Валера Нематрос
Под страхом жизни. Сборник рассказов
Генерал
Вы когда-нибудь мерили осадки хуями?
Способов существует много, начиная от измерения величины снежного покрова путем втыкания хуя в этот самый покров. «Держи хуй по ветру, – говорил мне дед, – и тогда в любой момент сможешь вычислить влажность воздуха, а с ней и вероятность дождя». Дед был мировым мужиком, правда, к этой истории оказался непричастен.
Дело было в 1999-м, и это было самое легкое измерение на моей памяти. Если взять весь снег, выпавший в ту зиму в Краснодарском крае, и швырнуть на одну чашу весов, а на другую положить небольшой такой хуй с яйцами, то хуишко точно перевесит.
– Фамилия? – спросила она, не поднимая глаз.
– Так у вас же там все написано, – показал я на медицинскую книжку.
Повернулась ко мне, внимательно осматривая поверх очков. Умных тут не любят, похоже.
Мне шестнадцать, и я поступил в военное училище. Но это было давно, месяца два назад, а сейчас я в госпитале. Кожно-венерологическое отделение, и я тут не с венерологией. От резкой перемены климата и очень высокой влажности любая рана начинала загнивать, и даже простые царапины превращались в мучение.
– Пиздуй-ка, подлечись, – по-отечески похлопал меня по плечу взводный, – это, кстати, не сифилис у тебя?
То ли он никогда не болел сифилисом, то ли я, но представления о нем у нас были разные.
Еще через два часа я сдал в приемной свою прекрасную синюю робишку и почти удобные прогары, и облачился в серо-коричневую хуйню и тапочки, получив заряд уныния в качестве аксессуара.
А теперь вот неприветливая медсестра всучила мне постельное белье и отправила зачехлять матрац в палату номер шесть.
– Эй, сюда иди! – произнес кто-то. Обернулся на голос, внимательно изучил его хозяина. Крупнее среднего телосложения, скуднее среднего ума, как мне тогда показалось. Этот с вежливостью в еще более дальнем родстве, чем медсестра. Лицо красное и щербатое, как глобус Марса в миниатюре.
Подумалось, если не отвечать, и вообще не обозначать, что я его заметил, он отвлечется на что-нибудь другое и забудет про меня. Не вышло.
– Слышь, дурак! – перефразировал он обращение. – Сюда подошел!
Назревала полемика, а я не был к ней готов. Надо сказать, что выглядел я тогда на девяносто восемь (шестнадцать лет плюс семьдесят два килограмма), а мой оппонент к интеллектуальному противоборству (единственному, к слову, где у меня могли оказаться неплохие шансы) предрасположен не был. Внешне он напоминал тренера Быкова, только без Захаркина. Возможно, просто съел напарника, это объясняло его размеры.
Я медленно повернулся и с чувством собственного достоинства занял пассивную позицию. По-прежнему сидел на шконке и заправлял одеяло в пододеяльник.
Он встал и сделал первый шаг. Вообще, я считаю первый шаг одним из самых прекрасных и волнующих событий в жизни, но только не тогда, когда его делает рябой дембель с целью тебя отпиздить.
Чувства были двоякими – с одной стороны очень не хотелось начинать первый день с недопонимания, а с другой – появилась какая-то злоба. Если ударит, буду отбиваться сколько хватит сил.
– Отъебись от малого!
Дверь открылась и вошел Олег. Тогда я не знал еще его имени, и мне просто показалось естественным, что на любое исчадье Мордора найдется свой Олег.
– А тебе какое дело? – резко изменил тон выебистый. Вечером я выяснил, что он был старшиной отделения – должность сомнительная, но существующая. Его имя стерлось из памяти быстрее, чем ладони у малолетних дрочеров.
– Тебя забыл спросить, – бросил Олег небрежно, и затем подошел уже ко мне. – Если будет наезжать, позови.
Олег вышел, и стало опять немного грустно. Я не был посвящен во внутреннюю кухню кожвенерологии, и не был уверен, что «Быков» не встанет и не попытается меня отмудохать. Представил, что если бы меня, старшину отделения опустили на глазах вновь прибывшего пиздюка, мне бы не понравилось. Так и есть, щербатый поднялся с кровати.
– Ты по-хорошему не понимаешь, как я смотрю. – маленькими глазками он попытался выразить все свое презрение, но получалась какая-то свиноматка.
Дверь вновь распахнулась, и снова кстати. Вошел Олег и еще один больной в коричневом халате. Надо сказать, харизмой от него не веяло.
– Короче, Шитиков, – обратился к нему Олег, – теперь это твой новый дом. Пошли, малой, – это уже мне, – забирай шмотки и в третью, к нам.
Шитиков опустил плечи и побрел к своей новой неуютной кровати. Мир не был справедлив, но то был редкий случай, когда я чертовски радовался этому.
Дважды повторять мне не пришлось.
***
Сисек у нее тогда не было, это чистая правда. Да и сейчас, спустя шестнадцать лет, вряд ли появились. Если только холмы силиконовой долины, но я давно ее не видел и не берусь судить. Но вот ноги были очень длинными, стройными, чудесными и заканчивались прелестной жопой. Такой, за которой можно идти часами, не чувствуя усталости и не натирая мозолей (по крайней мере, на ногах). Ходила она взросло не по годам, виляя бедрами и сводя с ума всех. В ее-то пятнадцать.
А я, дурак, при такой жопе, влюбился в ее глаза. За то, как она смотрела из-под длинных ресниц, можно было простить ей все. Только вот прощать было нечего, кроме того, что смотрела она не на меня. Мы существовали будто в разных мирах, сидели, свесив ноги, на двух параллельных прямых, которым никогда не суждено скреститься в точке.
Так было до прошлого лета, вернее, до первой его трети (назовем ее – июнь, например). Я оформил официальный развод со школой, а она просто перепрыгнула из девятого в десятый. Через месяц мне предстояло пополнить ряды абитуры, и, если повезет, начать осваивать премудрости военно-морского и прочего блядь искусства.
Совсем недавно на моих глазах, пусть и в телевизоре, МЮ и Бавария сочинили прекрасный финальный триллер, который я хорошо помню и сейчас спустя много лет. Тедди Шерингем и Уле-Гуннар Сульшер (мы вслед за комментатором называли его Сольскьяер) за три добавленные минуты нассали в баварский компот, оставив Лотара Маттеуса без заветной чашки под конец карьеры.
Вечерами мы, забыв про вступительные экзамены, собирались в беседках, теремках на детских площадках, порой просто на лавках, и пили теплую водку, рассовывая украинский сыр между балтийскими шпротами и уральским хлебом. И нам было хорошо. Теплый июньский ветерок обдавал нас тонким ароматом взрослой жизни.
– Где вы теперь, и с кеееем? – изо всех сил старался я. С нами были Шевчук, Чиграков, Кинчев, Шахрин и много кто еще. Видавшая виды шестиструнная «трембита» для пьяных нас была сродни симфоническому оркестру. Сейчас с нами был Виктор Робертович, и он транслировал свои мысли моим пьяным, и оттого громким (мне тогда казалось – звонким, но это не одно и то же) голосом. Спасибо отзывчивым сокурсникам, которые год или два спустя, в ленкомнате открыли мне глаза на мой музыкальный талант.
– Кто хочет быть судьеооой? – перебивал вечерних сверчков нестройный хор. Не прошло и двадцати минут с тех пор, как мы на спор залпом пили пиво. Только я, Костян, и две сиськи Очаковского по 2,25. Хмельная дуэль, где нет победителей и проигравших, а секунданты легко принимали участие в противостоянии (да-да, Костяну помогали в то время, когда я и Очаковское слились воедино, как Брахма и Шива, где-то проебавшие Вишну). Я выиграл тогда, не зная, правда, какие бывают последствия от мгновенного поглощения пива.
– Кто помнит все именааааа?.. – дрожжи наполняли мое сознание, и я точно не был тем, кто помнит. Причем, даже следующий аккорд.
Кто-то сел рядом. Я был пьян и увлечен, потому ощутил лишь, что это человек с упругими и в меру мягкими бедрами. Хотел уебать грифом наглеца, мол, личное пространство музыканта и все такое, но решил повременить.
Песня была допета, и, не кривя душой, скажу, что в тот раз было одно из лучших исполнений. Я выложился, как чуть позже выложится Билан на Евровидении, и даже вспотел немного.
– Ты классно играешь, – сказала она. Да, блядь, это было неожиданно, но голос принадлежал Марине, которая в свою очередь сидела рядом со мной и терлась своей ляжкой о мою. Я бы покраснел, если б не был так пьян – слишком много пива разом в слишком маленьком человеке. Она не сказала «ты классно поешь», видимо, не могла кривить душой, но мне было наплевать.
– Спасибо. – я повернулся к ней. Спасибо можно было сказать и проектировщикам детских площадок за маленькие тесные лавки, предназначенные для дошкольных поп – наши лица были на расстоянии макросьемки, и родись мы где-нибудь в Тбилиси, наверняка терлись бы носами.
Дальше я помню смутно, мы что-то пели, передавая гитару по кругу. Я вещал заунывным голосом про 10 капель, потом тянул гласные, как сопли про то, что выхода нет, а Марина положила мне голову на плечо, и я играл очень аккуратно, перебором, и даже хуй боялся встать, чтоб не потревожить ее.
– Мне пора, – сказала она через полчаса или около того.
– Провожу? – спросил я, и тут же поправился, – провожу!
В тот момент я сначала жалел, что городок маленький – всего шесть пятиэтажек – и в любую точку можно дойти за несколько минут, но потом захотел ссать, и даже обрадовался его компактности. Ссать при Марине не хотелось, а в принципе – очень, еле терпел.
– Я тебе нравлюсь? – по дороге спросила она.
– Угу, – промычал я. Теперь мне становилось совсем хмельно, хотелось вывалить аккуратной кучкой и шпроты, и сыр, и хлеб. Марине бы не понравилась такая композиция на асфальте.
– Это хорошо, – как-то наивно и по-детски ответила она, – ты славный, но на меня не обращаешь внимания.
Я хотел было ответить, что просто ссу, а так бы вдул хоть сейчас, однако, решил напустить загадочности и промолчать. Мы пришли к ее подъезду, и я пожалел, что пьян в говно и хочу ссать. Было бы здорово посидеть на лавочке, закрепить знакомство, но даже при текущем раскладе эйфория накрывала меня. Мы сделаем все это завтра. Днем можно просто погулять, а вечером погулять как следует. Про секс я не думал, не хотелось так сразу приземлить зарождающееся волшебство.
Она закусила губу. Для пьяного меня это было сигналом и я поцеловал ее. Она ответила. Тогда я понял, как же сильно могут различаться поцелуи – делать это с человеком, которого любишь, восхитительно. Такой поцелуй у меня был впервые.
А потом она ушла, помахав мне рукой. Я поссал тут же, у дерева, и побрел домой.
Следующим утром она уехала к бабушке на все лето.
***
Всю ночь капли барабанили в жестяной козырек подоконника, и утро выдалось непримечательным и каким-то хуевым. Пасмурно и сыро снаружи, сухо и ветрено внутри.
Дело было после завтрака – мы разобрали свои таблетки, ютившиеся, словно заключенные в лотке, разделенные фанерными скрещенными переборками. Мне достались две красных и белая.
Делать было нечего – начальник отделения был на совещании, а без его первичного осмотра мне никаких процедур не назначали. Я и таблетки не хотел пить, особенно красные. Вдруг он придет и посмотрев на меня, скажет:
– Ну, тут все понятно – главное, красных таблеток не давать ему.
И медсестры зашушукаются, тыкая друг в друга пальцами, а потом с тихой грустью перекрестят меня.
Пока все разошлись прогреваться, массажироваться и ультразвучиться, я направился в библиотеку. Больше двух книг на одно лицо было не положено, я взял Пикуля «Моонзунд» и «Крейсера». Пришлось даже пособачиться – в кожвен книги не давали. Когда вернулся, медсестры передавали дежурство. Заметил, что вновь заступившая (она стояла спиной) имела хорошую фигуру и ухоженные волосы. Это радовало, особенно на контрасте со вчерашней грымзой.
Полчаса меня никто не трогал – я валялся на кровати, погруженный в чтение. Дверь открылась, и я, не оборачиваясь ждал, когда старшина (кроме него вряд ли кто-то мог быть) скажет «эй бля!» или «ты бля!» или «ну че бля?»
Вместо этого кто-то назвал мою фамилию, вопросительно и женским голосом. Обернулся. Охуел.
Это была Марина. Говорить ничего не хотелось, да и не моглось. Я просто смотрел на нее, не веря. Будь она моим ротным, у нее не оставалось бы выбора кроме как сказать «И хуле ты лыбишься, дебил?»
Но она, видимо, никогда в жизни не командовала ротой, потому даже смутилась немного. Мне понадобилось секунд десять, чтоб понять, что никакая это не Марина. Но как похожа!
– Да, да, это я, – пришел в себя.
– Пойдем, – сказала она, и у меня не нашлось возражений. Она отвела меня к начальнику отделения. Тот осмотрел, периодически цокал языком и крутил ус. Я в охуительнейшем настроении даже пытался пару раз пошутить, но мой юмор пришелся ему не по душе. Да и любой юмор, как я потом выяснил. Да и никто ему не был по душе, злобному Аскольдовичу, насмотревшемуся хуев за свою жизнь.
До столовой приходилось ходить метров двести по территории. Правда, давали там такое говно, что эта двухсотметровка казалась самой бесполезной в жизни.
После обеда попытался следить за злоключениями Панафидина на палубе «Рюрика» под проливным японским огнем, но получалось так себе. Все время тянуло на пост медсестры, ведь там ждала моя Марина. Потом осекал себя, что никакая она не Марина, но глаза-то видели, и передавали знакомую картинку в мозг. Ее звали Настя, и ждала она меня не больше, чем месячных. Но когда вам шестнадцать и вы влюблены…
***
– Пойдем! – заглянула в палату Настя. Вечер, начало десятого, а потому предложение интриговало.
– Конечно, пойдем! – обрадовался Олег.
– Ты куда хочешь иди, – отмахнулась Настя, – мне ваш юнга нужен.
Это было хорошо, правильно, что я ей нужен. Нахуя только?
Выяснилось быстро, как спустились на половину пролета вниз по лестнице. Помещение не подразумевало двоякого толкования – кафель на полу и стенах, кушетка, ванна, унитаз. Такое укромное место, где люди готовятся к операциям, бреют себе все, что подлежит обриванию.
– Сам справишься? – спросила она.
Хуй его знает, с чем надо было справляться. Хорошо бы с ней, тогда да, помощники нахуй.
– Попробую, – неопределенно пожал плечами я. – Раздеваться?
Хотелось расставить точки хоть над чем-нибудь.
– Давай, я выйду сначала, – предложила Настя. – Клизма – вот. Ключ оставлю, как закончишь, закрывай. Потом в сестринскую занесешь.
Я почувствовал себя вкладчиком МММ, которому обещали золотые горы, а на выходе предлагают самостоятельно накачать себя водой через жопу.
С другой стороны, начинать отношения с того, что она мне будет что-то вставлять в задницу, а не я ей, тоже не хотелось.
– А давай лучше я тебе клизму поставлю?.. – перевел разговор в деловое русло. Я вообще, переговорщик серьезный, да и чем черт не шутит.
– Придурок! – засмеялась она, хлопнув дверью. Я выждал минуту, может, передумает.
Она не передумала, а я вспомнил, как утром доктор говорил что-то про фиброгастрохуястрошланг, который мне завтра глотать, поэтому вечером надлежало почистить желудок.
Вечерняя поверка прошла без происшествий и без меня.
– Я ключ принес.
Настя сидела на посту, заполняла журнал. Ее грудь устало лежала на столе. Настольная лампа напоминала прожектор или рампу, освещающую пост будто декорации на сцене, среди которых играла свою роль самая красивая медсестра, главная героиня моего юношеского дрочерского спектакля. Так мне казалось из темного коридора, зрительного, блядь, зала на одну персону.
Она, не поднимая головы, вытянула руку в мою сторону. Стало как-то грустно – так не поступают с такими охуенными парнями, как я. Захотелось расстегнуть ширинку и вложить в протянутую руку хуй.
Решил оставить на потом такой неожиданный ход, в качестве козыря, и вернул ключ.
– Спокойной ночи! – произнес я и зашаркал в палату. Вот сучка, думает, что слишком хороша для того, чтоб просто ответить.
– Чаю хочешь?
Огромным усилием воли я удержался от того, чтоб развернуться, запрыгать и заорать «Конечно, блядь, хочу!» Я ликовал. Последний раз я так хотел чаю, когда лет в двенадцать в лесу сломал лыжи в десяти километрах от дома, и пиздовал пешком по сугробам, чуть не отморозив руки и прочие атрибуты человека.
– С лимоном? – повернулся.
– Ну хочешь, с лимоном сделаю, – засмеялась она. Заразительно и душевно.
– Хочу, – сказал я.
Мы болтали, как старые приятели. Я узнал, что муж ушел от нее полгода назад, а ребенок, трехлетний паразит, совсем от рук отбился, и живут они в двушке с мамой, которая из трудов по психологии читала только «Мозгоебство, как самоцель». Ей было двадцать семь, а мне шестнадцать. Она была настоящей женщиной, которую я очень хотел, внезапно, бескорыстно и прямо сейчас. Она смеялась над моими шутками (не то, что Аскольдович, сука), и однажды ненароком накрыла мою ладонь своей, правда почти сразу убрала.
К шестнадцати годам я имел хоть и скудный, но багаж отношений с противоположным полом. Первая, Галя, училась на год младше, была симпатичной, из хорошей семьи, но в душе ее неокрепшей доминировал ген блядства. Возможно, от бабушки достался. Она спала со всеми, кого я знал. Если короткий послеобеденный перепих в ее квартире можно было назвать сном. У нас это случилось раз десять, и каждый раз, когда я одевался, она спрашивала, почему я с ней не гуляю. Ответить честно не позволяла врожденная тактичность, а врать я не хотел. Приходилось мычать что-нибудь невнятное и уходить. Вторая, Даша, была полной противоположностью – скромная, отличница, девственница. Огорчало только, что вся ее красота ушла на фигуру, потому лицо напоминало стручок фасоли на закате. Трахаться с ней было здорово, строить отношения – нет. Фундамент слабоват. В первый раз она краснела, стеснялась, закрывала писю руками, когда раздевалась, и выключила свет. Через неделю кричала, чтоб ебал ее еще жестче и обязательно кончил на лицо. Кончать на ее лицо было равносильно уничтожению инопланетных насекомых из бластера, как в «Звездном десанте». Так проходил процесс взросления. Мы с ней тоже не гуляли, но она писала мне письма в училище, на которые я постепенно перестал отвечать. Начиная с первого.
И вот теперь – другой уровень. Это не танцы с бубнами угловатых подростков, это настоящая женщина, и мне ничего не светило.
Перед сном решил отлить.
Гальюн встретил запахами хлорки и мочи. И посреди этого великолепия курили сестры Зайцевы. Они были близнецами неприятной наружности – черные волосы, щетина, мясистые уши и рыбьи глаза. Тогда не было тренда на бородатых женщин, но сестры Зайцевы были натурально бородатыми младенцами. Их звали то ли Витя и Валера, то ли похуй как. Они были неприятными и крепкими ребятами, но глядя в глаза бородатым пупсам трудно принимать их всерьез.
– Ты не охуел, придурок? – спросил меня один из сестер, – Настьку клеишь, молокосос?
Он так сказал «Настьку», типа она его женщина, и он застукал нас за чем-то непристойным на деревенской дискотеке.
Ночью в туалете да еще вдвоем, они были чертовски отважными, а я – наоборот. Вообще, той осенью в кожвенерологии мне не попадалось равнодушных людей.
Витя (а может, Валера) сделал шаг ко мне и попытался схватить за ворот. Это должно было усилить вопрошающие интонации в его голосе. Я оттолкнул его, но тут же получил болезненный удар от второго, Валеры (или Вити) в область правой почки. Это сейчас я понимаю, что бил он, как женщина, но тогда мне было больно, что пришлось согнуться. Как я забыл о том, что если ночью в сортире разговариваешь с двумя людьми, то и следить надо за обоими? Но так или иначе, я пропустил его аргумент. Я вообще тогда был не очень внимателен.
– Понял меня? – задал он следующий вопрос, не дождавшись ответа на предыдущий. Я хотел сказать, что не понял, что у него что-то с дикцией, но говорить совсем не хотелось. Именно в тот момент я уяснил, что ключевых ценностей НАТО – взаимоуважения и партнерства – между мной и сестрами Зайцевыми скорее всего не случится.
Дверь хлопнула, и я остался один. Даже странно – ушли не попрощавшись. То ли кто-то спугнул, то ли они все дела бросали на половине. Я умыл лицо холодной водой.
***
За следующие три дня в голове все смешалось окончательно. Я любил Марину, стройную девочку, красивую и далекую. Или я любил Настю, женщину, как две капли воды похожую на мою любовь, близкую и недоступную?
Совсем рядом, на Северном Кавказе шла настоящая война. Тяжело раненные летели в Ростов, но и те, что поступали к нам, были живой иллюстрацией к этой милитари-книге ужасов в многих томах.
В клуб каждый день приезжали с концертами творческие коллективы со всего края – поддержать раненых бойцов. Они привозили с собой ништяки – соленья, закатки и прочую здоровую и вкусную еду. В столовой мы почти не ели, а после обеда топали на концерты, после которых несли в палаты дары, которых было гораздо больше, чем раненых, и потому хватало всем.
Настя заступила на дежурство в прекрасном расположении духа. Днем я все пытался разгадать ее взгляд, постоянно попадался ей на глаза, а вечером, после отбоя пришел почитать книгу, мотивируя это единственным живым светом в отделении. И часа полтора я действительно читал, украдкой поглядывая на нее, а она все писала свои журналы. Даже чаю ни разу не предложила, и я уже собрался идти спать, сердитый, как черт.
Наконец посмотрела на меня хитро, словно оценивала. Затем взяла за руку и затащила в комнату сестры-хозяйки. Приставила палец к губам, и тихонько закрыла дверь на ключ. Свет тоже был под запретом. Вела за собой в другой конец комнаты, где у окна стояла кушетка.
– Только никаких минетов, – произнесла она, расстегивая свой халат. Моя тень на стене очень напоминала коряво собранного Буратино, да и мыслей в голове было, как в полене.
Настя уже снимала блузку, на очереди чулки. Соски топорщились в окружении коричневых ореолов. Таких красивых грудей я еще не видел. Захотелось ухватить одну из них, а лучше сразу обе, но я отставал в раздевании, потому рывком опустил больничные штаны вместе с трусами. Освободившийся член качнулся, как трамплин, с которого только что отправился в полет Саутин или Доброскок. Она откинулась на спину на кушетке, и я вошел в нее, так и не сняв до конца штаны. Затем вышел и снова вошел. Опять вышел и кончил. Конфузом можно назвать пердеж в общественном месте. Это же была катастрофа. Как если бы Терминатор в первом же доме нашел настоящую Сару Коннор и застрелил бы ее на пятой минуте фильма.
Капли летели Насте на живот, на грудь, несколько добрались и до лица. Она закрывалась рукой, то ли чувствуя себя натурщицей Брюллова для «Последнего дня Помпеи», то ли боялась, что моя сперма радиоактивная.
Мне было очень хорошо и очень стыдно. А вдруг это кастинг, и на мое место теперь возьмут более выносливого самца?
– Насть, я…
– Тссс! – она перебила меня. – Все хорошо. Только давай теперь мы будем делать это в презервативе. Я-то знаю, что ты не болеешь ничем – анализы пришли утром, но вот других последствий мне бы не хотелось.
Из всего этого я услышал только «…мы будем делать это…». Я ликовал. Настя продефилировала к умывальнику, смывать с себя капли меня. Чулки она так и не сняла, и я сидел на кушетке, любуясь ее формами. Девичья попка Марины была прелестных форм, но голая женская жопа Насти была в тот момент совершенной фигурой, как круг, например, или, точнее, два круга.
Закипел чайник, и мы сидели голыми, попивая горячий чай. Наглая луна светила в окно, то ли насмехаясь, то ли завидуя. Чем удобно чаепитие в неглиже – сразу видно, когда можно его заканчивать. В моей кружке еще немало плескалось, а Настя вообще успела сделать несколько глотков, но все поняла без слов. Вытащила презервативы из какого-то настенного шкафчика, и самостоятельно нарядила меня в обновку. Гондон был с усиками, и хуй теперь напоминал безрукого викинга (а может, Безрукова-викинга).
Я так и сидел на кушетке с кружкой чая. Настя села на меня, и теперь моя голова и ее сиськи напоминали детскую погремушку-треугольник. При каждом ее движении они лупили меня по щекам, и казалось, подпрыгни она чуть выше, и после очередного сисечного удара судье придется отсчитывать мне нокдаун. Пить чай в таком положении было решительно неудобно, и я поставил кружку.
– Ооох, – застонала она, чуть откинулась и закусила губу. Почему-то именно этого зрелища вынести я не смог и снова кончил. Она прижала мою голову к своей груди, а я схватил ее за полужопия, и так мы сидели какое-то время. Сиськи были очень вкусными на запах. Хотелось нюхать и нюхать их, и это было блаженством. Жаль, ноги затекали, все-таки Настя весила не меньше пятидесяти пяти.
Ее лобок был аккуратно пострижен, и он приятно щекотал меня. Я уже собирался потянуться к кружке, как Настя впервые поцеловала меня в губы. Этот поцелуй был очень долгим, гораздо дольше, чем два предыдущих половых акта вместе взятые (прости, читатель, но тогда я трахался строго по-Чехову).
Затем она встала и начала одеваться. Сегодняшний спектакль оказался в двух действиях. Оставалось надеяться, что труппа будет давать еще представления. Настя вышла первой, и убедившись, что лишних глаз и ушей не видно, шепотом позвала меня.
Я не знал, как попрощаться – целоваться на посту было уже нельзя, просто подержать за руку не годилось. Слов подходящих тоже не нашлось. «Ты отлично трахаешься» было правдой, но какой-то непроизносимой. Просто показать большой палец? Тоже так себе.
– Спокойной ночи, – произнесла она негромко. Искренне.
– Спокойной! – я махнул рукой, отвернулся и зажмурился. Мало что в мире в тот момент имело значение. Но спать и вправду хотелось.
Мой жизненный календарь сложился незамысловатым в то время – три серых дня и затем одна яркая ночь, в которой оргазмы взрывались на манер вражеских снарядов при ковровой бомбардировке.
Следующим днем выписали Зайцевых. Назревавший конфликт разрешился сам собой. Остальные больные были не в пример коммуникабельней и дружелюбнее. Не говоря уже про необычного деда Шитикова, котороый к концу второго года службы умудрялся штопать носки черпакам. На соседней шконке обитал слон Вася, повар и просто весельчак. Все руки его были покрыты экземой и я ежился, представляя, как он всю труху с рук отшелушивает в компот.
Был еще щербатый старшина, но с ним вопрос решился быстро. От нашего училища по госпиталю дежурил патруль. Наряд считался ближе к элитным и потому ходили в него только старшие курсы и очень изредка молодежь вроде нас. Так вот еще через день, когда мы прожигали послеобеденное время за просмотром телевизора, в отделение зашел Макс, мой однокурсник. В этот раз большой наряд на нашу роту пришелся на субботу, и потому старшие курсы разбрелись по увольнениям, оставив нам даже такие вкусняшки, как патруль по госпиталю.
– Ну че, малой, – пробасил Макс, – никто тебя не обижает тут?
В Максе было, как в электрической розетке – 220, даром, что сантиметров. Он был добрым, но мог прятать свою доброту так глубоко, что окружающим казалось, что он ест людей на завтрак.
Мне даже отвечать ничего не понадобилось – просто поднялся, и мы пошли покурить на территорию. Я был пассивным курильщиком, но и просто попиздеть на лавочке, узнать новости, было здорово. Старшину выписали дня через четыре, но в каждый из этих дней он старательно делал вид, что меня не существует в природе.
