Валериан Маркаров
Портрет неизвестной, или Во всем виноват Репин
Купив по дороге букет белых роз, Репин подошел к дому княгини Дадиани-Шаховской за несколько минут до того, как башенные часы над Думой на Эриванской площади пробили трижды. Намедни он получил с посыльным ее приглашение, разбудившее в его душе томительно сладкие воспоминания давно минувших дней:
«Илья Ефимович, дорогой мой друг,
С радостью узнала из газет о Вашем приезде. Свидетельствуя свое почтение, надеюсь видеть Вас у себя на обеде в числе близких друзей. Жду с нетерпением в эту среду, в три часа пополудни. Прошу не отказать.
Княгиня Софья Дмитриевна Дадиани-Шаховская».
– Конечно, не откажусь! – тотчас подумал он, прижимая к губам почтовую открытку и с наслаждением вдыхая дорогой запах парфюма.
Остановившись перед украшенным пилястрами величественным фасадом доходного дома в три этажа, он вскинул голову и взглянул на балкон с красивой чугунной решеткой: весь второй этаж занимала роскошная квартира той, кого он давно потерял из виду. Здесь, в Сололаках, многие дома застроены армянскими богачами. Все они каменные, в стиле ампир, с маскаронами на фасадах: их театральные лики улыбаются и гримасничают, хохочут и страдают, останавливая на себе взгляд любопытных прохожих. Дома эти имеют аккуратные железные балкончики и нарядные, порой помпезные, парадные, где на столбах, рядом с ажурной лестницей, установлены фонари, которые торжественно освещают внутреннее убранство, украшенное лепными карнизами и пилястрами. Толкнув резную дверь, он вошел в парадную и, едва касаясь кованых перил, стал быстрым шагом подниматься по мраморной лестнице, восхищаясь удивительной росписью стен и потолка.
Нет-нет, в юности он не был балетоманом, наоборот, он был совершенный профан в этом искусстве. И при виде милых барышень, семенящих на носках и, вытягивая высоко ногу, ставящих прямой угол к своему торсу, ему делалось скучно. Однако же, он хорошо знал, что самые красивые женщины в Петербурге встречались именно в балетной труппе. Софья Шаховская танцевала партию волшебницы Золмиры в спектакле «Руслан и Людмила». Она – воплощение грации и женственности – взрывала зал овациями, стоило ей ступить на сцену. Со всех сторон к ее ногам летели букеты, поэтому свою партию она танцевала на цветах, устилавших сцену. Только когда балерина вышла на поклон, тишину зала взорвали овации. В такую женщину нельзя было не влюбиться. В тот холодный и снежный вечер, купив букет роз, он направился к подъезду выкрашенного в бледно-зеленый цвет Мариинского императорского театра. На Театральной площади, тускло освещенной газовыми фонарями, стекла которых были запушены густым инеем, уже стояло немало мужчин. Держались они важно, расправив грудь, и по-деловому посматривали на часы, давая понять окружающим, что к столь долгому ожиданию они не привыкли. Среди них было несколько молодых людей, в основном юнкера и корнеты, появившиеся здесь впервые, также рассчитывающие вырвать у судьбы счастливый шанс заполучить в возлюбленные балерину. Мороз крепчал. Прохожие брели сквозь пургу, пряча лица за воротниками. Дамы кутали щеки в шали, часто стряхивая налипшие снежинки с ресниц. Пролетки с побелевшими спинами извозчиков тащились смутными тенями по белым рекам улиц. И не было конца шторму, налетевшему на прибрежную столицу с ледяного простора Балтики. Кучера топтались около карет и саней, хлопали рукавицами и перекидывались между собою замечаниями об адской погоде. Несчастный городовой переминался с ноги на ногу у побелевшего столбика.
– Господа, они выходят! – наконец-то выкрикнул юноша в студенческой шинели. – Богини!
Поклонники, прервав разговоры, в едином порыве устремились к распахнутым дверям, откуда в это время выходили танцовщицы…
Когда большая часть балерин разъехалась со своими воздыхателями, из театрального подъезда выплыла Софья.
– Куда изволите ехать, барышня? Я отвезу вас, куда пожелаете, – подошел крупный мужчина с золотой цепью на бархатном фраке.
– Спасибо, – ответила балерина с холодной учтивой улыбкой, – но меня должны встретить.
– Ежели позволите, я вас доставлю куда угодно! – вышел вперед высокий молодой человек с охапкой красных роз.
Он хорошо помнил, как в тот вечер, развернувшись к напирающим поклонникам, громко проговорил:
– Господа, прошу потесниться, – и заметил, что стоит в центре круга вместе с прижавшейся к его руке балериной.
– Это вам, – сказал он и протянул букет.
– Какая прелесть, – тихо проговорила балерина. – Букет просто великолепен!
Таковым было их знакомство, переросшее в бурный, но очень короткий роман, яркий, как вспышка звезды на ночном небосклоне. Да, он умел притягивать женщин как магнитом, – с его обаянием это было нетрудно. Они летели на него, как мухи на мед. Впрочем, он был сосредоточен на живописи, и все его отношения довольно быстро сходили на нет. Замечательно, что он был так мягок, смиренно-учтив, уважителен к людям лишь до тех пор, покуда дело не касалось заветных его убеждений, отстаивая которые он всегда становился до грубости прям и высказывался в самой резкой, решительной форме. Так, разойдясь однажды с Софьей в оценке манеры современного европейского искусства, поскольку находил в нем принципиальное расхождение со своим художественным восприятием, он написал ей такие слова:
«…Прошу не думать, что я к Вам подделываюсь, ищу опять Вашего общества – нет и тысячу раз нет! Прошу Вас даже – я всегда Вам говорю правду в глаза – не докучать мне больше Вашими письмами. Надеюсь больше с Вами не увидеться никогда; незачем больше… Искренно и глубоко уважающий Вас И. Репин»
Очередная влюбленность отвлекла его от сердечных переживаний и помогла вмиг забыть молодую княжну Шаховскую. Спустя время до него ненароком дошло, что балерину увлек какой-то красавец-грузин по фамилии Дадиани и увез невесту в солнечный Тифлис. Да и сам он скоро женился. А сейчас, через долгие годы оказавшись в Грузии, он тешил себя надеждой повидать Софью Дмитриевну и, надо сказать, был горазд на любую шалость. Он слышал, что смерть супруга не сильно опечалила княгиню. Оплакав сурового мужа горячими слезами, вдова вырвалась из-под его зоркого ока и, наконец-то, добилась того, о чем мечтала: с головой погрузилась в жизнь высшего общества, для которой была буквально создана, а ее организаторский талант нашел применение в попечительстве различных тифлисских обществ. Сильный характер, острый ум и умение подать себя надолго сделали Софью Дмитриевну царицей светских салонов, – хотя она и уступала в этом мадам Бозарджянц, за коей в Тифлисе сохранялась пальма первенства, – и вскоре казалось, что супруга у нее как бы и не было никогда: его образ отходил от нее все дальше и дальше и, наконец, совершенно скрылся из виду. Говорили, она обожает суету, сплетни и разного рода тайны, и куролесит по жизни в свое удовольствие, окружив себя чиновниками и творческими личностями: художниками, композиторами, писателями, артистами, и радуясь, когда может завладеть на вечер какой-нибудь знаменитостью. За каждым чайным столом с равной свободой и беглостью рассуждает она о филантропии, философии и политике. И не раз вокруг стола затевались бурные, часто наивные споры о Пушкине, о Достоевском, о журнальных новинках, читались стихи или отрывки из только что вышедших книг. Премьера нового спектакля, возвращение какого-либо путешественника, отъезд дипломата, очередной вернисаж, обсуждение модных туалетов, драгоценностей и украшений барышень и манеры потенциальных кавалеров – все служило поводом для подобных сборищ в этом пристанище богемы.
Глава 3
На диванчике в очаровательном салоне Софьи Дмитриевны сидели подающие надежды молодые барышни: княжны Ахвледиани и Чиковани, начинающие писательницы Диасамидзе, Микеладзе и Накашидзе – она бывали лихорадочно активны, все порывались что-то делать – рисовать, писать стихи, сочинять музыку. Пышно разряженные и надушенные так обильно и резко, что у некоторых с непривычки может закружится голова, они медленно потягивали кофе с бенедиктином с цитрусовым оттенком и нотками розмарина. В другом углу залы за овальным столом мило беседовали княгиня Эристави, урожденная Тамамшева, та, что, как сообщали газеты, недавно отписала большую сумму на поддержание малоимущих тифлисских писателей, и княгиня Туманова, передавшая в дар городу здание на Авлабаре для устройства бесплатной столовой для сирот. Еще два господина стояли у балконной двери, сияя своими лысинами, и курили сигары. Ни один из них ни в чем не уступал другому. Они были хороши собой, одеты в новенькие костюмы, пошитые у модного тифлисского портного, и пользовались определенной известностью. Оба носили усы в тонкую щеголеватую ниточку и занимали достаточно высокое общественное положение. Если послушать в некотором отдалении, то можно было уловить обрывки их негромких речей: «Известно, хороший чиновник должен быть слегка глуповат, чтобы не мешать начальству беззаботно собой руководить», «Да уж, люди любят, чтобы за ними повторяли их слова и восхищались их остроумием», «Не по силам единственной воле справиться с ленью миллионов подданных». Усталый тапер во фраке, засыпанном пеплом, ударял по клавишам рояля и, морща глаз от дыма папироски, напевал надтреснутым голосом:
«…Не для меня красы твоей блистанье,
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость, и молодость погибшую мою…»
Салон был обставлен роскошно: мягкие персидские и европейские ковры, бархатные драпировки, картины в старинных золоченых рамах, всюду венецианская майолика. В приятном полумраке загадочно поблескивали брильянты, белели обнаженные женские плечи. В воздухе витал аромат дорогих духов. Софья Дмитриевна, одетая в бархатное малахитовое платье, с розой в красиво уложенных завитых волосах каштанового цвета, была навеселе. Она то смеялась волнующим грудным смехом, одинако опасным для всех мужчин, но в особенности для совсем юных или уже стареющих, то ложилась на кушетку с мутаками, к свету спиной, закинув голые руки, и тогда туфелька покачивалась на пальце ее ножки, туго обтянутой прозрачным чулком. Она любила наряжаться, покупала очень много по магазинам, а когда ей нравились какие-нибудь материи, то брала их целыми отрезами, порой и без всякого намерения шить из них, но чтобы у других не было подобных. Полузакрыв глаза, нынче вспоминала она о счастливых днях юности: картины, одна за другой, чередой проходили перед ее мысленным взором. Она, представительница княжеского рода Шаховских, ведших свое колено от самого Рюрика, отучилась в балетной школе при Петербургском театральном училище, сроднившись там с зеркальной стеной и перекладиной балетного станка, у которого на весь класс раздавался командный голос мисс Дюбуа: «Деми плие, батман тандю, деми плие!». Учительница хореографии расхаживала между юными прелестницами с собранными в пучок волосами и тонким станом, затянутым в суровый корсет, время от времени поправляя кому-то положение рук, кому-то ног: «Ан, де, труа, гран батман выше, легче, легче, спину держать»…
Окончив балетную школу, она была принята в театр: и не абы какой статисточкой из кордебалета, которая за все время спектакля один-единственный разок окажется на виду, и то не одна, а вместе со своим четвертым или шестым рядом, где ее даже и в бинокль среди прочих не различишь. Ее взяли хоть и не ведущей балериной – примой, – но солисткой в труппу петербургского Большого театра. Да, она не была красавицей, но брала сложением и посадкой. И до чего ж была талантлива! Какой обладала прелестной фигуркой! Недаром чувства ее и замечательная легкость в танцах увлекали самого бесстрастного зрителя! Однако злые языки за спиной неустанно твердили, что мол она, Софья, пользуется расположением закулисного начальства лишь благодаря ее родственным связям с князем Александром Александровичем Шаховским, который долгие годы служил в Петербургской дирекции императорских театров и фактически руководил всеми театрами столицы. Но ежели это так, тогда откуда была эта масса осаждавших ее настойчивых воздыхателей? Вот раньше говорили, что балет существует для возбуждения потухших страстей у сановных старцев. Ну, уж нет, отнюдь не одни лишь старцы числились в ее обожателях и оказывали ей столь усердные знаки внимания в надежде на то, что однажды обратят ее в наложницу и будут держать взаперти со всем усердием своей маниакальной ревности. Нет, она знает себе цену и никогда бы не стала содержанкой престарелых любовников! Совсем другое дело – молодые люди, пусть даже и не титулованные: вот их то уж всегда окутывает волнительная аура неизбежных приключений, а в груди кровь кипит – обильна и неистощима животворная струя юности! – и оттого жизнь и энергия бьет в них ключом…
В один из таких вечеров – в теплую ночь на Ивана Купалу – когда зрители, затаив дыхание, следили за тем, как она парит на сцене, встает на пальцы в атласных пуантах и крутит бесподобное фуэте, на одном из кресел партера она заметила статного молодого человека в форме гвардейского офицера, на вид не более тридцати лет. Высокого роста, с выразительными карими глазами, оттененными черными густыми бровями, с волнистыми волосами на голове и с аристократическими чертами лица, он невольно обращал на себя взгляды мужчин и женщин: во взглядах первых проглядывало беспокойство, у вторых же они загорались желанием. По выражению его лица ей не трудно было догадаться, что он готов сейчас же пасть к ее грациозным ножкам, заключить ее в объятия и голосом страсти сказать ей, что жил только для нее. Несколько раз их взгляды встречались, а когда офицеру показалось, что она чуть-чуть кивнула ему, на его красивом, точно выточенном, высоком лбу выступили от волнения капли пота. Неужели эта тонкая улыбка предназначена ему? Неужели это он вызвал беглое и мимолетное движение мечтательных глаз? Кровь бросилась в голову молодому офицеру. Сначала, впрочем, он этому не особо поверил, потом невольно поддался мысли о возможности такого внимания. Самолюбивое чувство укреплялось в его сердце, и, когда к концу второго акта тот же кивок был сделан в третий раз, он, чье воображение было польщено и очаровано, уже храбро отвечал на него таким же кивком и улыбкой. Но вот ею сделано последнее па, и гром аплодисментов огласили театр. Букеты, венки и корзины с цветами, футляры и ящики одни за другими показывались из оркестра, как из волшебного ларца чародея. Она принимала их, хотя и с очаровательной улыбкой, но с достоинством уже избалованной публикой любимицы, а сама все поглядывала на офицера. В тот вечер они познакомились.
Оказалось, что молодой человек, беззаветно храбрый и чуткий до щепетильности в вопросах чести и долга, принадлежал к известному грузинскому княжескому роду Дадиани, и это было более чем удивительно, ибо княжна Софья Шаховская еще с младых лет обладала уверенностью, что ее суженым станет не кто иной, как грузинский князь. Да, это была лишь детская мечта, когда она еще играла в куклы, но, порой даже такое невинное детское воображение оказывает свое воздействие на судьбу человека. Неизведанный ею пыл страсти, свежая струя юности, бешенное увлечение дохнули на нее и очаровали ее. Не минуло и года после их знакомства, как горячий князь предложил ей руку и сердце и, обвенчавшись, увез с собой в Грузию, в родовое имение в Мегрелии. Но, – увы и ах! – вышло так, что ей не удалось поладить с новоявленной свекровью: та оказалась женщиной волевой и властной, и считала выбор сына ошибочным.
– Сколько раз твердить тебе, что твоей Софико больше хлеба надо есть, – упрекала она сына на первых порах, – а то тощая она, как кляча. Ну что за жена выйдет из этой балерины? Ты, поди, весь исцарапался о ее острые коленки, бедненький…
– Мама, не надо, прошу тебя! – укоризненно произносил он.
– Боже мой, у других жены, как жены, а у нас в доме что? – позднее причитала свекровь, не переставая. – У нее ни кожи, ни рожи, одни ноги торчат, и в голове ветер свистит. Тебе не нужна такая легкомысленная финтифлюшка, сынок. Ступай к ней прямо сейчас и скажи, пускай едет обратно в свой Петербург, в свои снега, и забудет о тебе. А ты не горюй! Другую тебе сосватаю – красивую и воспитанную девушку наших кровей. Вот у Гардабхадзе две дочери, и обе на выданье…
– Что она тебе сделала, мама, что ты ее так невзлюбила? Софико – достойная девушка! И тоже княжна, к слову сказать.
– Княжна-то, княжна, да вот только знаю я, что замучает она тебя, сынок, жизни не даст! Женщина по натуре своей или раба, или деспот, смотря с кем столкнет ее судьба – с палачом или с жертвой. Эта балерина очень быстро тебя раскусила, поняла твою слабую струну и уже играет тобой, как игрушкой. А ты, наивная, добрая душа, слишком беспомощен перед ней, терпеливо сносишь ее господство и безропотно исполняешь ее прихоти, ожидая ласки, как награду за свое рабство. Боже, что это она с тобой сделала? Где твоя гордость, сынок? Где мужское достоинство?
– Я люблю ее, мама, и не позволю обижать! Сам вправе решать, как жить! – вспыхивал он. – А ты, ты ничего не понимаешь…
– Где уж мне понять, из ума старуха выжила… Вай-ме, господи, что мне делать? Не нужна я больше сыну! Принесло же эту чертову танцорку на нашу голову. Не переживу я этого – это же стыд и срам на весь наш род! Хорошо, что твой бедный отец, царство ему небесное, не видит все это…
К счастью, молодым повезло: вскорости они перебрались в Тифлис по делам службы. Князю, при некотором содействии родственников, не стоило большого труда попасть в число людей, отличаемых Кавказским Наместником графом Воронцовым, благо, помимо древнего княжеского имени, обладал он и природным умом, и смекалкой. А молодая супруга его, Софья Шаховская-Дадиани, избалованная в Петербурге светскими удовольствиями и ролью, играемой ею в театральном обществе, окруженная там толпой раболепных поклонников и немых обожателей, оказавшись на чужбине, осталась верна долгу жены. Не минуло и года, как она подарила супругу единственного наследника, назвав его Вахтангом, и всецело посвятила свою жизнь его воспитанию, находя, однако же, время для блистательных вечеров, балов и приемов у графини Воронцовой. Сына с едва пробивающимся на верхней губе пушком отправили в Императора Александра II кадетский корпус в Петербурге: князь искренне верил, что только дисциплина и военная выправка смогут сделать из него достойного и благородного человека. С божьей помощью все так и вышло: Вахтанг своими талантами быстро дослужился до чинов – сам великий князь привязал ему Георгиевский крест в петлицу и Анну на шею повесил – и состоит он нынче на особой службе Его Императорского Величества. Ну а князем ее благоверным овладел сердечный недуг. С каждым днем он гас все более и более и, наконец, погас, как огонь в лампаде, переставший питать поддерживающий его елей, оставив супруге по завещанию все свое состояние, что, в соединении с ее приданым, и составило то богатство, которое считалось далеко не последним в Тифлисе…
Неожиданное появление в зале прислуги отвлекло княгиню от воспоминаний: ей доложили о прибытии нового гостя. «Пора, давно пора! – подумала она, – хотя мало ли что могло помешать!»
Быстро встав с кушетки, Софья Дмитриевна, цыкнула на тапера, и тот замолчал, боязливо оглянувшись по сторонам, приблизилась к высокому зеркалу венецианской работы, высотой чуть ли не в два аршина, выпрямила спину, привела в порядок волосы, попудрилась и положила на щеки немного румян. Глядя на свои обнаженные плечи и руки, княгиня подумала, что, несмотря на годы, она все еще хороша. Холодно подняв голову, она плотоядно усмехнулась, а затем, полная надежд, стремительно вышла в парадную.
– Батюшки, вы ли это, Илья Ефимыч? – молвила она, театрально всплеснув руками, чтобы показать, как приятно удивлена оному визиту. И изобразила на лице одно из тех выражений глубокой задумчивости, какие всегда имели успех.
Он склонился и припал долгим почтительным поцелуем к ее протянутым пальчикам с накрашенными ногтями. Принимая букет цветов, она сделала ему грациозный книксен:
– Ну наконец-то-с! Радость-то какая! Вы теперь важная персона. Тут, в Тифлисе, у нас только и разговоров, что о ваших успехах. Что же вы робеете, как влюбленный мальчик? Ну проходите же, Илья Ефимыч, милости просим от всего сердца! Чувствуйте себя как дома! Нечего на пороге стоять, прошу, прошу! Осторожней, ступенечки, сюда… сюда… – и, суетливо повернувшись по направлению к зале, громко воскликнула:
– Господа дорогие! Прошу внимания! Вы только поглядите, кто к нам пожаловал! Сам Репин! Да-да, тот самый Репин Илья Ефимыч!
