей стороне, и, поняв это, я немного повеселела. А пока…

«Если не можешь ничего сделать, сделай хоть что-нибудь», – сказала я себе. Раз уж у меня была сумка этих мерзавцев, нелишне было бы до конца разобраться с ее содержимым.

Нырнув в сумку, я выудила оттуда в следующем порядке:

а) шелковый шейный платок весьма изысканной работы;

б) карту Парижа;

в) открытую пачку тампонов (я не шучу);

г) выключенный мобильный телефон без сим-карты и зарядное устройство для него;

д) футляр для солнцезащитных очков;

е) сами очки (разбились, возможно, тогда, когда меня укладывали в багажник);

ж) расческу;

з) зеркальце в изящной оправе;

и) маленький флакончик туалетной воды, причем дорогой и отменного качества;

к) женские ботинки типа армейских и

л) хотите верьте, хотите нет – толстенный том сочинений товарища Ленина на испанском языке. Он-то и оказался тяжелее всего, и именно из-за него мое бедное плечо так ныло.

Честно, я очень люблю книги (и не только детективы), но с этой я поступила жестоко, прямо-таки варварски. Я выдрала все страницы из переплета, отправилась в туалет и с садистским наслаждением мелкими порциями спустила половину в унитаз. Вторую половину я уничтожить не успела, потому что то ли сбоку, то ли снизу, то ли сверху раздались протестующие вопли кого-то, кому шум воды в бачке мешал спать. Вернувшись в свою конуру, я забросила переплет и оставшиеся страницы за кровать. Там лежал толстый слой пыли, и я была уверена, что Ленина не обнаружат вплоть до второго пришествия.

Больше в сумке ничего не оказалось, кроме резинки для волос, о которой я уже говорила и которая сквозь дырку провалилась в боковой карман. Разбитые очки я положила в футляр и сунула под кровать. Карту, тампоны, мобильник, расческу, зеркало, туалетную воду и ботинки я пока оставила, решив, что они еще могут мне пригодиться.

Что же до платка, то у меня просто руки чесались изодрать его ну в очень мелкие клочья, но он был такой красивый – пестрые бабочки порхали по бирюзовому полю, – что я сжалилась. Я пощадила платок, решив, что использую его, чтобы удавить им мадемуазель Ферреро при встрече, хотя и сомневалась, что она позволит мне это сделать.

Я храбрилась, подбадривая себя всякими глупостями, а на самом деле мне было страшно. Потому что если такая, как эта Вероника Ферреро, убийца до кончиков ногтей, идет на подобные меры, чтобы скрыться от кого-то, это значит, что она сама его до смерти боится. И если этот неведомый некто вдруг решит, что я – это она, и каким-то образом выйдет на меня, мне придется туго. И даже очень…

От этой мысли холодок пополз у меня вдоль позвоночника. Я одна. У меня нет друзей. У меня нет документов, удостоверяющих мою личность. Мне не к кому обратиться. Денег, которые есть у меня, надолго не хватит. Один человек уже узнал меня – то есть ее, Веронику Ферреро. Что, если она числится в розыске? Если ее портрет помещен во всех газетах? Люди слепы и частенько не видят того, что творится у них под носом, но нельзя же ходить по такому городу, как Париж, и надеяться, что все окажутся слепыми.

Мне стало не по себе. Я отвернулась – и тут заметила пистолет, о котором совсем забыла. Оружие. Настоящее оружие, которое может защитить… в случае чего, хотя я предпочитала не думать об этом.

Я постаралась вспомнить все, что знала о пистолетах, все, что читала в моих любимых детективах и видела в кино. Когда хочешь убить кого-то, целишься и нажимаешь на спуск. Еще: в этом случае пистолет должен быть снят с предохранителя, который служит для того, чтобы ненароком не всадить пулю в себя или в кого-нибудь другого. Обойма вставляется через рукоятку – это я видела в каком-то фильме. Отработанные гильзы отлетают в сторону через особое отверстие.

Я взяла пистолет Вероники в руки. Взвесила его на ладони, следя на всякий случай, чтобы дуло было направлено от меня. Потянула за предохранитель – он подался так легко, что я даже удивилась. Я мгновенно испугалась, что треклятая пушка выстрелит у меня в руках, и вернула предохранитель в прежнее положение. Внимательно оглядела рукоятку, держа пальцы подальше от спускового крючка. Кажется, я нажала на что-то, и обойма сама выпала на пол, к моим ногам.

Я подобрала ее. Она была пуста.

* * *

И вот теперь я лежу в одежде с чужого плеча на кровати поверх тонкого покрывала и думаю. Бесполезный пистолет, паспорт и остальные вещи вновь сложены в сумку, обмякшую на полу на расстоянии вытянутой руки от меня.

Я прокручиваю в памяти весь этот день, навсегда канувший в небытие. Пытаюсь воскресить последние слова, которые я сказала Денису, когда он был жив, и не могу. Впрочем, наверное, это уже неважно.

Инспектор Миртиль расследует его убийство, и инспектор Миртиль его раскроет, верьте мне. Это я знаю совершенно точно.

Что до меня, то я отправлюсь в наше посольство и объясню им все. Мне могут не поверить, но это уже мое дело – представить им убедительные доказательства. Если Вероника Ферреро читает Ленина по-испански, то по-русски она уж точно не говорит. Значит, эту игру она мне не испортит.

Уже светает, а между тем мне хочется спать. Знаю, что это глупо, но я поступаю точь-в-точь как в кино: загораживаю дверь какой-то тумбочкой и сладко зеваю, свернувшись калачиком. Мне просто необходимо отдохнуть. Я измотана до предела. В общих чертах я воссоздала головоломку и не сомневаюсь, что сделала это правильно. Единственное, чего я пока не знаю, – это кого и почему так боится Вероника Ферреро. Службу Французской безопасности? Так сеньорита легко может уехать за пределы страны, и начхать на секретные службы, как она, я уверена, уже не раз делала. Кого-то, кто имеет на нее зуб?

И вдруг я вспоминаю. Что там говорил Ксавье? «Принц смылся». Принц!

Утро. Журнальный киоск. Кричащие обложки.

«Новые подробности побега Принца! Сенсационное исчезновение знаменитого террориста!»

Вот оно, значит, что.

До завтра, Принц. Завтра мы тобой займемся. А пока – спать.

Я погружаюсь в сон.

Глава седьмая

Существуют две разновидности жизни: ваша собственная и жизнь других.

Сан-Антонио. Стандинг, или Правила хорошего тона, введение

Девять дней тому назад. Засекреченная часть тюрьмы где-то в окрестностях Бордо.

– Я надеюсь, вы знаете, что делаете.

– Не сомневайтесь в этом, месье Саразен.

Собеседников, томившихся на площадке в ожидании лифта, который доставит их под землю, к камере номер двести три, где находился Самый Главный Узник, было двое. Первый, которого звали Саразен, занимал важный пост в службе Французской безопасности. Второй, едва достававший ему до плеча и сильно смахивающий на сушеную селедку, облаченную в синий отутюженный костюм и старомодные очки, – человек чересчур знаменитый в определенных кругах, чтобы называть его имя. Скажем только, что его должность обязывала Саразена, начальников Саразена и начальников начальников Саразена относиться к Селедке с почтением, что они и делали, хотя и скрепя сердце.

Лифт подошел, и Саразен с вежливым жестом пропустил собеседника вперед. Самому Саразену было слегка за сорок, и самой примечательной деталью его внешности являлся совершенно голый череп довольно красивой формы. Не то чтобы Саразен был лыс, как помидор, – нет, он принципиально брился наголо, отлично зная, что иных людей в наше время безволосая голова шокирует похлеще голого зада. По натуре Саразен был провокатором, и служба в безопасности только развила в нем эту черту характера. Сам он представлял собой типаж, который любят изображать киношники в крутых фильмах о полиции и спецслужбах, но, когда вы встречаете его в реальной жизни, вы просто диву даетесь, как он ухитрился дожить до своих лет, когда буквально у каждого, кто с ним сталкивался, руки чешутся убить его уже через пять минут общения. У честных граждан методы Саразена вызывали отвращение, за глаза его нередко называли виртуозом подлости, но его это вполне устраивало. Что бы о нем ни говорили, он был хорошим служащим, то есть любил свою работу и ненавидел террористов; а раз так, не было никакой причины церемониться с ними. Он и не церемонился. Синий Костюм намедни докладывал о нем министру в таких выражениях: «Да, Саразен малость жестковат, но нам нужны такие, как он». Саразен был хладнокровен, бесстрашен, изобретателен и неутомим. Ему нередко поручали самые грязные дела, зная, что он справится с ними – не в два счета, но справится, приложив все усилия, и не будет при этом тянуть время и отделываться ничего не значащими отговорками. В своем роде Саразен был незаменим и знал это.

Селедка чинно прошествовала в стальную кабину. Жаль, спутнику не довелось увидеть выражение лица Саразена, изменившееся, едва он повернулся к собеседнику спиной. У Саразена были довольно приятные черты – орлиный нос, красиво очерченный рот, черные, глубоко посаженные глаза, у наружных краев которых уже начали собираться гусиные лапки морщин, – но теперь черты эти исказило самое настоящее бешенство. Впрочем, оно тотчас же исчезло, стоило Костюму вновь обратить к Саразену свое усталое лицо, на котором красовались массивные очки в роговой оправе. Саразен улыбнулся, не разжимая губ, вошел в лифт, и кабина плавно ухнула вниз.

– И все же я считаю, что это безумие, – резко сказал Саразен. – Что, на военной базе его будут охранять лучше, чем здесь? Вздор!

– Мой дорогой Саразен. – Костюм снял очки и аккуратно протер стекла, после чего водрузил их обратно на нос. – Вы говорите, не зная всех обстоятельств.

– Какие еще обстоятельства, черт по… – начал Саразен, но тут дверцы распахнулись, и они вышли. Перед ними открылся коридор, забранный стальной решеткой. Костюм достал из кармана карточку с магнитной полосой и вставил ее в щель считывающего информацию замка. Судя по всему, здесь не очень жаловали незваных посетителей. Где-то прогудел короткий сигнал, и решетка взмыла вверх. Когда Саразен и его спутник вошли, она мгновенно опустилась за ними.

– Принца пытались похитить, – сообщил Костюм вполголоса, когда они шли по коридору.

– Когда?

– Это неважно, – безмятежно отозвался Костюм. – Они начали рыть подкоп, приготовили взрывчатку, чтобы освободить его, но она им не понадобилась. Наши люди сработали четко. Поэтому министр и отдал приказ перевезти его.

Саразен закусил губу. На его выразительном лице застыло недоумение.

– Подкоп, взрывчатка, чушь какая-то! – фыркнул он. – Чего бы они добились здесь с их помощью? Вы допрашивали этих людей? – спросил он внезапно.

– Не успели. Поняв, что их раскрыли, они взорвали себя.

– Им повезло, – проворчал Саразен.

Селедка метнула на него заинтересованный взгляд.

– Я знаю, вы сторонник смертной казни, Саразен.

Он повел плечом.

– Воля ваша, месье, но с террором можно бороться только методом террора. Вспомните хотя бы Робеспьера – с какой легкостью он отправил тысячи людей на гильотину во время революции, пока его самого туда не спровадили. И поделом!

 

Синий костюм помрачнел: он терпеть не мог, когда Саразен разговаривал в таком тоне. Кроме того, историю Костюм ненавидел еще со времен школы, где ее преподавала некая мадемуазель Бено, тощая и угрюмая старая мегера, ужас перед которой он пронес через все детство. Ведь даже самые важные чиновники когда-то были детьми.

– А ведь это может быть уловка, – внезапно заметил Саразен, когда они завернули за угол.

– Что?

– Уловка. Чтобы заставить его перевезти, а они перехватят его по дороге. Логично?

Селедка кисло улыбнулась.

– По-моему, у вас разыгралось воображение, Саразен.

Саразен неожиданно остановился и схватил Костюм за рукав.

– Послушайте. Вы же знаете, я никогда ничего не просил для себя. Я хочу его сопровождать. В фургоне. Довезу его до военной базы и сдам с рук на руки. В конце концов…

– Нет.

Селедка нашла-таки в себе силы, чтобы стряхнуть с рукава цепкие пальцы Саразена.

– Нет, – повторила Селедка, глядя ему прямо в глаза.

На мгновение у нее мелькнула мысль, что Саразен вот-вот забудется и своими цепкими пальцами вцепится в ее селедочное горло, чтобы заставить ее передумать. Однако она плохо знала Саразена. Он пересилил себя и улыбнулся по-змеиному.

– Воля ваша, – проскрежетал Саразен.

– Не бесчинствуйте, – одернул его Костюм. Он был в досаде на себя за собственный страх. – Я взял вас с собой только потому, что мы помним, чем вам обязаны. Формально вы не имеете никакого отношения к этому делу.

И, проявив выдержку, Костюм зашагал вперед. У двери, смахивающей на дверь какого-нибудь сейфа в швейцарском банке, стояли два человека с автоматами.

– Ну, конечно, – шипел ему в спину Саразен, – я тут ни при чем, я вообще ни при чем. И на эту… – он грязно выругался, – Веронику Ферреро вышел не я, и сдать Принца убедил не я. Я так и знал! Еще тогда, когда вы, умники, планировали все это дерьмо, понимая, что я наверняка прихлопну эту сволочь, если он мне попадется… А вам нужны были газетные заголовки, слава, вся эта гребаная шумиха, и вы послали туда эту… – Тут он отборным матом покрыл полковницу, мать двоих детей и кавалера ордена Почетного легиона в придачу.

Костюм ускорил шаг. Зря он взял с собой этого помешанного, зря! Ведь он ненормальный, это же ясно. Как пить дать. Не связывайтесь с безумцами, граждане… Но конвоировать Принца он ему не даст. Этим делом займется его, Костюма, собственный племянник. Хороший мальчик, сообразительный. Наверняка ему дадут награду за это. Все-таки Принц, не какой-нибудь там…

– А кончится тем, что судить его отдадут англичанам за его лондонские проделки, – хрипел где-то сзади Саразен, ненавидевший заморских соседей еще со времен Столетней войны. Но Костюм уже не слушал его.

За дверью сейфа открылся еще один коридор, в конце которого оказалась другая охраняемая дверь, и уже за ней обнаружилось довольно неприглядное помещение со стенами, окрашенными в тускло-коричневый цвет. В помещении находилось человек семь, но Саразена интересовал только тот, кто сидел на скамье, скованный по рукам и ногам, и, свесив руки между колен, рассматривал что-то на полу. Завидев его, Саразен весь ощетинился.

– Принц! – прорычал он.

Пленник поднял голову и сказал без особого интереса:

– А, это ты, ублюдок…

Договорить он не успел – Саразен ринулся на него и врезал ему по физиономии. Пленник рухнул со скамьи. Несколько человек вцепились в Саразена и оттащили его от жертвы. Синий Костюм захлебывался от негодования, но в глубине души испытывал облегчение оттого, что Саразен сам дал ему повод для того, чтобы немедленно от него избавиться.

– Саразен! Вы преступили всякие границы!

Принца подняли и снова усадили на скамью.

– Еще увидимся, – сказал ему Саразен угрожающе, щелкнув пальцами. – Кто командует конвоем?

– Я, – отозвался рослый юноша. Он глядел прямо в лицу Саразену и, похоже, не испытывал перед ним никакого трепета. Присутствие дяди подбадривало его.

– Ладно, – проворчал Саразен. – И запомни: если что, стреляй ему между глаз, вот и вся недолга. – Он перевел взгляд на Костюм, вызывающе повел плечами и вышел, не дожидаясь, пока его вышвырнут за дверь.

– Он просто больной, – сказал Костюм в ответ на вопросительный взгляд своего племянника. – У вас еще пятнадцать минут. Готовьтесь выезжать.

Но прошло еще полчаса, прежде чем внушительный караван – бронированный фургон, вертолет, четыре мотоциклиста и две машины сопровождения – сдвинулся с места, везя бесценный груз: человека весом около семидесяти пяти килограммов стоимостью около двадцати миллиардов долларов (ибо таково было его состояние).

Макс ехал в фургоне, в железной клетке, отгороженной внутри машины. На него надели ручные и ножные кандалы и, кроме того, приковали к сиденью, чтобы он не мог пошевельнуться. Возле клетки устроились трое спецназовцев и рослый юноша, возглавлявший операцию. Окон в этой части фургона не было – имелись только небольшие бойницы для автоматов, а все происходящее снаружи транслировалось на мониторы, которые можно было поворачивать по своему желанию.

Через двадцать минут после начала движения Макс разомкнул распухшие от удара Саразена губы и сказал:

– Хочу сигарету.

– Я не курю, – отозвался племянник Костюма.

Тяжелый бронежилет натирал ему плечи. Он вспотел, и, хотя он делал все как надо, его не покидало чувство, что бывалые спецназовцы наблюдают за ним с иронией. Больше всего на свете он мечтал о том, чтобы вся эта навязшая в зубах история поскорее кончилась.

– Значит, умрешь не от рака, – безмятежно констатировал пленник в ответ на его слова.

То, что произошло потом, начальник конвоя помнил смутно. Какие-то вспышки замельтешили на мониторах, снаружи донесся грохот, истошные крики и лязг покореженного металла. Фургон занесло на дороге, после чего он резко встал. Спецназовцы с проклятьями вскочили с мест и, заняв позиции у бойниц, открыли огонь. Один из мониторов погас. Что-то застучало по обшивке фургона, и с некоторым опозданием юноша сообразил, что это пули. Сам он почему-то оказался на четвереньках возле двери в клетку.

– Лейтенант Роше! – закричал он в рацию. – Отвечайте, что происходит?

До него донесся смех. Это ликовал в клетке скованный пленник. Пот заливал глаза племяннику.

– Лейтенант Роше! – Но водитель фургона не отвечал.

– Помоги, дурак! – заорал кто-то из спецназовцев, и юноша увидел смертельно бледного лейтенанта Сегье, который полулежал, привалившись к стенке, и слабо хрипел. Возле него хлопотал Люка, весельчак Люка, его лучший друг. Прежде чем юноша успел пошевелиться, кто-то подбежал к фургону и, просунув в бойницу дуло автомата, выпустил целую очередь. Люка охнул и упал навзничь. Племянник, опомнившись, два или три раза выстрелил наружу из пистолета. Он поскользнулся в чьей-то крови и неловко плюхнулся на бок. Снаружи донесся хриплый стон, и автомат, сухо стукнув о бойницу, исчез.

– Люка! Сегье! Виль… Вильфранш!

Он хотел кричать, но у него выходил только шепот. Вокруг были одни мертвецы.

– Мы попали в засаду! – жалобно сказал он рации, но та молчала.

«Что делать, боже мой? Что же делать? И как тихо, как тихо кругом!»

Он посмотрел на мониторы, но они были пусты и мертвы, как и его товарищи. На глазах у него выступили слезы, и, не удержавшись, он всхлипнул – от беспредельного ужаса, тоски и жалости к себе.

В рации что-то захрипело. Начальник конвоя поспешно схватил ее.

– Седьмой отвечает!

Но вместо знакомых голосов водителя Роше, вертолетчиков, людей из машин сопровождения ему в уши ворвалось:

 
«Non, rien de rien,
Non, je ne regrette rien…»[6]
 

Пленник в клетке фыркнул. Песня оборвалась. Впрочем, он и так отлично понял, что случилось.

После того как конвой свернул с национальной дороги, в четырнадцать двадцать была выпущена первая ракета. В четырнадцать двадцать один к ней присоединилась вторая, после чего вертолет перестал существовать.

Снайперы уничтожили мотоциклистов. Машины сопровождения были обстреляны из гранатометов. Лейтенант Роше погиб одним из первых. Головная машина, в которую попали два снаряда, горела, из нее с воплями выскакивали живые факелы и катались по земле. Их добивали из засады – или не добивали, ожидая, когда они догорят сами. Хвостовая машина лежала на боку, и возле нее корчились несколько раненых.

6«Я ни о чем не жалею» (песня Эдит Пиаф).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru