Валентина Кадетова
От любви не умирают
И снова что-то затеплилось в нём, заволновало, но он тут же овладел собой:
– Так что случилось?
– Ничего. Я только хотела спросить, понимаешь, в последний раз спросить, чтобы понять: ты действительно поверил, или здесь что другое? Я…
Маслицкий прервал её:
– Регина, не верить в очевидное может только идиот. Поэтому не надо об этом. Пусть между нами менее лжи будет. Обиды у меня на тебя нет. Полюбила ты другого – на здоровье. Мы в своих чувствах не вольны. Не волнуйся: я его на поединок вызывать не буду. И мстить тебе – тоже. Если ты из-за квартиры переживаешь, то завтра… нет, послезавтра у меня будут деньги, и я заплачу за год вперёд. Год живи себе спокойно, а дальше сама думай. Или пусть Казик думает. И давай останемся друзьями.
– Друзьями? – Регинины губы задрожали. – Спасибо тебе. Прощай, Солнцеглазый.
Солнцеглазый… А существует ли такое слово? Скорее всего, она придумала его, как и другие, сначала такие желанные: она же придумывала их только для него, а это так льстило самолюбию! Но со временем – Маслицкий тогда ещё и сам себе не смог бы объяснить почему – её «придумки» начали раздражать его. И однажды он не сдержался.
Вера уже улеглась, а они с Региной сидели перед телевизором: шла передача то ли о Пастернаке, то ли о Бунине, и Регина даже рукописи свои оставила, хотя обычно смотреть телевизор не очень любила. Она не сразу заметила, что Маслицкий то и дело «клюёт носом», а когда заметила, обиделась немного, но виду не подала, только тихонько тронула его за плечо:
– Ах ты, сплюшка моя дремлюшка! Иди ложись.
В груди у Маслицкого знакомо шевельнулся злобливый комок, и он выдохнул:
– Наработалась бы ты с моё, так вообще развалюшкой стала бы. Это тебе не бумажки в редакции перекладывать.
Он, нарочито некрасиво оттопырив губы, передразнил её:
– Сплю-у-у-шка!
Регина отшатнулась, словно её ударили: никогда он не говорил с ней так! Маслицкий, взглянув в её побледневшее лицо, спохватился:
– Извини, пожалуйста! Сам не знаю, какая муха меня укусила. Обещаю: такое больше не повторится. А если повторится, я сам себе язык вырву.
«Такое» начало повторяться всё чаще. Язык себе Маслицкий, конечно же, вырывать не стал, даже прощения уже не просил, жаловался только на испорченные нервы. Он видел: Регина мучительно ищет причину того нехорошего, что возникло между ними, чувствует какую-то пока непонятную свою вину и пытается искупить её, предупреждая каждое его желание и преданно заглядывая ему в глаза своими прозаично-серыми, словно осеннее небо, глазами. А его начал уже раздражать и этот преданный взгляд…
* * *
Разговор у проходной стал последним их разговором. Маслицкий знал, что Регина ещё месяца три не уезжала (ждала его?), а потом через Ольгу, жену Казика, передала ему ключи от квартиры. Он думал, что будут слёзы, упрёки, длинные «душещипательные» письма к нему: что-что, а писать она умеет. Нет, она не оставила ему даже прощальной записки. Почти два года она ничем не напоминала о себе. Он же, когда и всплывало в памяти что-нибудь связанное с Региной, сознательно старался избавиться от этого, так как заметил, что каждый раз в такие минуты в нём пробуждалось щемящее чувство, определение которому не мог бы дать даже самый тонкий, опытный психолог. Чувство это было в такой степени личное, что даже попытка его определения представлялась Маслицкому кощунственной. Но время делало своё. Оно постепенно ослабляло, размывало и без того неопределённое, что подсознательно жило в нём, нарушало желанный покой и мутило душу.
И вот журнал с её фотографией. И проницательный – или высокомерный? – её взгляд. Нет, видно, действительно «ничто на земле не проходит бесследно».
– Ты знаешь, – отозвалась Елена, – Бирюковы на море собираются. Всей семьёй. На новом автомобиле.
– Что ты мне уже который раз сегодня про Бирюковых? – недовольно поморщился Маслицкий. – Я же всё равно в Вадимову полукриминальную «фирму» не пойду. Ведь, если что, ты не станешь мне передачки в тюрьму возить, не так ли?
Елена хотела ещё что-то сказать, но вздохнула только (с тех пор, как он вернулся, она вообще перестала противиться ему) и снова взялась за сервант.
Инфузория-туфелька? Пусть и так. Но не сам ли он убедился, что для спокойной семейной жизни именно такая женщина и нужна: женщина-повседневность, серая мышка. Мудрая инфузория.
* * *
Сначала у них было всё прекрасно… А потом? Нет, ты всё вспоминай, Регина. Всё до мелочи. Не ищи ему оправдания. Может, хотя бы теперь ты всё увидишь по-настоящему. Видишь вон ту женщину на городском перекрёстке? Холодный ветер насквозь пронизывает её легкое серебристо-серое пальтишко – середина мая, а на улице слякотно, как в глубокую осень, – одеревеневшие губы шепчут наивные слова старого, как мир, заклятья: «Ангелы вечерние, утренние, южные, северные! Летите, ангелы, на дно моря-океана. Там, на дне моря-океана, лежит камень. Над камнем – вода, под камнем – нуда. Разгоните воду, возьмите нуду, перенесите нуду на раба Божия Олега, чтобы он, раб Божий Олег, не ел, не пил, по чистому полю ходил, по мне, рабе Божией Регине, сердцем болел».
Эти слова – последняя её надежда. Они помогут. Должны помочь! Женщине так хочется верить! Ты, Регина, знаешь, как ей хочется верить. Знаешь. Через несколько минут женщина та будет сидеть в уютном кабинете с солнечно-жёлтыми шторами на окнах, с вывеской на двери «Отдел писем». Если взглянуть на неё в такой момент, можно поспорить, что между этой безупречно одетой, ухоженной женщиной и той бедолагой, которая совсем недавно с фанатичным блеском в глазах обращалась с мольбой к «вечерним, утренним, южным и северным ангелам», нет ничего общего.
Но рабочий день заканчивается, и женщина возвращается домой. Вот ещё один перекрёсток, и она уже механически снова начинает надоедать ангелам своей настойчивой просьбой. Но ангелы, по-видимому, не очень милосердны к ней, или, может, заняты более важными делами… Подойдя к двери своей квартиры, она понимает: его не было. Утром она привязала к дверной ручке тонюсенькую ниточку, а другой её конец зацепила за гвоздь, который специально вбила в стену рядом с дверью. Отпереть дверь, не порвав ниточку, было невозможно. Ниточка не порвана… Дрожащими руками женщина достаёт из сумки ключ, переступает порог, в изнеможении падает в кресло и с минуту умоляюще смотрит на телефонный аппарат. Аппарат молчит. Чтобы избавиться напряжённого ожидания, она отключает телефон.
Впереди вечер. И ещё ночь. Скорее бы утро! Утром ей будет легче. Каждое утро она просыпается с мыслью, что страдания её закончились, что он уже чужой, даже враждебный ей человек и если ему будет плохо, она ничуть, ни капельки не посочувствует ему. Но наступит день, придёт вечер, и женщина со стыдом будет вспоминать утреннее и вслух называть себя сумасшедшей, потому что только сумасшедшая может желать зла человеку, к которому так рвётся всё её существо. Всё это ты знаешь, Регина, потому что та женщина – ты. Ты сказала своему «солнцеглазому» «прощай», но всё ещё надеялась: одумается, разберётся, вернётся. Надо только подождать. И ты ждала. Месяц, второй, третий… За это время ты успела возненавидеть лифт – медлительного своего палача – и замирала от каждого телефонного звонка. И от того ужасного звонка ты тоже замерла. Ведь он едва не стоил тебе жизни: четвёртый этаж не шуточки.
Ну так как, может, споём шлягер: «Любовь прощает всё, если это любовь»? Любовь… Любовь… Что это такое? Дьявольское наваждение? Состояние души? Наивысшее изо всех чувств? А может, правду сказал Тургенев, что любовь никакое не чувство, а серьёзная болезнь. Конечно же, он имел в виду болезнь психическую. Ты считаешь, что слова эти вырвались из его уст в минуты отчаяния? Ведь почему же тогда он сам, выбирая между дорогой его сердцу Россией и любимой женщиной, выбрал её, женщину, и ради безграничной своей любви всю жизнь прожил «на краешке чужого гнезда»? Но подумай, ради которой женщины пожертвовал он всем самым дорогим? Талантливая певица, духовно богатая натура, очаровательная женщина. Это с неё писала свою Консуэлу Жорж Санд. А он? Кто он, твой Маслицкий?
Скоро два года пройдёт с той недоброй памяти дней её «хождений по мукам». Всё вроде стало на свои места. Работой своей она довольна. Есть у неё, слава Богу и доброму человеку Клавдии Васильевне, свой уголок. Живы и здоровы её родители. И Верочка пока ничем не огорчает. А остальное? Остальное, видимо, не для неё. Нужно просто привыкать к мысли, что прежнего не вернуть. А главное, не надо мучить и корить себя за то, что она любила и (что уж тут прятаться?) всё ещё любит такого человека, как Маслицкий. Это только в плохих романах всё просто: увидела героиня, что избранник её, мягко говоря, далёк от идеала, мгновенно убила в себе все добрые чувства к нему и с высоко поднятой головой пошла навстречу, конечно же, счастливому будущему, где уже ждёт не дождётся её герой с кристальной совестью и родниковой душой. В реальности всё сложнее. По какой-то жестокой закономерности женщина, способная на настоящую любовь, дарит её какому-либо ничтожеству, обделённому не только способностью любить, но даже и способностью понимать ценность этого дара. И в этом ещё одна трагедия любви. Сколько таких трагедий случилось и случится ещё в мире? И никто никогда не был защищён от них: ни созданная фантазией французского классика бедная плетельщица кресел, ни реальная шотландская королева.
Мария Стюарт. Женщина-легенда. Ей было дано всё, о чём только можно мечтать: красота, ум, богатство, корона. И всё это она готова была отдать за возможность быть рядом с грубым авантюристом, имя которого осталось в истории только потому, что его любила Мария Стюарт.
Мопассановская плетельщица кресел приносила обожествляемому ей сыну аптекаря – серой посредственности – последнее, что имела: добытые правдами и неправдами жалкие медяки. Величественная королева посвящала сутенёру Босуэлу строки, которые не могут оставить равнодушным даже самое чёрствое сердце:
Ему во власть я сына отдаю,
И честь, и совесть, и страну мою,
И подданных, и трон, и жизнь, и душу.
Всё для него. И мысли нет иной,
Как быть его женой, его рабой…
Так, может, любовь оправдывает всё, в том числе и отсутствие гордости? Нет, лучше не углубляться, потому что так можно оправдать даже тот подлый поступок Маслицкого.
* * *
Тогда Регина была дома одна. Верочка со своим классом поехала на оздоровление в Череповец. Регина не сразу поняла, что звонит ей не Маслицкий, а всего лишь Казик. Ей почему-то звонит Казик…
– Регина Николаевна, мне надо с вами поговорить.
– Говорите, – бесцветным голосом отозвалась Регина.
– Знаете, я не люблю получать от женщин пощёчины, а тем более незаслуженные, поэтому решил всё сказать по телефону.
– Простите, – прервала она, – а не могли бы вы сократить прелюдию и приступить к основной части?
– А вы не такая уж беззащитная, как мне думалось, – неискренне засмеялся Казик. – Тем лучше для вас. Но без прелюдий не обойтись, поэтому вы должны немножко подождать. Вы, конечно, читали купринскую «Яму»? Помните, как Лихонин избавился от Любки, когда та ему надоела? Если не помните, цитирую: «Благородный жест, немного денег и… сбежать». Денег вам Олег Викторович, конечно же, оставил.
– Что вы позволяете себе? – возмутилась Регина. – Вы отвечаете за свои слова?
Казик помолчал немного, словно колебался, говорить ли дальше, и продолжил:
– За слова свои отвечаю. Перехожу к основной части. Но, – голос его лишился шутовской нотки, – очень прошу: не бросайте трубку, выслушайте до конца. Основная часть будет короткой: ту «анонимку», которую показывал вам Олег, написал… Олег.
– Какой Олег? – не поняла Регина. – И откуда вы знаете про «анонимку»?
– «Анонимку» про вашу якобы измену Олегу Викторовичу Маслицкому написал Олег Викторович Маслицкий. А я перепечатал её. Подождите. Не возмущайтесь. Было это накануне первого апреля. Олег заверил меня, что он собирается пошутить над одним своим знакомым, жутким ревнивцем. Я, правда, сказал, что за такую шутку можно и по шее получить, но перепечатал.
– Вы негодяй. И я не верю вам, – выдохнула Регина.
– Тогда загляните в почтовый ящик. Там я кое-что оставил для вас. Я негодяй, вы правду сказали. А если ещё добавить, что встречу, на которой нас с вами «застал» Маслицкий, он же и попросил меня назначить, то и вообще… Поверьте, я ещё не понимал тогда, что к чему, ведь он сказал… А в конце концов зачем тут объяснения? Я только недавно обо всём узнал. Ольга моя рассказала. Видимо, вы говорили с нею. Ольга и заставила меня звонить вам. Сам я, видно, не решился бы. Как-никак Маслицкий всё же мой непосредственный начальник. Поэтому я попрошу вас… я надеюсь на вашу порядочность, ведь ссориться с Маслицким я не хочу. А вы сделайте для себя определённые выводы и не мучайте себя. Он вас не достоин.
Всё, что сказал Казик, было горькой, как полынь, правдой. Он всё ещё лежит среди бумаг, тот конверт со спешно вырванным из блокнота листком, исписанным мелким почерком Маслицкого, черновиком той самой «анонимки». Хотя нет… Она же положила конверт в журнал со своей повестью. И снова: зачем? Что она хотела доказать Маслицкому?
На второй день после звонка Казика она сидела в «засаде» в скверике у дома Маслицкого с вальтером в руках. На третий съехала с квартиры. Некоторое время у Татьяны, знакомой своей, жила, а потом уволилась и уехала в свой город. Верочку завезла к своим: ведь ещё сама хорошо не знала, куда ей броситься, как жить дальше. Попробовать поговорить с Василём о размене? Какой ни есть, а всё же отец он Верочке.
От одной мысли, что ей придётся идти на поклон к своему бывшему мужу, Регине становилось плохо. Но другого выхода она не видела.
С билетом ей тогда повезло: у кассы стояло всего три человека, и место в плацкартном вагоне нашлось. Правда, верхнее, но это всё же лучше, чем мучиться на краешке скамьи в переполненном общем.
Взяв билет, Регина сразу же пошла на перрон: вот-вот должен был прибыть поезд.
Как приятно поразили чистота и уют, которые царили в вагоне! А главное, здесь было немноголюдно. Регина быстро отыскала своё место. Двое её спутников, молодая пара, уже сидели в купе. Она – тоненькая, с густыми пепельными волосами, красиво разбросанными по плечам. Он – черноволосый, с приятными чертами смуглого лица. Ответив на Регинино «здравствуйте», они продолжили прерванную беседу.
– Меня всегда удивляло, – говорила девушка, – почему некоторые люди чуть ли не теряют сознание от восторга перед пейзажами, написанными художниками, и в то же время остаются равнодушными к живой красоте? Вот взгляни за окно: сумерки, нежно-сиреневые цвета, плавные линии. Пейзаж в стиле Сарьяна. Только намного красивее.
– Картины, стихи и музыка для того и создаются, чтобы учить нас видеть красивое вокруг себя и в себе, – произнёс мужчина. – Конечно, есть такие люди, о которых поэт сказал: «Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах, Для них и солнце, знать, не дышит, И жизни нет в морских волнах».
– Фет? – вопросительно взглянула на своего собеседника девушка, но тут же поправилась: – Нет, Тютчев.
– Да, – кивнул головой мужчина. – Он самый.
Регина, невольно прислушиваясь к разговору, подумала: «Ну вот, а говорят, что нынешняя молодёжь далека от понимания настоящего искусства… Хотя, может, этот молодой симпатичный человек – музыкант, поэт или художник, и “быть на уровне” его обязывает профессия».
Она взглянула на часы. Поезд вот-вот тронется, а четвёртого пассажира нет. Может, и не будет? Пусть бы так. Тогда бы хоть на верхнюю полку лезть не надо было.
Но Регинина надежда оказалась напрасной: через минуту в купе зашёл мужчина пожилого возраста в джинсах и чёрной кожаной куртке.
Увидев, что Регина собралась встать, он замахал руками:
– Сидите, сидите. Я пока ложиться не собираюсь. Успею выспаться. Я же до самого Минска еду. Сына решил проведать, гостинцев деревенских ему отвезти. Тяжеловато молодым сейчас живётся. Но нам, пенсионерам, уже что есть, то и хорошо. А им и одеться надо, и детей как следует накормить. Цены же словно сошли с ума. И когда это закончится? Мы уже, пожалуй, не доживём. Кстати, давайте знакомиться. Я Иван Петрович. Нахожусь, как уже вам известно, на заслуженном отдыхе.
– Регина Николаевна, – кивнула Регина.
Молодые спутники как-то одинаково («снисходительно» – отметила Регина) взглянули на разговорчивого пенсионера, но приподнялись со своих мест:
– Виктор.
– Светлана.
– Красивая у вас жена, Виктор! – улыбнулся Иван Петрович. – Повезло вам!
– Конечно, красивая, – вскинул широкие чёрные брови мужчина. – Только она ещё пока (он сделал ударение на слове «пока») не жена, мы всего лишь час знакомы. Но ведь у нас всё впереди, не так ли, Светлана?
Лицо девушки порозовело, и она смущённо повернулась к окну.
Через какое-то время пассажиры начали устраиваться на ночь. На верхней полке уже посвистывал носом Иван Петрович – он уступил Регине своё место, – и, положив под голову пухлую белую руку, сладко спала женщина на боковой скамейке напротив их купе.
Прилегла и Регина. Через дрёму, которая незаметно овладевала ею, Регина слышала мягкий баритон Виктора. Тот читал своей спутнице стихи.
«Романтик, – светло подумалось Регине. – Редкий на сегодняшний день экземпляр. Может, и не музыкант, и не поэт, а просто романтик».
Проснулась она от громкого женского голоса:
– Никто, кроме него! Я только на минутку отошла, чтобы спросить у проводника, где мы едем. Я заметила, как он смотрел, куда я кладу сумочку. Словно предчувствовала беду, вернуться хотела. И почему не вернулась? Что же мне теперь делать? Там же и деньги все мои, и документы!
Регина подняла голову. У купе стоял проводник. Рядом с ним – с перекинутым через плечо полотенцем чисто выбритый Иван Петрович. Девушка с пепельными волосами тихо плакала. Сосед её, склонив к девушке лицо, утешал: «Не надо, Светлана, не надо. Сейчас разберёмся».
Пышнотелая женщина с боковой скамейки, размахивая руками, кричала:
– Не зря он жену свою наверх спать отослал, а сам тут устроился, ворюга!
– Вы можете вызвать милицию и обыскать меня, но унижать не имеете никакого права, – раздался мягкий баритон, и Регина только сейчас поняла, что «ворюга» – это Виктор, её сосед, тот самый, который так проникновенно читал Светлане стихи.
– Да что же это вы набросились на человека?! Разве вы видели, что он брал вашу сумочку? – вмешалась Регина.
– Никто, кроме него, голову даю на отсечение. Никто! – снова закричала женщина. – Вызывайте милицию.
– Да вон она, сумочка ваша! – хрипловатым от волнения голосом проговорил Иван Петрович. – Под вашей же подушкой. Ну и что теперь? Теперь вам нужно просить прощения у молодого человека.
Девушка перестала плакать и с ненавистью посмотрела на обвинительницу. Та выхватила из-под подушки маленькую коричневую сумочку и, прижав её к груди, произнесла:
– Ой, и точно! Простите, пожалуйста, Виктор! У меня столько неприятностей! Я вовсе рассеянной стала. Мне показалось, я сумочку в боковой карман в пальто клала. Когда я её под подушку сунула – ума не приложу! Ещё раз прошу: не обижайтесь. А лучше давайте вместе позавтракаем. Я угощу вас домашней полендвичкой. А вы, – обратилась она к проводнику, – принесите нам чаю и к чаю что-нибудь.
Женщина щёлкнула золотистой застёжкой, открыла сумочку, и лицо её вдруг побледнело:
– А деньги? Документы на месте, а денег нет! – Она беспомощно оглянулась и присела на краешек скамейки.
– Успокойтесь, дорогая, – сказала Регина. – Успокойтесь и подумайте, может, вы положили деньги не в сумочку, а в какое-нибудь другое место. Сейчас я дам вам лекарство, а потом мы вместе поищем ваши деньги.
Она наклонилась, чтобы взять свои ботинки и обуться, но Виктор опередил её:
– Минуточку, я вам помогу.
«Спасибо вам, вы действительно рыцарь», – хотела сказать Регина и онемела от неожиданности: «рыцарь», прежде чем подать ей обувь, сунул руку в правый ботинок, и Регина услышала характерный шелест: так шелестеть могли только новенькие денежные купюры.
На какое-то мгновение взгляды их встретились: Регинин – растерянный, удивлённый, и его – настороженный и угрожающий. Она первая отвела глаза и выхватила ботинки из его рук. Он незаметно сунул деньги (Регина уже убедилась: это были деньги) под стопку газет, лежавших на столике, и обратился к девушке:
– Можно собираться. Уже подъезжаем.
«Что делать? Позвать проводника? Сказать женщине, чтобы зря не копалась в своих вещах, так как денег там нет? Тихонько, по-хорошему попросить его, чтобы отдал похищенное?» – мелькало в голове у Регины.
А «рыцарь» время от времени бросал в её сторону настороженные, угрожающие взгляды. И Регину охватил страх. Кто знает, на что способен этот оборотень? Такой ни перед чем не остановится. Надо пока сделать вид, что она ничего не заметила. Потом что-нибудь придумается.
Она поднялась, чтобы пойти в туалет. Но он следил за каждым её движением и пошёл следом. И под дверью туалета стоял, пока Регина не вышла.
– Знаете что? – сказал Иван Петрович, когда Регина, сопровождаемая «оборотнем», вернулась на своё место. – Поскольку все мы люди вовсе не бедные, то давайте отщипнём по кусочку от своих богатств и поможем человеку в беде. Кто сколько может. – И он достал из кармана деньги.
– Ну что вы, не надо, – вытирая платком припухшие от слёз глаза, сказала женщина. – Я уже думаю, может, где потеряла те деньги.
– Надо помочь, надо! – послышались голоса.
– А может, у неё никаких денег и не было. Может, она на халяву разжиться хочет! – взвизгнула тощая женщина с волосами морковного цвета, но тут же замолчала, увидев молчаливое людское неодобрение.
Скоро на столике, за которым сидела растроганная женщина, лежала изрядная стопка денег.
– Люди добрые, спасибо вам! Я же в отведки к дочери еду. Мальчика она родила. А человек её ненадёжный. Я же эти деньги полгода собирала. А потом в магазине на крупные поменяла, чтобы ловчее везти было. Спасибо вам, люди!
– Готовьтесь к выходу, – объявил проводник, – и не забывайте, пожалуйста, свои вещи.
Регина одевалась и постоянно чувствовала на себе пронзительный взгляд «романтика». Из вагона она вышла «под конвоем». А он, взяв девушку под руку, след в след шёл за Региной. Только когда вышли из тоннеля, наконец оставил её в покое.
Регина с облегчением вздохнула и направилась к автобусной остановке. Стоя на переходе под светофором, она видела, как он покупал цветы и как счастливо улыбалась ему девушка с красиво разбросанными по плечам пепельными волосами.
Регина где-то читала, что основа всех живых существ – протеины. Именно комбинация протеинов в данном организме определяет, что он такое: растение, насекомое или человек. А если бы природа в дополнение могла ещё как-нибудь корректировать первоначальную комбинацию, то позволила ли бы она под одним и тем же именем «человек» существовать на земле Леонардо да Винчи и какому-нибудь Чикатило? Нет, она бы, почувствовав свою ошибку, перевоплотила бы последнего в какое-нибудь мерзкое существо вроде слизняка. А сегодняшнего «романтика» она сделала бы шакалом или гиеной. И для этого ей достаточно было бы только немного иначе разместить таинственные частицы, название которых – протеины.
Но так ли всё, как думается ей, дилетантке? А она, кем бы она была, если бы возможна была та корректировка? Ангелом с розовыми крыльями и… с вальтером в руках? А может, ещё в раннем детстве всесильная природа сделала бы её… хамелеоном сразу же после того случая, который она почему-то помнит до сих пор и до сих пор, встречая Анастасию или Алеся, неловко чувствует себя, хотя они, скорее всего, давно забыли о том.
* * *
Жили они тогда ещё в старом доме в небольшом переулке. Дом их стоял боком к улице, а окна смотрели в Пархомов двор, огороженный редким штакетником, сквозь который было видно всё, что там делалось. Обычно ничего особенного во дворе не происходило: бегали куры, тётя Прося шла доить корову или несла поросятам еду, Пархом отбивал косу или рубил дрова. Интересно было только тогда, когда начинали ссориться между собой Пархомовы дети: Настя и Шурка. Шурка называл сестру жабой, росомахой и «кочёлкой». Она его – маслюком червивым и свиной рожей. Но самым оскорбительным для Насти было слово «Евмен», а для Шурки – «кривулина».
Дело в том, что у Насти были очень светлые, почти белые волосы до плеч и розовое лицо. Как раз такие волосы и такого цвета лицо имел глуповатый нищий Евмен из Заречья. Он часто заходил в их деревню с грязным мешком за плечами и палкой в заскорузлых руках. Прозвище «кривулина» объяснялось проще: у Шурки от рождения одна нога была чуть короче, и он прихрамывал.
Однажды мать послала Регину одолжить у тёти Проси стакан сахара. Регина ещё с улицы услышала:
– Евмен с мехом!
– Кривулина пузатая!
Регина знала, что после таких слов обычно начиналась драка, и хотела повернуть назад, но Настя, увидев её, позвала:
– Регинка, иди сюда!
Регина осторожно обошла надутого, словно индюк, Шурку и остановилась возле Насти.
– Слушай, – Настя наклонилась к Регининому уху, – я дам тебе целый пряник. Вот он, – Настя оттопырила карман голубого платья. – А ты за это громко кричи со мной «кривулина пузатая». Хорошо?
Регине не хотелось оскорблять Шурку. Он же никогда ничего плохого ей не сделал. Но пряник был такой большой, розовый и, по-видимому, очень вкусный!
И обидное «кривулина пузатая» зазвучало в два голоса, да так пронзительно, что Шуркиного «Евмена с мехом» вообще не стало слышно.
– Вот так! – торжествующе засмеялась Настя. – Вот так тебе, кривулина!
Регина успела только раза два откусить от пряника, как Шурка миролюбиво сказал:
– Реня, я хочу тебе кое-что показать, иди сюда.
– Ага! Ты драться будешь, – жуя действительно очень вкусный пряник, прижмурилась Регина.
– Не буду. Честное октябрятское под салютом! Подойди.
Регина, на всякий случай вырвав у забора куст крапивы, приблизилась на безопасное расстояние:
– Ну что?
Шурка показал ей новенький карандаш:
– Посмотри, одна половина красным пишет, а вторая синим. Такого ни у кого нет. Хочешь, подарю?
Регина недоверчиво взглянула на Шурку и спрятала в карман пряник.
– Бери, – Шурка отдал ей карандаш. – Будешь со мной дружить? Я тебе ещё кое-что дам, если ты поможешь мне перекричать Настю. Я и сам бы смог, но у меня сейчас горло болит, поэтому голос слабый. Ну, давай вместе: «Евмен с мехом!»
И вот уже победно смеялся Шурка.
Обиженная Настя, выждав немного, сказала:
– Регинка, а у меня «Приключения Чиполлино» есть. Не веришь? Сейчас покажу. – Она сбегала в хату и вынесла книжку с ярко раскрашенной обложкой. – Вот. Я уже прочитала. Могу тебе дать.
Регина уже не помнит, сколько раз она перебегала из одного «лагеря» в другой, помнит только, что всё закончилось для неё позором: Шурка с Настей отняли у неё все подарки, даже недоеденный пряник, и пинками выгнали со двора. А пустой стакан – сахара она так и не одолжила – бросили ей вслед.
* * *
Конечно, можно успокоить себя тем, что это мелочь, так как было тогда Регине лет семь-восемь, и что Анастасия и Александр уже давно забыли про тот случай, но… Но мало ли ещё можно вспомнить не менее отвратительного из своей взрослой жизни? И не в детстве ли было этому начало?
«Все мы в грязи, – сказал Оскар Уайльд, – но некоторые из нас смотрят на звёзды». Так, может, спасение и есть в том, чтобы как можно чаще смотреть на звёзды? Иначе можно стать мизантропом. А впрочем, почему она так разнюнилась из-за какой-то случайно встреченной дряни с красивым мужским именем Виктор? Всё равно жизнь отдаст ему должное. Есть такой неписаный закон. Регина это точно знает. Вот только девушку ту, Светлану, жалко. Хорошо, если она, прежде чем влюбиться, успеет понять, что собой представляет этот… оборотень. К счастью, всё же порядочных, искренних людей вокруг больше, чем это иногда кажется.
* * *
Ключи от квартиры у Регины были, но она, поколебавшись немного, нажала кнопку звонка. За дверью послышались неторопливые шаги, и недовольный голос проворчал:
– Кого там ещё принесло с самого утра?
– Открой, это я, – отозвалась Регина, превозмогая себя, чтобы не уйти.
Она уже чувствовала, что ничего хорошего не получится у неё из этого визита. Но, как говорят, утопающий за соломинку хватается. Дверь медленно приоткрылась, и лохматая Василёва голова высунулась на лестницу. Он, по-видимому, не сразу узнал Регину и какое-то мгновение смотрел на неё так, словно хотел спросить, кто эта женщина и что ей здесь нужно. И вдруг на лице его появилась ехидная улыбка:
– А-а-а! Да это же дорогая моя супружница! Какое счастье!
– Перестань. Дай мне пройти, – сдержанно промолвила Регина. – Мне с тобой надо поговорить.
– Проходи, проходи, солнышко моё ясное, – не переставал паясничать Василий. – И как это тебя отпустил твой повелитель?
– Хватит! – повысила голос Регина и, оттолкнув его, переступила порог.
То, что Василий с самого утра успел хорошо «нагрузиться», её нисколько не удивило. Иного она и не ожидала. А вот от того, что Регина увидела в квартире, впору было схватиться за голову. Она в течение стольких лет приобретала мебель, тщательно подбирала шторы, ковры, обои! Хотелось, чтобы всё было «как у людей». И всё это пошло прахом.
Квартира была почти пустая. На кухне остались только стол да две искалеченные табуретки. На месте, где стоял холодильник, – светлый квадрат на полу. Настенные шкафчики выдраны с мясом. Вместо новенькой плиты – какое-то старьё с двумя конфорками. В двух комнатах то же зрелище: ни телевизора, ни дивана, ни ковров. Уцелели каким-то чудом одно-единственное кресло и кровать.
– Ну что ты остолбенела? Не нравится? – осклабился Василь, перехватив её растерянный взгляд. – Так и будем стоять? Может, давай присядем и возьмём по пять капель за встречу, а? – Он держал в руках начатую бутылку «чернил». – Или мы таким питьём брезгуем?
– Я хочу поговорить с тобой о квартире, – прервала его Регина. – Как-никак у нас дочь.
– Ага! Я теперь понимаю, в чём дело! – издевательски захохотал Василий. – Твой мэн тебя выгнал! Точно! Как это я сразу не догадался? Он выбросил тебя на улицу! Так тебе и надо, шалашовка! О дочери заговорила! Квартира понадобилась? А вот этого ты не видела? – он сделал неприличный жест и покачнулся. – Да я сейчас тебя…
Регина молча пошла к двери.
«Так тебе и надо! – корила она себя, стоя на остановке. – Знала, куда шла и чем это закончится. Так тебе и надо!»
– Женщина, что с вами?
Она оглянулась. Рядом стояла немолодая пара. Даже мимолётного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что это муж и жена, которых долгая совместная жизнь сделала похожими между собой даже внешне. Говорят, так бывает, если мужчина и женщина по-настоящему любят друг друга.