Валерия Вербинина
Ангелов в Голливуде не бывает
9
Я люблю Лос-Анджелес весной, когда цветет жакаранда[6], но осень в городе наводит на меня тоску. Туманы чередуются с ливнями, над дорогами нависает пелена смога. Изо дня в день одно и то же – работа в газете, работа дома, дешевая невкусная пища, Джонни, который не обращает на меня внимания, его братья и кузен со шрамом, не забыть отложить деньги для квартплаты, бензин опять подорожал, и мотор машины стал как-то не так постукивать, когда я завожу ее. Узнав о проблеме, Рэй вызвался взглянуть, в чем дело, и я приехала в мастерскую.
– Во сколько мне обойдется ремонт? – спросила я напрямик, когда он осмотрел машину.
– Ни во сколько, – ответил Рэй, вытирая испачканные маслом руки. – Я починю ее бесплатно.
– Ну нет! – возмутилась я.
– Я не беру деньги с друзей.
Он произнес эту фразу таким тоном, что я сразу смирилась, но Тони, который возился с машиной клиента и тоже слышал наш разговор, нахмурился.
– Эй, что за дела? – промолвил он по-итальянски. – У нас тут что, благотворительная организация? Пусть она заплатит.
– Заткнись, – холодно ответил Рэй, убирая полотенце, которым вытирал руки. – Между прочим, мастерская куплена на мои деньги, так что я сам решу, кто платит, а кто нет.
– Твои деньги? – возмутился Тони. – Да ты был сопляком! Мама получила право распоряжаться твоим наследством, так что это и наша мастерская тоже!
– Может, хватит, а? – не выдержал Джонни. Он выходил покурить и только что вернулся. – Мы все – одна семья! Мы не должны ссориться! – Он повернулся к мрачному, напряженному Тони. – Какое тебе дело, сколько он берет за свою работу? Он же не говорит, что ты должен помогать ему за бесплатно!
– Миротворец, – буркнул Тони, играя желваками. – Ты что, не понимаешь, что он пытается нам сказать? Это, видите ли, его мастерская, потому что ее купили на деньги, оставшиеся после его папаши. Скажите пожалуйста!
– Но ведь так оно и есть, – пожал плечами Джонни. – Я не понимаю, чего ты злишься?
– Чего я злюсь? – вскинулся Тони. – Его отец работал в нефтяной компании. Его мать за всю жизнь палец о палец не ударила. И что? Сделали они хоть что-нибудь для наших родителей, для нас? Я тебя спрашиваю.
– Сделали – посылали нам подарки на Рождество и дни рождения, а мне однажды даже купили велосипед, – ответил Джонни. – А помнишь, как Лина заболела скарлатиной? Врача тогда тоже дядя оплатил.
– Очень ей этот врач помог, раз она умерла, – огрызнулся Тони. – И ничего особенного они для нас не делали. Его отец мог бы моему отцу хорошую работу подыскать…
– Слушай, о чем мы говорим? – Джонни начал раздражаться. – Дядя был инженер, а не президент компании. Да, они жили в лучшем доме, чем мы, и у них были слуги, и Рэй ходил в хорошую школу. Ну и что?
– Я уж не говорю о том, что искать работу пьянице бесполезно, – вставил Рэй, широко улыбаясь.
– Ты что сказал? – заорал Тони, от неожиданности переходя обратно на английский. – Ты как назвал моего отца?
– Он был пьяницей, который не мог продержаться ни на одном месте, а потом его подставили и убили ни за грош, – ответил Рэй. – Мои родители, по крайней мере, были приличные люди.
– Ах ты сукин сын!
И в следующее мгновение они сцепились, причем по выражению их лиц я готова была поклясться, что на этот раз дело точно закончится смертоубийством. Заверещав от ужаса, я выскочила из мастерской и побежала в соседний дом – звать Розу, которая только одна и могла их образумить.
Роза была занята с клиенткой, но, едва услышав, в чем дело, извинилась перед ней и последовала за мной. Когда мы прибежали, из рассеченной губы Рэя текла кровь, а под глазом Тони красовался фонарь, но противники были полны жажды продолжать драку. Впрочем, появление Розы оказало на них отрезвляющее действие: они нехотя отошли друг от друга. Осмотрев боевые раны, Роза дала несколько советов, как минимизировать ущерб, а потом, не стесняясь моего присутствия, влепила драчунам по подзатыльнику, как будто они были маленькими детьми.
– Ай! – Потирая затылок, Тони сделал вид, что ему очень больно. – Мама!
– Как ты можешь драться с сиротой? – сердито спросила Роза.
– Этот сирота сам кого хочешь обидит, – буркнул Тони.
– Из-за чего вы поругались? – требовательно спросила Роза, переводя взгляд с сына на племянника.
– Да так, – нехотя уронил Рэй.
– Лину вспомнили, – сказал Тони. – Ну и как-то… слово за слово…
Роза распрямилась. Глаза ее сверкнули так грозно, что сын даже отступил на шаг.
– Не смей! – вспыхнула она.
– Кто такая Лина? – не удержавшись, вполголоса спросила я у Джонни.
– Наша сестра. Она умерла. Мама никогда о ней не говорит.
Лина – скорее всего, в честь Лины Кавальери, чья открытка с автографом, купленная по случаю у какого-то старьевщика, висела в ателье; но я решила, что с меня хватит и того, что я знаю, и ни к чему продолжать расспросы. Позже я случайно узнала больше – от Мэй, когда мы с ней, Сэди, братьями Серано и Рэем сидели в кафе после просмотра фильма. Мужчины отошли приветствовать какую-то компанию, Сэди удалилась в дамскую комнату, а Мэй, говоря то об одном, то о другом, добралась и до таких подробностей о семье Джонни, которые я не знала.
– Роза в молодости была что надо. Не красавица, но глаз не отвести, – сплетничала Мэй, затягиваясь сигаретой, на которой остался отпечаток ее ярко-красной помады. – Она могла выйти за Джино де Марко, но в ту пору его посадили в тюрьму. Болтали, что он еще убил человека, и Розе это не понравилось. Короче, она вышла за Карло Серано. Он был добрый, покладистый, спокойный – в общем, добавить бы деньги, так мечта любой нормальной женщины. Но особых денег у него не было. К тому же он играл на скачках и частенько просаживал даже то, что зарабатывал. Потом Джино вышел из тюрьмы, предложил Розе уйти к нему, но она ответила, что она честная женщина. Один муж, одна семья, и никаких походов налево. Через пару лет Джино женился на другой, но она здоровьем подкачала. Три раза рожала мертвых детей, потом родила дочь Флору, а потом выяснилось, что у нее чахотка. Зато дела у Джино пошли в гору, потому что сухой закон дал ему возможность развернуться. А Карло, наоборот, стал много пить, и Роза ничего не могла с этим поделать. Когда их единственная дочь Лина заболела, Роза сказала, чтобы он привел врача. Он ушел, встретил приятелей, загулял с ними и забыл, что дочь больна. Роза потом дозвонилась до брата Карло, он прислал доктора, но было уже поздно: Лина умерла. Роза устроила мужу ужасную сцену, кричала, что проклинает тот миг, когда согласилась выйти за него. В общем, случившееся как-то его образумило. Он нашел работу, стал регулярно приносить хорошие деньги, перестал пить. А потом полиция смертельно ранила его во время облавы.
– То есть он не сказал жене, кто именно взял его на работу? – спросила я.
– Не сказал.
– Но Джонни уверен, что де Марко подставил его отца?
– Тебя что-то не устраивает? – Мэй с вызовом прищурилась.
– Нет, ну подумай сама: сдавать собственный склад полицейским, рассчитывая на то, что они убьют Карло… а если бы он ушел со склада до облавы? Если бы сразу же сдался? Или если бы убежал? И потом, зачем столько сложностей – полиция, облава… Куда проще организовать несчастный случай – или убийство во время уличного ограбления, например, если уж де Марко и в самом деле хотел от него избавиться.
– Ну раз ты так говоришь, поверю тебе на слово. – Мэй насмешливо улыбнулась сквозь дым. – Только вот сам Карло был убежден, что Джино все подстроил. Он успел сказать это Винсу и заставил его пообещать, что он и его братья никогда не будут иметь дело с Джино и еще – что они не попытаются отомстить за Карло.
– Даже так?
– Конечно. Потому что Джино убить их – раз плюнуть. Карло не хотел, чтобы его дети пострадали. Он и так винил себя в том, что Лина умерла.
– О чем говорим? – поинтересовалась Сэди, подходя к нам и садясь за стол.
– О мертвецах, – ухмыльнулась Мэй, сминая окурок в пепельнице.
– Фу, гадость какая. – Сэди брезгливо передернула плечами. – Другой темы найти не могли?
Мэй расхохоталась. Сэди в ответ смерила ее неприязненным взглядом и отвернулась. Вернулись наши спутники, и разговор продолжился, но уже совсем о другом.
Рэй починил мою машину, и на радостях, что она больше не доставляет мне хлопот, я расцеловала его в обе щеки.
– Этого мало, – усмехаясь, заметил Тони из другого угла мастерской. Он и Джонни чинили старый, видавший виды кабриолет – возможно, выпущенный еще до Первой мировой войны.
– А ты и этого не получишь, – парировала я. Тони сразу же перестал улыбаться.
Мужчины и женщины по-разному воспринимают некоторые слова, и эта фраза, которую я ляпнула от избытка хорошего настроения и – будем откровенны – невеликого ума, однажды мне аукнется.
– Может, пойдем завтра в кино? – предложил Рэй.
– Не могу, на неделе я занята, и на следующей, наверное, тоже. Миссис Блэйд принесла мне толстую рукопись на перепечатку. Ей сказали, что за романы больше платят, ну, она и написала роман. Поразительная женщина.
– Может, тебе стоит найти работу получше? – спросил Рэй. – Невозможно же всю жизнь перепечатывать всякую ерунду.
– Знаю, но кем еще я могу быть? Продавщицей? Официанткой? Все это несерьезно.
– А в кино не хочешь попробоваться? – спросил Джонни.
– Актрисой? Еще чего не хватало. Актрисой, – торжественно заключила я, – я не буду никогда!
10
Роман миссис Блэйд я переписывала на машинке чуть ли не месяц – она дополняла отдельные главы по ходу дела и несколько раз перекраивала финал. Речь в книге шла о девушке-официантке, которая случайно знакомится с богачом. У богача есть надменная красавица невеста, которая его не любит, а у героини – жених, грубиян из автосервиса. По тексту было ясно, что миссис Блэйд не имеет ни малейшего понятия о том, как работают и чем живут официантки, равно как и о работниках автосервиса. Я все терпела, так как она платила аккуратно, не опускаясь до фокусов в духе Фрэнка Гормана. Несколько раз она советовалась со мной по поводу отдельных моментов, и я старательно воздерживалась от любой критики в адрес ее сочинения – не только потому, что миссис Блэйд мне платила, но и потому, что меня невольно трогала ее наивность, странная для женщины сорок с лишним лет от роду. Я мало что знала о ее жизни – она глухо упоминала, что приехала с юга и что выросла в большой патриархальной семье, глава которой, как я заключила по кое-каким замечаниям, был несносным тираном. Я угадывала, что миссис Блэйд бесконечно одинока, как бывают одиноки только люди, не находящие себе места в жизни. Муж ее то ли ушел, то ли умер, сын работал в страховой компании и отдалился от нее. Она носила длинные темные платья чуть ли не по щиколотку (не дай бог открыть колени), тяжелые бусы с претензией, шляпки без украшений и некрасивые туфли без каблуков. Воспитанная в строгости, она никогда не пользовалась косметикой и не подкрашивала волосы. Она была старомодна, застенчива и принадлежала к тем людям, которые возбуждают жалость, а у людей определенного склада – раздражение. Я не рассказывала миссис Миллер о миссис Блэйд (потому что была уверена, что старухе и так все известно о моей посетительнице), и миссис Миллер сама высказалась о пишущей даме с присущей ей определенностью.
– Настоящая леди, сейчас уже таких не делают, – сказала она. – И не ценят.
И минутой позже:
– Таких, как она, мужья начинают обманывать еще до свадьбы.
– Вряд ли нас это касается, миссис Миллер, – дипломатично заметила я. Старуха свирепо фыркнула и удалилась отчитывать кого-то из жильцов за то, что он играл по вечерам на флейте, раздражая своих соседей.
Из-за работы (ведь, кроме печатания на дому, я должна была еще вкалывать в газете) я совершенно упустила подробности ссоры Джонни с Мэй. Кое-что мне потом рассказала Сэди, кое-что – Рэй, Лео и Тони. Похоже, что ссора вспыхнула на ровном месте из-за того, что Джонни показалось, что Мэй с кем-то флиртует. Мэй вспылила, и все завершилось скандалом, в ходе которого она швырнула в Джонни тарелку. Не знаю, кто больше – Роза или я – надеялся, что между Мэй и Джонни все кончено, но надеждам этим не суждено было сбыться: уже через два дня они помирились, и когда я снова их увидела, все указывало на то, что ссора только укрепила их отношения. В тот вечер мы всей компанией отправились в кино, и, когда Мэй стала хихикать и прямо в зале целоваться с Джонни, нервы у меня не выдержали. Я встала с места, сказала, что я, кажется, уже видела этот фильм, и вышла из зала. Рэй выскочил следом за мной, но я находилась в таком взвинченном состоянии, что едва обратила на это внимание. Свежий воздух немного отрезвил меня, и на улице я остановилась. В соседнем кинотеатре, поменьше и попроще, шел фильм с Бастером Китоном[7], и Рэй предложил пойти туда. Народу в зале было меньше, чем в том, откуда мы ушли, что вполне меня устраивало, но все же я не могла смеяться со всеми. Раз или два, впрочем, я нашла в себе силы улыбнуться во время просмотра – и тут я заметила, что Рэй смотрит не на экран, а на меня.
– Что? – спросила я.
– Ничего.
– Точно?
(Дурацкий диалог, конечно; а вы хотите, чтобы в жизни все реплики, как в хорошем сценарии, имели смысл?)
– Я тебе не нравлюсь? – внезапно спросил мой спутник.
Я смутилась.
– Послушай, я хорошо к тебе отношусь, – сказала я. – Но…
В сущности, после «но» можно было и не продолжать, и мы оба это поняли.
– Хотел бы я, чтобы ты хоть иногда смотрела на меня так, как ты смотришь на Джонни, – безжизненным голосом промолвил Рэй, глядя на экран, где суетился маленький человечек в мешковатом костюме и маленькой плоской шляпе-канотье.
– Что, очень заметно, что он мне нравится? – Рэй кивнул. – И он тоже знает?
– Конечно.
– Я ему не нужна, – пробормотала я. – Совсем.
Неожиданно мне все надоело. Никчемная жизнь, никчемная любовь, никчемная работа – сколько еще я буду все это терпеть? Я внутренне бунтовала, и бунт требовал действий, не важно каких. У меня были деньги, которые мне заплатила миссис Блэйд, и машина, которую починил Рэй. На Новый год неожиданно для всех, и в том числе для себя, я собралась и уехала в Севастополь, который находится недалеко от Сан-Франциско, так что ехать туда из Лос-Анджелеса не сказать чтобы близко. Когда я вышла из машины, мать выбежала из дома мне навстречу.
– Боже мой! Почему же ты не предупредила? Дай-ка я на тебя посмотрю! Это твоя машина? Ну, заходи, заходи, мы с Пашей уж и не надеялись тебя увидеть…
Мать прекрасно выглядела, ее глаза смеялись, и она, похоже, действительно была рада меня видеть. Отлично одета, русые волосы подстрижены и уложены модными волнами. Она всегда тщательно следила за собой, и не слишком наблюдательный человек мог бы дать ей лет тридцать (а она с удовольствием бы их приняла).
Она показала мне сад – маленький, но симпатичный, полный разных фруктовых деревьев, и, кивнув на одну из яблонь, добавила, что зовет ее жадиной.
– Как ее ни тряси, она не отдает некоторые яблоки, которые висят наверху, – объяснила мать. – И они не падают, представляешь? Висят и висят, даже когда сгниют и сморщатся… И когда яблоня снова начинает цвести, они остаются на месте!
И в самом деле, на верхушке яблони были видны скукожившиеся почерневшие плоды, которые странным образом придавали ей не мрачный, а скорее живописный и необычный вид.
В саду к нам присоединился Павел Егорович – спокойный человек с седыми усами и неистребимой офицерской выправкой, который умел и любил готовить превосходные борщи. Если бы не выправка, вы бы ни за что не угадали, что перед вами храбрейший воин, который до последнего сражался с большевиками в Крыму под командованием Слащева[8]. В моем присутствии Павел Егорович всегда смущался и говорил мало и редко, но я была рада, что он находится рядом с моей матерью. Он бы точно не дал ей наделать глупостей, к которым она, как я считала, имела склонность.
Мы поужинали втроем, я рассказала о своей работе, о миссис Блэйд и немного – о знакомстве с Розой Серано. Мать поведала, как Павел Егорович варит сливовое варенье, которое восхищает всю округу. Вообще Севастополь ей нравится, и климат тут прекрасный. (Она не любила большие города и никогда не скрывала этого.)
– Конечно, мы бы хотели выкупить дом, чтобы он был только наш, – сказала она. – Но хозяева не хотят его продавать.
Я едва не поперхнулась чаем, который пила, и поспешно поставила чашку на блюдце.
– Так у вас есть деньги на покупку дома? Баронесса Корф прислала?
– Эта интриганка? Ха! – Мать сделала презрительный жест. – Нет, я получила наследство после Герберта. Ты его, наверное, помнишь – это благодаря ему мы сумели перебраться из Константинополя в Париж, а потом из Парижа в Америку.
Герберт был дипломатом. Мне вспомнилось что-то сухощавое, длиннолицее, всегда корректно одетое и донельзя скучное. Он был женат, но мою мать это не остановило. Говорить о любви с ее стороны, я думаю, не имеет смысла – она просто искала того, кто мог поднять ее на ту же высоту, что и мой отец.
– Я очень рада, что у вас теперь есть деньги, – пробормотала я.
– Он мог бы и побольше мне оставить. – Ответ был типичным для моей матери. – У него был рак, и Герберт хотел, чтобы я приехала к нему в больницу, представляешь? Как будто видеть умирающих – то еще удовольствие.
– Он просто хотел попрощаться с тобой, – сказала я, ежась от ее бессердечия. Я не любила Герберта, но не видела ничего хорошего в том, чтобы о нем говорили таким тоном.
Мать холодно улыбнулась.
– Он уже попрощался с нами, когда заявил, что его семья важна для него и вообще нам лучше расстаться. Я пять лет угробила на этого олуха, который дарил шелковые чулки с таким видом, будто делает величайшее одолжение в жизни. Пять лет!
Павел Егорович молчал, глядя в угол. Я бы дорого дала, чтобы знать, что он думает сейчас.
– Значит, ты не поехала в больницу? – спросила я.
Мать пожала плечами.
– Когда я приехала, он уже умер. Адвокат его семьи сказал мне, что они могли бы оспорить завещание, но не хотят скандала.
Я подумала, что в действительности все обстояло иначе: как только моей матери намекнули, что могут оспорить завещание, она пригрозила устроить скандал, и семья пошла на попятную. Павел Егорович шевельнулся, поднялся с кресла.
– Пожалуй, я пойду покурю снаружи, – сказал он, виновато улыбаясь.
– Паша! Смотри не простынь! – с тревогой крикнула мать ему вслед, когда он вышел из комнаты. Почему-то я вспомнила, что она всегда говорила эти слова и моему отцу, и своему очередному спутнику, даже если на улице было жарко.
Я допила чай. Бок самовара лоснился в сумерках, и я подумала, что надо спросить, где моя мать ухитрилась его раздобыть. Но ее вопрос опередил мой.
– Скажи, ты, случаем, не собираешься замуж?
– Я? – только и могла пробормотать я.
– Ну а кто же еще? У тебя есть кто-нибудь на примете?
– Ну… – осторожно протянула я, прикидывая, до каких пределов можно довериться моей матери, – мне нравится один человек…
– А у него есть деньги?
Вот, пожалуйста. Какой смысл рассказывать ей про Джонни, его лучистую улыбку, его доброту, вообще все, что мне в нем нравится?
– Ты ничего другого спросить не могла? – колюче осведомилась я.
– Значит, нет, – констатировала мать, пожимая плечами. – Не понимаю, на что ты злишься. Жизнь материальна, и чем скорее ты это поймешь, тем проще тебе будет. Для достойной совместной жизни тоже нужны деньги, и никуда от них не деться. Взять хотя бы детей…
– Он влюблен в другую, – перебила я ее. – И она… Она просто потаскушка.
– Тем лучше, – уверенно сказала мать. – Значит, ты можешь забыть о нем. Он тебя не стоит.
– Я не могу о нем забыть, – упрямо проговорила я.
– Детские фантазии, Танюша. Пора тебе повзрослеть!
Второго января я поехала обратно в Лос-Анджелес. Дорога была мокрой от дождя, кое-где на нее наплывал туман, черные кипарисы и раскидистые пальмы, выстроившиеся вдоль шоссе, казалось, провожали меня недоброжелательными взглядами, и я была рада, когда наконец добралась до своего дома. Все-таки долгие путешествия всегда выматывали меня, и больше всего я любила путешествовать, лежа на диване с интересной книжкой в руках.
Наверное, именно тогда, когда я села ужинать (снаружи лил ливень, а из еды у меня осталась только пачка печенья и немного кофе), в другой части города Джонни и Мэй вышли из кинотеатра, в котором она работала, и сели в машину, которую Джино подарил Винсу на свадьбу. На скользкой дороге грузовичок, ехавший по встречке, занесло. Пытаясь избежать столкновения, Джонни вывернул руль, но неудачно, потому что грузовичок врезался в автомобиль с той стороны, где сидела пассажирка. Машину отбросило на несколько метров. От удара Мэй скончалась на месте, а Джонни, весь в крови, выбрался наружу. Сбежались зеваки, появился полицейский, кто-то привел врача из многоэтажного дома, стоящего поблизости, и врач констатировал переломы у водителя грузовика и смерть Мэй. Свидетели позже вспоминали, как Джонни повторял: «Нет, этого не может быть, боже мой! Я убил ее… Я ее убил!» Доктор сказал, что даст ему успокоительное и осмотрит его травмы, и повел его в свой кабинет. В приемной он на минуту оставил Джонни, а когда вернулся, того уже не было. Врач решил, что пациент вернулся на место аварии, и пошел туда, но как выяснилось позже, Джонни поступил иначе. Выйдя из кабинета, он направился к лестнице, шатаясь, поднялся по ней почти до самого верха, а затем бросился в пролет.
