Валентина Чемберджи
XX век Лины Прокофьевой

Полная версия

От автора

Может быть, более, чем обычно, эта книга обязана своим появлением доброй воле всех тех, кто своим участием дал автору возможность написать её.

Я с глубокой признательностью называю в первую очередь сына Сергея Сергеевича Прокофьева и Лины Ивановны Прокофьевой Святослава Сергеевича Прокофьева, горячо откликнувшегося на инициативу рассказать правду о судьбе матери, и оказавшему мне личную поддержку. Его подробное интервью составляет костяк книги, предоставленные им материалы – уникальны. Вместе с сыном Сергеем Святославовичем, также принимавшим деятельное участие в судьбе книги, он взял на себя труд по прочтению рукописи, послуживший на благо её тексту и выразившийся в бесценных для автора советах и замечаниях. Рукопись получила одобрение и была дополнена и Сергеем Олеговичем Прокофьевым. Читатель оценит его пространный и глубоко проникающий в сущность натуры Лины Прокофьевой рассказ.

Внуки Лины Ивановны Сергей Святославович и Сергей Олегович поделились фотоматериалами из семейных и личных архивов, – послужившими незаменимыми иллюстрациями к образу героини.

Сердечная благодарность Ноэль Манн, куратору Архива Прокофьева в Лондоне, открывшей путь к некоторым из его материалов.

Господину Андре Шмидту, за его эмоциональный и остроумный рассказ о Лине.

Дмитрию Николаевичу Чуковскому за моральную поддержку и веру в успех.

Софье Прокофьевой за её яркие рассказы о Лине Ивановне и Мире Александровне.

Особая благодарность Наталье Новосильцов, в разговоре с которой впервые вспыхнула идея написать книгу о Лине Прокофьевой. Два с половиной года, ушедшие на её написание, она принимала самое непосредственное участие в работе, вникая во все хитросплетения прошлого и настоящего.

Спасибо моим первым читателям, мужу, дочери и сыну, они всё время были со мной.

Путеводной звездой от начала и до конца служил автору «Дневник» Сергея Сергеевича Прокофьева.

Из истории написания

Почему здесь и сейчас? Где начало истории?

Оно скрывается в далёких временах, – автору надо заглянуть в первую половину прошлого века, точнее в сороковой, последний предвоенный год в Москве, когда впервые перед глазами в ту пору четырёхлетней девочки возникла героиня, как некое сказочно прекрасное существо женского пола, – притом цветное и пёстрое! (на фоне тусклых и унылых привычных одеяний окружающих). Пёстрое и сверкающее. Чем? Глазами? Блестящими чёрными волосами? Драгоценными камнями? Всем!

Такой она увидела тогда Лину Прокофьеву, жену Сергея Прокофьева.

Потом грянула война, эвакуация, и все разъехались кто куда.

В 1942 году, ещё в разгар войны, вернувшись с мамой из эвакуации в Москву, девочка пошла в школу, занималась своими делами, чуть что убегала во двор, где были сосредоточены её интересы, а родители – композиторы – продолжали дружить с Сергеем Прокофьевым, перед которым преклонялись как перед гением, спустившимся на землю из других миров, совершенно особенным человеком, свободным, независимым, одарённым во всём, с чем он соприкасался, великим композитором и пианистом, дирижёром, писателем, шахматистом, бриджистом, путешественником, любимым во всех испостасях. В доме постоянно звучала его музыка, а девочка ходила в Большой Театр на «Золушку» и «Ромео и Джульетту» десятки раз.

Родители встречались семьями, но место пёстрой красавицы рядом с Сергеем Сергеевичем заняла худенькая дама, обыкновенно в чёрном, ломкая тростинка, говорившая в нос, тихо и ласково. Мама называла её Мира. Дружили, общались, вместе веселились, каждая встреча с Прокофьевым была для родителей источником огромной радости, гордости и восхищения.

Невдомёк было девочке, что тоненькая, благожелательная женщина принесла драму в жизнь семьи Прокофьева.

Предвоенное видение куда-то исчезло.

А «Мира» приходила, приносила пирожные и письма от Прокофьва.

Прошло много лет, прежде чем Лина Ивановна Прокофьева снова переступила порог нашего дома. За 20 лет большие несчастья потрясли её семью. Муж оставил её и женился на Мире Мендельсон. Музыка его была осуждена как вражеская и вредная для народа и запрещена к исполнению. Сама Лина в 1948 году была арестована и оказалась сначала в тюрьме, а потом в сталинских лагерях Заполярья. Сыновья остались одни, жили под присмотром друзей. В 1953 году умер Сергей Прокофьев, в один день со Сталиным. Она вышла на свободу в 1956 году. Теперь она не была уже так молода и ослепительна. Но в выражении всё ещё прекрасного лица по-прежнему не было следов обыденщины, в Лине кипела жизнь, она шутила, смеялась, была по-прежнему «пёстрая» в своём безупречном туалете, она приносила в дом праздник.

С начала шестидесятых годов и до самого отъезда Лины Ивановны из СССР в 1974 году нас связывала тесная дружба, и я никогда не переставала восхищаться ею, уже зная в самых общих чертах перипетии её жизни. Однако мне ни разу не пришла в голову мысль, что надо описать эту одновременно прекрасную и трагическую жизнь.

Вмешалась судьба: Лина Ивановна воскресла передо мной на берегу Средиземного моря на четырнадцатом году моей жизни в Каталунии. Море всегда было страстью Лины Прокофьевой, у моря случился и первый разговор о ней с Натальей Новосильцов.

Наталья Новосильцов – профессор барселонского университета, знаток русского искусства начала века и автор книги о нём, представительница русского старинного рода, с давних пор живущая в Испании. По радио «Каталуния Музыка» (к слову, в первые годы моей жизни в Каталунии передачи этой радиостанции вызывали у меня такой восторг, что свой очерк о Каталунии, напечатанный в России, я назвала «Каталуния музыка») она услышала передачу, посвящённую Сергею Прокофьеву, из которой узнала о судьбе его первой жены – испанки, каталонки! Я рассказала Наталье Новосильцов о том, что дружила с Линой и с детства была знакома со всей семьёй композитора. В разговоре с ней вспыхнула мысль, что мне надо непременно написать об этой замечательной женщине, испытавшей на себе величие и бедствия двадцатого века, ровесницей которого была.

Я начала с того, что поехала к Святославу Прокофьеву, старшему сыну композитора, живущему с 1991 года в Париже. Младший сын, Олег Прокофьев, скончался в 1998 году в Англии.

С волнением я переступила порог парижской квартиры Святослава, где в окружении множества дисков, книг, записей, видеоплёнок, картин, альбомов, он как бы продолжал жить со своими родителями, окружённый их портретами кисти Наталии Гончаровой, Остроумовой-Лебедевой, Шухаева. Стены просторной гостиной украшали полотна Петрова-Водкина, Малявина, – я как бы вернулась в прошлое: ожил Сергей Сергеевич, молодой, блистательный, ожило и прекрасное видение детства. С портретов смотрело на меня лицо Лины Прокофьевой, много моложе, чем в сороковом году, когда я увидела её впервые.

Святослав Прокофьев в полной мере выполнил предназначение сына великого композитора: его долгий и кропотливый труд над рукописями отца увенчался появлением двух томов «Дневника» Прокофьева, уникального в литературном, музыкальном и историческом смысле произведения, положившего конец бесчисленным недобросовестным и далёким от истины спекуляциям по поводу жизни и творчества композитора.

Прокофьев был замечательным литератором и сам писал о себе: «Если бы я не был в композитором, я, вероятно, был бы писателем или поэтом».

В «Дневнике» Прокофьев открыто, точно и подробно, с отличным чувством юмора, изо дня в день писал обо всём, что происходило в его жизни, начиная с сентября 1907 года и кончая июнем 1933. Но было бы напрасным делом пытаться описать «Дневник». Он существует.

На страницах «Дневника» в 1919 году появляется и наша героиня, «Линетт», Лина, будущая жена композитора. В своей опере «Любовь к трём апельсинам» Прокофьев заменил имя Виолетты на Линетт, в честь своей будущей жены.

Святослав Прокофьев с большим энтузиазмом отнёсся к намерению написать, наконец, правду о матери, чей образ был искажен в советской печати, что доставляло большие страдания ее сыновьям. Она жила лишь в памяти знавших её людей, – советские современники предпочитали не упоминать о ней. Вторая жена ни слова не говорит даже об её аресте. В России не любят раскаиваться.

Святослав Прокофьев передал мне письма родителей, копии многих документов и дал не только своё благословение, но и многостраничное интервью о жизни матери. В новогоднем поздравлении с 2005 годом он пишет мне: «Вам особое пожелание в успешном создании уникальной книги о моей маме. Да восторжествует справедливость!»

В Париже я встретилась с внуком Лины, сыном Святослава, Сергеем, который ярко рассказал о своей бабушке.

Ещё одного внука Сергея Прокофьева – сына Олега Прокофьева – я знаю больше сорока лет. В Москве мы жили в одном доме. Видный антропософ, обосновавшийся теперь в Швейцарии, он был свидетелем жизни Лины Ивановны и в Москве, и на Западе. Его рассказ об «Авии» тоже помещён на этих страницах.

В Лондонском Архиве Прокофьева при фонде, основанном Линой Ивановной, Наталья Новосильцов получила копии её рассказов о годах, проведённых ею в СССР с Сергеем Прокофьевым и сталинских лагерях.

Моя жизнь сложилась так, что я хорошо знала не только Лину Ивановну, но и Миру Александровну. Годы высветили многое в облике и характере этих двух, таких разных женщин, противоположных по всему своему складу. В отличие от Лины Ивановны, талантливой рассказчицы и собеседницы, не любившей писать, Мира Александровна была привержена к описанию событий и своих впечатлений от них, но речь её была бедна. Её дневники теперь также опубликованы. Она стремилась подражать Прокофьеву и тоже тщательно записывала происходящее. Однако в силу недостатка литературного и художественного дарования оставила нам хоть и богатые важными событиями, но в то же время саморазоблачительные документы, с печатью к тому же советского мироощущения. Нельзя, однако, забывать о том, что она, минуя все законы, стала женой Сергея Сергеевича, которую он любил и которая тоже по-своему любила его. Жена Цезаря…

В 1936 году Прокофьев вместе с семьёй вернулся из Парижа на родину, которую покинул в 1918 году. В разгаре сталинского террора он сразу же попал в орбиту внимания НКВД. Удивительно, что ещё в 1925 году, когда советскому правительству, казалось бы, вовсе не было дела до музыкальных проблем, оно принимает решение: «разрешить С. С. Прокофьеву и И. Ф. Стравинскому приехать в СССР». Престиж!

Власти ставили целью вернуть и сохранить в СССР декоративную фигуру гения, но не его брак с совершенно им не нужной свободомыслящей иностранкой. Политика в отношении Лины не ограничилась только её арестом, – они пошли дальше: умело распуская среди интеллигенции разного рода слухи, полностью исказили её образ. Пока она царила среди друзей, музыкантов, артистов, писателей, она вызывала лишь восхищение. Но вот она арестована! Исчезла на долгие годы. Её нет. И тогда постепенно ее образ стал трансформироваться в не слишком отягощённую заботами о детях и муже экстравагантную любительницу рассеянного времяпрепровождения, к тому же ещё и иностранку! Она уже была арестована по обвинению в шпионаже, уже находилась в Лефортовской тюрьме, а кумушки всё судили да рядили о том, как она распоряжалась своими драгоценностями. Лишь несколько самых верных друзей знали и помнили правду, но тогда её нельзя было произносить вслух, а потом они умерли.

Фальсифицирован и её собственный рассказ о жизни, оборванный «почему-то» на довоенном периоде, в сборнике воспоминаний о Прокофьеве, выпущенном в начале шестидесятых годов. Скучная гладкопись напоминает только об одном жанре: передовой статье в газете «Правда». Советские штампы, клише в описании самых ярких событий парижского периода жизни так же далеки от реальной Лины, живой, брызжущей энергией, острой на язычок, как обвинение в шпионаже от истины. И бездна патриотизма.

Но что, может быть, особенно хорошо удалось нашей прославленной организации, так это как бы вовсе вычеркнуть из жизни Прокофьева его первую жену. Они прожили вместе двадцать очень счастливых лет, но с появлением Миры Менднльсон её безупречной анкетой, существование Лины начинает замалчиваться, и иностранные исследователи с удивлением замечают, что была у Прокофьева и первая жена, испанского происхождения, и он как будто бы был с ней вполне счастлив. Даже очень счастлив. Впрочем, есть и такие биографии, где нет ни слова о Мире, поскольку брак с ней не был законным.

Трагедия С. С. Прокофьева отчасти коренится в сущности его совершенно необычной личности. Гениальный композитор, умнейший и талантливейший человек, он остался доверчивым, цельным, не тронутым, скажем мягко, «особенностями» общества, в которое попал. Наивно верил в силу искусства, на которое никто не посмеет посягнуть. Он не задумывался о втором, третьем и тридать третьем плане поведения окружающих. Трагедия Лины была такого же происхождения: постигнувшая чутьём, но не способная осознать до конца советскую действительность – иностранка! – она стала её жертвой.

Лина Прокофьева сама редко касалась своих личных бед, она не любила рассказывать о лагерях, называя их «Севером», и если мы идём на то, чтобы рассказать о ней, то только с целью восстановить справедливость по отношению к первой жене композитора, пусть даже после ее смерти. Она была, она жила, они любили друг друга, у них было двое сыновей. Может быть, Прокофьев не судил бы нас слишком строго.

Горестные события отнюдь не составляют единственную суть жизни Лины Ивановны. Она была любимой и любящей женой, артисткой, певицей, она дружила с великими мира сего, она знала, что такое западная элита, Европа, она узнала и что такое Россия, которую готова была полюбить и принять. Обо всём этом мы и попытаемся рассказать, основываясь на личном знакомстве, семейных архивах, «Дневнике» Прокофьева, записках и письмах самой Лины Ивановны, беседах со Святославом Прокофьевым и двумя внуками Лины Ивановны, её друзьями, на документальных материалах, полученных в Лондонском Архиве при фонде, основанном Линой Прокофьевой, и многом другом.

И начнём с самого начала.

3 февраля 2005

Барселона

Глава первая
Принцесса Линетта

Летом я обещал Linette, что принцесса Виолетта, для которой я совершенно случайно придумал имя, будет переименована в принцессу Linette. Сегодня, когда мы дошли до Виолетты, я объявил о переименовке Смоленсу.

Это почему? – спросил он.

Я ответил: – Так у Гоцци.

30 октября 1921 года.

Счастье улыбнулось мне, когда, соединив «Дневник» Сергея Сергеевича Прокофьева и архивные плёнки воспоминаний Лины Кодина, удалось выяснить дату того концерта Сергея Прокофьева в Нью-Йорке, на который впервые пришла слушательницей юная Лина. Ей был двадцать один год, ему – двадцать семь.

10 декабря 1918 года, Нью-Йорк. «Дневник» Прокофьева.

«Сегодня ещё две репетиции и вечером концерт в Карнеги. Зал полон, что необычайно для концертов Альтшулера. Первым номером – Симфония e-moll Рахманинова, которую я прослушал с большим наслаждением. После симфонии автора, хотя он и прятался за спину жены, нашли и сделали ему овацию, заставив его встать и раскланяться.

Затем следовал ряд мелких оркестровых вещей, среди них моё „Скерцо для четырёх фаготов“. Сыграно оно было весьма бойко и так скоро, как я не ожидал.

Альтшулер поставил его в программе впереди фортепианного концерта „для установления хороших отношений между публикой и мной“. Публика действительно осталась довольна и даже требовала повторения.

Концерт прошёл хорошо и я был вызван семь раз. ‹…›»

«Впервые я увидела Сергея Прокофьева, – рассказывает Лина, – когда он играл свой Первый Концерт для фортепиано с оркестром в Карнеги Холл. Оркестр состоял в основном из русских музыкантов и дирижировал Владимир Альтшулер. Я пошла на этот концерт благодаря маминой подруге – Вере Дончаковой, известному биологу и биохимику, а также большой любительнице музыки. Она работала в крупной американской фармацевтической фирме. Несколько раз летом я провела у них каникулы в „Вудс Хоул“ в Коннектикуте и была под сильным впечатлением боевого порядка поколений, выстроившегося за столом как в добрые старые времена.

Однажды Вера Дончакова позвонила маме и пригласила её на концерт некоего молодого русского композитора и пианиста Прокофьева. Как его тогда только ни называли: большевистским декадентом и ещё Бог знает как! Одни – футуристом, только что прибывшим из загадочной России; другие – интересным музыкантом; третьи – феноменальным виртуозом и так далее. Я выросла в музыкальной семье, училась пению, слушала много музыки, ходила на концерты и не могла пропустить такое событие. Впрочем, тогда это ещё не считалось событием. Я услышала конец разговора, спросила, что происходит, и сказала: „О, я тоже очень хотела бы пойти“.

Это было 10 декабря 1918 года, и я помню только Первый фортепианный концерт и молодого композитора, который играл его. Я была ошеломлена! В жизни не слышала ничего подобного, ни в смысле ритма, ни в смысле той лёгкости, с которой он справлялся с текстом. Мне было около двадцати лет и под огромным впечатлением я в конце хлопала как сумасшедшая. Две дамы встретили это исполнение вежливыми аплодисментами, а когда увидели мой энтузиазм, засмеялись и заметили: „Посмотрите-ка на неё! Должно быть, она влюбилась“. Само собой понятно, как молодые люди реагируют в подобных случаях. Я страшно возмутилась и сказала: „Вы что, не понимаете? Это потрясающе – какой ритм, какая красивая тема!“. Они в ответ только рассмеялись.

Прокофьев был высоким, очень худым и очень красивым. Он был коротко острижен, по тогдашней моде. И после того, как сыграл, поклонился странным образом – из положения стоя вдруг как будто сложился пополам, как складной ножик.

Когда мы вернулись домой, меня стали поддразнивать, и я ужасно рассердилась.

Несколько дней спустя позвонили наши друзья Стали: Вера Янакопулос и её муж Алексей Фёдорович Сталь, – до революции очень важная персона в России. Теперь они жили в Америке. Он не был красавцем, но отличался огромным обаянием.

Стали пригласили меня на сольный концерт Прокофьева в старом Эолиан-Холл, а не в Таун-Холл, как потом старались убедить меня многие люди.

Я ответила, что с удовольствием пойду, а они рассказали, что уже знают Прокофьева, что он интересный человек, и они хотят познакомить меня с ним. Я сказала, что мне очень нравится и его музыка и как он играет, я с радостью пойду слушать его, но вовсе не собираюсь знакомиться с ним. Почему же нет, – спросили они. И я ответила, что если я с ним познакомлюсь, то мама и все её друзья начнут говорить: „Смотрите-ка! И она ещё спорит, что влюбилась в него самого, а не только в его музыку и игру.“ Молодые люди очень чувствительны к подобным замечаниям старших.

Я всё же пошла на концерт, не сказав об этом маме, насколько я помню. После концерта Стали захотели пойти в артистическую. Я сказала: „Вы идите, а я подожду вас здесь“. Я была совершенно непреклонна. Потом ждала-ждала, они всё не шли, и я решила, что прозевала их и пошла на поиски. В это время дверь в артистическую отворилась, и кто-то вышел оттуда. Я заглянула внутрь. Сергей сделал несколько шагов вперёд, поднял глаза и улыбнулся мне. Я улыбнулась ему в ответ. Он сказал что-то приветливое вроде: „Вот она где“, и нас познакомили. Потом мы все много болтали, я всё-таки не была дикаркой. Тогда мы и заговорили с ним в первый раз. Это событие стало первым из невероятной череды последовавших – случилось! Разве можно было представить себе тогда, чем это кончится в будущем; предстоял длинный-длинный путь; но в случившемся было что-то правильное, может быть, потому что я была брюнеткой, а он – блондином…»

«Когда я пришёл в Эолин-Холл, то зал оказался полным. Это было приятно. Я сейчас же вышел играть, – пишет Прокофьев о концерте в Эолиан-Холле, – и был встречен овацией, но – проклятое тугое фортепиано!»

Справившись с тугим новым «Стейнвеем», Прокофьев, как обычно, подробно рассказывает об исполнении каждого произведения.

«Рахманинова я сыграл просто-напросто очень хорошо, а Скрябина менее честно с точки зрения точности, но очень эффектно 12-й Этюд. ‹…› Я был вызван десять раз во время перерывов и восемь раз в конце, в том числе три бис'а. Затем меня повели в артистическое фойе при зале, где набилась масса музыкального народа и где меня восторженно поздравляли. Отрывали руку человек пятьдесят. Успех превзошёл ожидания.»

Стали заметили, что знакомство прошло удачно и пригласили молодых людей провести с ними уик-энд в их доме на Стейтен Айленде. Лина не ответила ни да, ни нет. Они уточнили, что приглашают много гостей. Но даже при этом условии ее мама была недовольна такой идеей. Лина с трудом выпросила разрешение.

Так Сергей Прокофьев и Лина впервые встретились у общих друзей в домашней обстановке.

«Они снимали дом на Стейтен Айленд – рассказывает Лина. – Она была бразильской певицей по фамилии Янакопулос и пользовалась в это время очень большим успехом, а её муж – русским, очень известным в России человеком. Я по сей день отлично помню Сталя, эту лису, с его рыжей бородой и узкими, блестящими, озорными глазами, улыбающегося мне через стол. Подумать только, в России он был членом Думы. В тот раз у них собралось всего несколько человек».

«Вам нравится гулять?» – спросил меня Сергей. – «Конечно, мне нравится гулять», – ответила я. И мы отправились в лес. Мы гуляли очень долго, потерялись и не знали, как найти обратную дорогу. Я очень робела, но он недавно приехал из России, и меня страшно интересовало всё, что он мог рассказать о ней. Хотя мой русский в тот момент не был ещё беглым, но всё же мне удавалось поддерживать разговор.

Я вернулась домой страшно взволнованная после этого уик-энда на Стейтен Айленд, и мама сразу стала подробно меня расспрашивать. Я рассказала ей обо всех наших разговорах, как это было интересно, и она слушала меня с подозрительным видом.

Стали снова пригласили нас, и в этот второй приезд у них было несколько музыкантов.

Помню, что на Стейтен Айленде был то ли речной залив, то ли река. На реке стояли плоскодонки, и мы поехали на них кататься. Прокофьев, который ехал не в моей лодке, делал всё возможное, чтобы как следует врезаться в нашу и перевернуть её. «А вы что, не умеете плавать?» – спрашивал он в ответ на наши жалобы. «Я прекрасно умею плавать», – сказала я. «Что ж, посмотрим», – был ответ. На самом деле он, конечно, не хотел по-настоящему перевернуть нашу лодку. Ему всегда нравилось дразнить молоденьких девушек.

Через многие годы Лина Ивановна скажет: «Это был его обычный способ обращения с женщинами, если он хотел им понравиться. Он не умел обращаться с женщинами. Он никогда не флиртовал, у него не было ни времени, ни желания, он не хотел, чтобы его беспокоили. Очень странно, но это было именно так.»

Прокофьев любил ездить к Сталям, часто бывал у них и писал об этом в «Дневнике»: «После концерта Стали увезли меня на Staten Island, где они живут, где свежий воздух и красочная осень (хотя и не такая яркая, как под Петроградом)».

Лина полюбила Прокофьева сразу, и это было головокружительно сильное чувство, не оставившее её до самой смерти. Прокофьев же пока пожинал плоды своего успеха, окружённый сонмом поклонниц, и среди них – актриса Стелла Адлер. Собственные актёрские устремления (не осуществившиеся в связи с разными обстоятельствами и, может быть, недостаточным дарованием) были для неё важнее привязанности к Прокофьеву. Она была им увлечена, но легко оставляла его на сколь угодно долгое время, если предоставлялась возможность играть в спектакле, поступал ангажемент и т. д. Прокофьев слегка страдал, но не порывал с ней окончательно.

И вот, наконец, на страницах «Дневника» появляется Linette.

18 октября 1919 года.

«Большой компанией ездили к Сталям, где было солнечно и приятно. Я кокетничал с Linette, моей новой поклонницей, впрочем, сдержанной, несмотря на свои двадцать лет. Но Сталь утверждает, что это только снаружи, а на самом деле она даже петь решилась при всех, лишь бы это сделать под моим аккомпанементом.»

О «первом уроке по пению с Прокофьевым» на даче у друзей Лина вспоминает:

«Во время этого уик-энда кто-то спросил меня, что я проходила по пению на уроках с моей мамой, и я ответила, что мы работаем над романсом „Ночь“ Антона Рубинштейна – весьма драматическим сочинением. Я даже начала произносить текст и мычать себе под нос мелодию, когда Сергей немедленно остановил меня и авторитетно заявил: „Всё неправильно!“ Я стала спорить, что я именно так учила; но он настаивал на том, что я всё перевираю, и стихи, и музыку и стал петь своим „композиторским голосом“. Мы начали пререкаться. Я сказала ему, что не могу даже разобрать ноты, которые он поёт, да и слова неправильные.

В дальнейшем я обнаружила, что это сочинение существует в нескольких редакциях, отличающихся друг от друга. Во времена моей мамы романсы Рубинштейна были в большой моде, а теперь забыты».

С Рубинштейном Прокофьева связывали давние «отношения», начавшиеся в незапамятные времена. Мария Григорьевна – мать Сергея Сергеевича – рассказывала Лине, что ещё в детстве маленький Серёжа остановил её, когда она играла какие-то фортепианные пьесы Рубинштейна. «Играй другое» – сказал он. Мария Григорьевна очень много играла на фортепиано, когда ждала Серёжу и в самые ранние годы его жизни. Она не была виртуозной пианисткой, но, как и полагалось в те времена, играла достаточно хорошо. Серёжа очень любил её игру, не давал ей останавливаться, она даже порой засыпала за роялем. Так что ещё совсем малышом Прокофьев отказался слушать Рубинштейна и предпочёл ему Бетховена.

Линетт упоминается теперь в «Дневнике» всё чаще, так как молодые люди встречаются почти каждый день. В ноябре 1919 года именем Linette пестрят все записи.

Первая запись 2 ноября (у Сталей), а следующие почти каждый день.

«Солнечный и тёплый день. Приехали гости, приехала Linette, косили в саду траву и вообще было очень мило. Вечером я с Linette возвращаюсь домой вдвоём ‹…›»

«Утром хорошенько поиграл на рояле и затем с необычайным удовольствием поехал к Сталям в деревню. Я думал, что приедет Linette, но завтра Стали уезжают днём на концерт и гостей не будет».

«Прелестный осенний день, и я много гулял среди красивых осенних пейзажей. Linette сама догадалась позвонить, и, пока Сталь собирался объяснить ей, что днём они уезжают на концерт, я успел пригласить её к ним. Таким образом, мы провели в отсутствие хозяев несколько очень милых часов. Linette совсем в меня влюблена».

«Учил программу и читал Freud'a. Вечером был с Linette в cinema и отвёз её с поцелуями домой. Но прийти ко мне она почему-то отказалась».

«Утром с большим удовольствием отправился к Сталям на week-end. Право, дни, которые я провожу там – самые приятные. Туда же приехала Linette и другие гости. Miss Janacopulos спела в Кембридже с Бостонским оркестром, имела чрезвычайный успех, поэтому настроение в доме царствовало самое весёлое. Сталь расхваливал моё исполнение „Карнавала“ и особенно – русских вещей».

«Утром с остервенением гребли листья в саду и так проголодались, что еле дождались завтрака. Днём Сталь и Янакопулос уехали в Нью-Йорк на концерт и мы с Linette остались вдвоём. Это время не было потеряно. Затем вернулись хозяева и вечером обсуждали их будущую поездку в Бразилию. Вечером с Linette ходили смотреть на звёзды».

Вероятно, именно этот ноябрьский холодный день запечатлён на известном снимке: замерший сад, опавшие листья, над ними в клубах дыма парит, подняв к небесам вилы, худющий высоченный юноша Прокофьев, опираясь левой рукой на хорошенькую головку Лины, чьи ноги уже и не видны в тумане или в дыму. Лина тоже описывает этот ноябрьский день, как они жгли листья, смотрели на костёр, валил густой дым, он был как облако, и в этом облаке стоял он, «а я перед ним, и он был как рыцарь в „Валькирии“, который спас меня из погребального костра».

18 ноября.

«‹…› обедал с Linette и вечером опять был в кинематографе, ибо эта гадкая девчонка ни за что не хочет придти (прийти) ко мне. Сегодня я, впрочем, и не настаивал, так как у неё разболелась голова, и я рано отвёз её домой».

Через день:

«(…) опять звал её ко мне, ибо отправляться каждый раз в кинематограф скучно. Она сначала заколебалась, но потом сказала: „Нет, нет, не сегодня! Посадите меня в subway, и я поеду домой.“ Я рассердился и, посадив её в subway, простился. Через час она мне звонила, назвала букой и мир был заключён».

Поездки в подземке иной раз раздражали Лину. Она рассказывает, что однажды, выйдя из театра или кино, он повёл её в метро. «Куда вы меня ведёте?» – спросила я. – «Вы ведь поедете на метро, разве нет?» Тогда я сказала: «Да знаете ли вы, который час? Если бы моя мама знала, она бы с ума сошла. Кроме всего прочего вы вообще очень плохо воспитаны. Даже представить себе не могу, с какого рода женщинами вы имели дело». «ОК, пойду поищу такси.» Он пошёл за такси. Я уже спускалась вниз по ступенькам подземки, я была в ярости. Он подбежал, схватил меня в охапку, посадил в такси, обнял и сказал: «Да, я просто дурак!»

21 ноября.

«Пальцу лучше^[1], и завтра смогу играть, хотя и хуже процентов на двадцать пять. С Linette говорили по телефону. Когда я спросил, проведёт ли она со мной вечер накануне концерта, она ответила, что сегодня занята. Я сказал: вероятно, есть кто-нибудь, кто больше вас захочет провести со мной этот вечер. Она ответила: „Vous etes mechant“»^[2].

На другой день:

«Linette звонила и спрашивала, с кем я провёл вчерашний вечер. Я не сказал, с кем. Она вызвалась днём навестить меня, но потом позвонила, что идёт на фортепианный концерт Гофмана, а потом звонила опять и просила не сердиться. Я днём скучал и был нервным. Пальцу было лучше, но он всё же болел и я почти не упражнялся, чтобы его не разбередить. В половину девятого вечера концерт. Зал полон и встреча хорошая. (…)

Затем Сталь позвал меня к себе. (…)»

Назавтра:

«Сегодня, как и в другие воскресения, солнце и хорошая погода. Но наехала масса гостей и была толкотня, а на бедную Linette за моей спиной обрушилась целая атака – её почти до слёз дразнили мною досужие языки. (…)»

«(…) Вечером Linette таки приехала ко мне. Она, вероятно, первый раз в жизни на холостой квартире, дрожала и волновалась до такой степени, что я должен был её успокаивать (…)»

2 декабря.

«Вечером была Linette. Она хотя и в безумном страхе, что кто-нибудь увидит её, идущую ко мне, но теперь охотнее соглашается на посещение меня».

Мама волновалась, что дочь всё время где-то пропадает, боялась злых языков, нравы были строгими. Лина не хотела огорчать Ольгу Владиславовну, но удержаться от встреч не могла, и 9 декабря 1919 года Прокофьев записывает: