Валентин Романович Аноцкий
Гиппократово лицо. Сборник рассказов

– Васильич, у меня к тебе дружеская просьба – работаем рядом, боремся, но иногда возникают дружеские просьбы.

Он переждал, проверяя отношение Старикова к своему подходу, но теперь уже не своей толстокожестью, а тем проверенным на сотнях людей нюхом, который и позволял ему не только служить, но и продвигаться по служебной лестнице. Что-то уловив, он продолжал:

– Давний сослуживец мой, боевой товарищ, можно сказать, выезжает за границу по путевке. Ну, кое-что прихватил с собой, зарплата у нас, сам знаешь, какая. В общем, посодействуй…

– Как вы себе это представляете? – намеренно отделяя себя от просьбы вежливым «вы», спросил Стариков. – У меня нет личной номерной печати, нет разрешающих штампов.

– Я знаю, но я прошу о содействии в соседнем, международном аэропорту, вы ведь дружите с тем начальником, – каменное лицо Самоходова выражало искреннее непонимание поведением коллеги.

– После обращения с такой просьбой, дружба сразу же прекратится, – решительно ответил Стариков, и прошёл мимо, понимая, что теперь заимел теперь у себя в тылу опасного противника.

В своём кабинете он ощутил некую защищённость, закрытость от вероломного внешнего мира, разумеется, иллюзорную, основанную на древнем инстинкте, рождённом, когда пещера служила не иллюзорной, а самой настоящей защитой от врагов, и местом продолжения рода. Он причесался у зеркала, отметив спокойное выражение лица своего отражённого двойника, проверил на нем свою коронную прямую: глаза в глаза, но не победил, и этим остался доволен. Сел за стол, как садятся в кабину истребителя, осмотрел, потрогал письменные принадлежности, покрутил в руках ручку с мягким позолоченным пером, проверил записи на календаре, наткнулся на: «Агафонову – дублера», и позвонил в приемную.

– Агафонова ко мне.

И когда тот появился, Стариков также деловито, как делал это всегда с подчинёнными, поинтересовался:

– Вы решили свои проблемы? – при этом он продолжал изучать записи, теперь уже в тетради, и когда не дождался ответа на свой вопрос, удивлённо поднял глаза.

Агафонов стоял, опустив голову, руки безвольно висели вдоль туловища, но лицо ничего не выражало, словно вопрос не дошёл до его сознания. Но, оказалось, дошёл.

– Извините, Николай Васильевич, но я не могу лететь туда.

– Проблемы не решаются?

– Нет, проблем никаких и не было, есть только одна – мне просто кажется, что я оттуда могу не вернуться. В этом всё дело…

Только после этого Агафонов поднял глаза, и Стариков имел возможность воспринимать его лицо в открытую, доступно, в самый, может быть, трагичный и печальный момент – в момент признания своего бессилия, а что может быть более печальным для молодого человека? Но в своем обострённом восприятии, Стариков увидел, а точнее, не увидел той печати, отпечатка, тени, чёрт возьми, того, что его преследовало в последнее время. Да, это было лицо безвольного, сломленного человека, даже такое присутствовало сегодня во сне, но не было главного, на основании чего, можно было бы признать лицо стоящего перед ним человека, полноправным участником ночного хоровода.

– Я готов написать заявление, – спокойно сказал Агафонов.

– Что-то у меня число писателей растёт, – недовольно сказал Стариков. – А кто работать будет? Свое предложение отменяю, работайте, как работали.

Агафонов ушёл, а Стариков продолжал исследовать свои записи, автоматически отмечая главное, вычеркивая ненужное, но в какой-то момент осознал, что ему мешает. Не было звонка от Елены Александровны. А что, спросил он себя, уже готово какое-то решение? Он готов помочь? Отказать? Вот он только что отказал Самоходову, почему же ей готов не отказать? Потому что Самоходов и его друзья найдут ещё сотню способов решить проблему и без него, а у неё никаких способов нет?

Он облегчённо вздохнул, когда из приемной доложили: «К вам вчерашняя женщина…», и это было как разрешение дилеммы: помогать – не помогать.

Она вошла, сегодня в другом платье, строгом, но не подчёркивающем нарочито трагизм её положения, с небольшой брошью на груди и тонким ожерельем на шее, она заметно изменилась, посвежела, видимо, умело поработала над обликом и лицом, и теперь, не скрываясь, выступила её природная красота. И в этом Стариков нашёл её честность: она не стала превращать себя в старуху, несчастнейшее существо на свете, чтобы вызвать ещё большее сочувствие к себе у окружающих, и добиться своей цели любой ценой. Но ей не удалось так же быстро изменить себя внутренне – Стариков судил об этом по тому, как её подрагивающие пальцы, продолжили игру на скрытом инструменте, едва она присела к столу.

– Здравствуйте, – только и сказала она, словно боясь лишними словами спугнуть ожидаемое решение. Достала из сумочки небольшую коробочку и молча положила перед ним. – Вот.

Стариков открыл коробочку, увидел несколько колец, перстней, тонкие золотые ожерелья, и не дотрагиваясь до них, сразу почувствовал успокоение – они явно не были произведением искусства Востока или Азии, чего он больше всего опасался, то есть, они явно не были предметом тайной деятельности её покойного мужа. Он всё же взял один перстень, и он действительно был дорогим, усыпанным, мелким бриллиантом и рубинами покрупнее, с мелкой вязью по кругу, и эта вязь была нашей, старорусской, далёкой от хитрой и многозначной азиатской вязи.

– Вот мамино письмо, – тихо сказала она, и достала из сумочки старый пожелтевший конверт, – она пишет обо всём этом.

– Опрометчиво писать об этом в открытую, – заметил Стариков.

– Тогда ещё не боялись писать, но его передали лично.

Она опустила руки, и её пальцы опять забегали по клавишам, продолжили полёт над струнами и он, не в силах больше держать её в невыносимом ожидании, сказал:

– Я помогу вам, – и сразу, как всегда, когда сомнения в любом деле заканчивались, и он принимал решение, в голове наступила полная ясность. – Слушайте внимательно. Сшейте небольшой мешочек, либо из крепкой ткани, а лучше из тонкой кожи так, чтобы ваши драгоценности плотно вошли в него, постарайтесь как-то его украсить, придать ему вид брелока. Позаботьтесь, чтобы он легко присоединялся к связке ключей, но потом, когда получите его от меня, не кладите в сумочку, а положите в карман.

– Почему?

– Потому что после таможни вас будет проверять на металлоискателе служба безопасности аэропорта, сумочку и другие вещи возьмут на рентген, а вы из карманов выложите предметы на столик. Постарайтесь, чтобы эта связка не оказалась в одиночестве, выложите ещё что-нибудь, женское, но металлическое, еще лучше – детское. Вы понимаете?

– Да. Только… Почему я с этой же связкой не могу пройти через таможню?

– Потому что для таможни это не сокрытие, вас сразу раскусят.

– О, Господи! – вздохнула она. – Кажется, я всё поняла. Спасибо вам.

– А если поняли, то до встречи в аэропорту, там незаметно передадите мне брелок, и пойдёте на контроль. Вот ваши ценности.

– Спасибо, – она изящно встала, медленно прошла к двери, приостановилась, внимательно посмотрела на него. – Скажите, а в какой момент я должна с вами расплатиться?

– Расплатиться? – Стариков растерялся. – Видите ли, уважаемая Елена Александровна, если я возьму у вас хоть один рубль, вы решите, что я уже не первый раз поступаю таким образом, дополняя свою зарплату. Но, поверьте, это не так.

Она молча повернулась и вышла из кабинета.

И опять что-то осталось после неё, только более легкое, более светлое, чем в первый раз. Главное – она не пытается обмануть его, разжалобить, найти в нём дурное, продажное, и на этом решить свои проблемы. Да, он сознательно идет на нарушение, но эти фамильные колечки принадлежат ей по праву, и он не сомневался в том, что когда-нибудь наступит время, когда каждый получит возможность свободно распоряжаться своими вещами: ввозить, вывозить, продавать, дарить, менять. А он просто несколько опережает время. Но на душе всё равно было тревожно.

Через день она с дочерью вылетала из соседнего международного аэропорта. Стариков накануне позвонил своему коллеге и договорился, что он поучаствует в качестве наблюдателя при оформлении международных рейсов – он периодически так поступал, в качестве обмена опытом, и никаких лишних вопросов его просьба не вызвала. На всякий случай, он полностью освободил карманы, оставив только удостоверение.

Водитель молча кивнул на его команду и зарычал старенькой «Волгой», выруливая на знакомую дорогу. Зимний день был туманен и морозен, старые ели, словно одетые в шубы крестьяне, толпились вдоль обочины. По дороге, играючи, проскальзывала позёмка. В соседний аэропорт он приехал заранее, чтобы достаточно примелькаться работающей смене и продумать свои действия. То и дело объявляли о движении международных рейсов, кресла в зале ожидания освобождались ненадолго, и тут же заполнялись опять. Также быстро менялись сведения на огромном табло. Стариков поискал глазами нужный рейс – тот значился без задержек. Он вошёл в таможенную зону, за руку поздоровался со старшим смены, кивнул близстоящим инспекторам – все его тут знали. Пассажиры здесь вели себя по-разному: кто-то откровенно волновался, и сотруднику приходилось определять: волнуется по причине или просто мандражирует? Кто-то был нарочито спокоен, у некоторых на лице маска безразличия, и даже презрения. Стариков ещё инспектором в совершенстве изучил подобные маски, и понимал, что не всегда за ними скрывалось намерение обмануть, чаще они отражали внутреннее беспокойство, либо личную проблему человека у таможенной стойки.

***

Он решил, что наступила пора найти Елену Александровну. Первый круг ничего не дал, и он решил постоять возле табло, полагая, что рано или поздно она подойдет и поинтересуется своим рейсом. Не дождался, и прошёл по периметру ещё раз, доказывая себе, что ему-то волноваться нечего – если она по каким-то причинам передумала, то для него это лишь облегчение. Он заметил её лишь на третьем круге: они были втроём – она стояла к нему лицом, рядом с ней девочка лет пяти, в шапочке с круглыми балабошками, а спиной к нему стоял крупный мужчина, отчего-то казавшийся знакомым. Они о чём-то разговаривали, и улыбка женщины при этом казалась беспомощной и жалкой. В какой-то момент мужчина повернулся профилем и Стариков невольно ахнул: это был Самоходов. Приглядевшись, Стариков понял, что это Самоходов прицепился к ней и не отпускает. И что же он здесь делает? Проталкивает своего друга? Вполне, возможно, но в любом случае, – это плохо. Она, наконец, заметила Старикова, и активизировала свои попытки к освобождению. Наклонилась к ребенку, развела руками и, подхватив довольно объемную сумку, поспешила прочь от назойливого собеседника. Стариков, хорошо зная расположение аэропорта, поспешил к ближайшему к ним женскому туалету. Он не ошибся – они направлялись именно туда. Её глаза были наполнены страхом, наверняка, толстокожий Самоходов не прибавил ей уверенности. Он взялся за сумку, чтобы ей помочь, и она неловко передала ему небольшой мешочек, который тут же скрылся в кармане пиджака Старикова.

– Он ужасный! – прошептала она.

– Я знаю, – коротко бросил Стариков. – Ничего не бойтесь, вы уже чисты.

Они тут же разошлись, и Стариков вернулся в зал досмотра. Теперь обстановка осложнилась тем, что где-то рядом шарился Самоходов, был он по гражданке, а значит, в толпе его высмотреть было сложно, зато он мог беспрепятственно из укромного уголка наблюдать за происходящим. Но полдела было уже сделано – брелочек уже прошел таможенный контроль, оставалось также незаметно передать его обратно владельцу.

Стариков спокойно наблюдал, как пассажиры послушно открывали сумки и чемоданы, выкладывали содержимое карманов, портмоне, дамских сумочек, и несколько поспешнее утрамбовывали вещи, после окончания досмотра, не желая даже лишней секунды оставаться под контролем. Елена Александровна уже приближалась к одной из стоек, и Стариков незаметно переместился ближе. Вот она уже на контроле, инспектор опрашивает её по существу декларации, она машет головой отрицательно на все вопросы. Всё, они в зале, Стариков выжидает удобный момент, брелок уже у него в кулаке. Она, понимая его, останавливается в сторонке и возится с замком багажной сумки.

– Давайте помогу, – предлагает Стариков помощь, протягивая руку, и тут происходит непредвиденное – он задевает рукой себя по колену, и брелок падает на пол. Первая мысль: видел ли это Самоходов? Вторая: не мотать головой, не суетиться, ничего страшного не произошло, уронил – поднял. Но поднять он не успел: девочка, видимо, признав знакомый предмет, схватила его с криком: «Это моё!» Стариков ласково потрепал её по головке, застегнул на сумке замок и отошёл в сторону. Сейчас, главное, не суетиться, не стараться быстрее покинуть зал, а выстоять как ни в чём ни бывало до конца. Он встал так, чтобы хоть краем глаза наблюдать дальнейшее продвижение женщины с маленьким ребенком. Вот девочка захныкала – у нее отобрали брелок, но тут же затихла – что-то получила взамен. Вот их уже не видно, но Стариков чутко прислушивался к звукам, исходящих из зоны предполетного контроля. Всё было тихо, вскоре таможенный зал опустел, Стариков попрощался с начальником смены, и покинул здание аэропорта.

Утренний туман рассеялся, солнце с трудом продиралось сквозь тучи, и Стариков представил себе, какое оно сейчас яркое и пронзительное за облаками. Он сел в машину и кратко сказал:

– Домой! – при этом уловив несколько удивлённый взгляд водителя.

И потом, во время движения, несколько раз поймав на себе любопытный взгляд водителя, он отодвинулся к краю сиденья так, чтобы его не было видно в зеркало заднего вида, и сделал вид, что задремал.

По прибытии, Стариков поспешил к себе в кабинет, как в привычное спасительное укрытие, место отдыха и расслабления. Сейчас это было главное. Скинув пальто, шапку, машинально достал расческу, подошел к зеркалу, и отшатнулся, едва признавая в незнакомце себя. Так вот оно какое – «гиппократово лицо», он сразу признал его, не видя, не выделяя черточек и проклятых теней, а сразу, без доказательства – это оно! Именно этим можно было объяснить странное поведение водителя, его любопытные взгляды. Стариков прошёл к своему месту, сел, не зная, какой предмет ему взять в руки первым, чтобы начать приходить в себя. Но первым предметом оказалась телефонная трубка – этого требовал резкий сигнал.

– Николай Васильевич? Это Самоходов, разрешите подойти? Есть разговор.

– Пожалуйста, в любую минуту.

Стариков положил трубку, взял в руки свою любимую ручку, чувствуя, как к лицу торопливо возвращается кровь, крепнет взгляд, и он не сомневался, что «печать» на лице начинает растворяться, исчезать, ибо никто ещё не видел его растерянным. И он был уверен – не увидит никогда.

И опять был звонок.

– Гурненко. Завтра в десять инструктаж.

Чёрные дыры

Объяснительная, доставленная в тот день на мой рабочий стол, ничем не отличалась от других – глупая и наглая. Мол, бабушка по простоте душевной тайком положила в карман семь тысяч долларов, а я не проверил и попался на таможне. И теперь, товарища Матвеева, то есть, меня, начальника таможенного поста, просят поверить в искренность пишущего и вернуть деньги. Вернуть или не вернуть – суть моей работы. В течение часа, а то и меньше, пока не закончилась посадка в самолёт, я должен был разобраться в деле и понять – обманывают меня или говорят правду, и вынести справедливое решение. Иногда возвращаю. Но не сегодня же… От сегодняшнего объяснения веяло таким дремучим отсутствием воображения, что я невольно поморщился. К тому же, писал гражданин Армении, с некоторыми, прямо-таки издевательскими, явно нарочитыми, искажениями языка, видимо, с целью показать: я нездешний, и не очень понимаю, что тут происходит, а то, что происходит – явная несправедливость.

Мне предстояло решить: конфисковать валюту, задержать её до возвращения владельца из-за границы или вернуть, если я поверю в доброту бабушки и рассеянность внука. Поскольку в работе таможни ничто не ценится выше эффективности и результативности, то я не сомневался в своей твёрдости: наступит конфискация. Именно такой твёрдости ожидало от меня начальство, когда выдвигало на должность.

Задумывался ли я тогда над личностями тех, кого приходилось наказывать? И да, и нет. Да, когда они приходили просить меня о снисхождении, и я видел их глаза, оценивал их жесты и слова, вроде бы всегда одинаковые, рожденные одной и той же ситуацией, но в то же время совершенно разные в своем сочетании и исполнении. Каждый, в силу присущей ему артистичности, пытался убедить меня в своей невиновности. Отсюда и жесты, крики, всплески эмоций, если артистичности или убедительности не хватало. Получалось как в простейшем трехкодовом замке: лишь правильное сочетание трёх цифр его открывают. А здесь: едва заметное несоответствие жестов, взглядов, слов, интонаций словам, которыми ведётся доказательство, и замок не открывается – меня обманывают. Или – говорят правду, если наблюдается полное совпадение мимики и слов.

И не задумывался, если видел не человека, а лишь бумагу с быстрым и, как правило, нервным почерком, и с фамилией в правом верхнем углу. Если, разумеется, фамилия не была говорящей.

В гражданине, который после несмелого стука в дверь вошёл в кабинет, против ожидаемого яркого национального калейдоскопа жестов, слов и искромётных взглядов, я увидел смущение и растерянность. Невысокий, худощавый, интеллигентного вида. То есть, аккуратно постриженные волосы, белая сорочка, невзрачный галстук, слегка примятые брюки и ясный открытый взгляд. В моём кабинете за годы его существования настолько все пропахло обманом и хитростью, что этот скромный облик заблудшего интеллигента, пока не произвёл на меня должного впечатления. Бывали моменты, когда использовав все аргументы, здесь выкрикивали имена генералов и министров, которые непременно вмешаются в ситуацию и лишат меня должности и звания, если я сам не вынесу верного решения. Мне совали в нос заверенные телеграммы, извещающие о смерти мамы, папы, брата, сестры, лучшего друга и т. д., и требовали на этом основании возврата задержанных денег, необходимых на похороны. Бывали истерики и, казалось, линолеум на полу подгнил изнутри от пролитых на него слёз.

Попавшийся на этот раз гражданин Армении, робко сел на крайнем от меня стуле у двери и вежливо поинтересовался:

– У меня задержали валюту, я хотел бы узнать, что с ней будет?

– Вас волнует её судьба? Пожалуйста: от нас она попадет в банк, оттуда в государственный бюджет, и затем пойдёт на пенсии и детские пособия. Так что, за судьбу своей бывшей валюты вы можете быть спокойны. А если в вашей семье есть пенсионеры или дети, то вы должны от этого испытывать полное удовлетворение.

Он задумался, опустив голову, и долго сидел в таком положении, а я, не видя пока причины выпроводить его, тоже в ожидании молчал. Поскольку молчание затянулось, я вынужден был спросить:

– У вас есть какие-либо дополнения к вашему искреннему объяснению?

Он поднял голову, взглянул на меня, и вдруг, словно все три цифры кодового замка в этот момент совпали, и он открылся – его взгляд, беспомощно опущенные руки, задрожавшая нижняя губа, полностью соответствовали его молчанию – он явно не ожидал такого исхода, и это явно не он писал объяснительную.

– Вы извините, – тихо заговорил он, – я в жизни ничего не нарушал, я работаю в научно-исследовательском институте, и кроме науки, ничем не увлекаюсь. Произошло недоразумение.

Лишь для того, чтобы уточнить свои впечатления о незнакомце, а заодно и проверить полученную информацию, я поинтересовался, чем он занимается. Оказалось – астрофизика. Я невольно размягчился и моя твёрдость начала сдавать позиции: память мгновенно перекинула меня на много лет назад, в собственное детство, я увидел картинки над кроватью: туманность Андромеды, Магеллановы Облака… Конечно же, это было не увлечение астрофизикой, а простое очарование бездной в тысячи световых лет, навеянное романами Ивана Ефремова и Станислава Лема, но именно изначальное очарование звездами ли, формулами или живой клеткой, впоследствии приводят к делу всей жизни. К сожалению, не у меня.

Случайное совпадение детского очарования и профессии человека, дальнейшее спокойствие которого зависело от моего решения, начало работать в пользу незнакомца. Хотя сторожевые клетки мозга не дремали и предупреждали: Армения, астрофизика, академик Амбарцумян – всё это могло быть ловкой придумкой, хорошей подготовкой для разговора со мной: иногда в разговорах с коллегами я упоминал о своих детских пристрастиях. За короткое время, с помощью красноречия и небольших национальных сувениров, можно было на скорую руку составить мой психологический портрет.

Так, ранее, вот также ко мне принесли протокол о задержании четырёхсот рублей (две моих месячных зарплаты того времени!), судьбу которых я должен был решить. Но отсутствовала объяснительная, зато присутствовала фамилия: Крупин Владимир Николаевич. Я сидел в ожидании просителя: то ли известного писателя, то ли его полного однофамильца. Солидные посетители по разному поводу у меня иногда бывали, но не такого масштаба. Рука невольно начала набрасывать возможные вопросы. Как назло, умные вопросы обходили голову стороной. Что вы думаете о современном литературном процессе? Господи, да возьми «Новый мир» – там тебе так осветят этот вопрос, что лет пять не будешь этим интересоваться. Кто из современных писателей кажется вам наиболее значительным? Не корректно: конечно же, он сам. В конце концов, я разозлился: не похоже ли это на примитивный торг: он умно отвечает на мои вопросы, а я без разговоров возвращаю деньги?

А может просто выпить с ним по чашке кофе? Поговорить за жизнь. Получится этакая неспешная беседа двух родственных душ. Я проверил тумбочку: кофе был, был и коньяк.

Вскоре ко мне постучали, я выпрямился в кресле, но вошёл, к моему великому разочарованию, незнакомец, с неприятно заранее подготовленными в просительном движении губами, и назвал себя представителем литературной делегации. Он начал объяснять, что деньги эти задержаны у известного писателя Владимира Крупина, который, конечно же, и не мыслил, и не способен даже совершить какое-либо противоправное действие. И, зная моё увлечение литературой (откуда – мы видимся в первый раз!), он просит меня от имени делегации вернуть деньги, в силу моего понимания писательской души. Это сработало: я вернул деньги, а потом спустился со своего этажа в досмотровый зал посмотреть на живого классика. По пути меня озадачила мысль: из-за моей симпатии к русской литературе, происходит нечто нелогичное, шиворот-навыворот – это он должен был хотеть меня видеть в данный момент и спрашивать: «И как же вам, Сергей Иванович, служится на таком сложном участке? Как, вообще, дела? Не пишите, случайно?» А потом уже и к денежкам, неназойливо.

И глядя на шумное, бестолковое сборище самых разных людей, где великие и порядочные стояли плечом к плечу с откровенными жуликами, я понял: он не мог снизойти до просьбы, не тот уровень, чтобы просить. А может деньги для него были пустяковыми. Ведь в ту пору гонорары были – ого-го! Но это было непринципиально: ведь я мог подписать протокол о нарушении таможенных правил и пустить его, как и положено, по всем инстанциям. Сумма маленькая, а неприятности большие. И вообще, выдержало бы его самолюбие, если бы задержали, скажем, пять тысяч долларов?

Вот сейчас, представил я себе, он собирает впечатления, отмечает детали, ловит портретные характеристики, фантазирует и анализирует. Наверняка обратит внимание на искрометную, хитренькую Татьяну Петровну, которая за десять метров чует, что её собираются обмануть. Или на Евгения Антошина – работает всегда одной левой, правая в кармане – этакий поза, шик, за который он постоянно получает от меня выговоры. Да и другие тоже… Но почему же у него не возникает желания хотя бы одним глазом взглянуть на того, кто управляет всем этим процессом, и может одним росчерком пера лишить его денег?

Интересная получалась ситуация: в то время как известный писатель внутренним зрением проникал в толщу народной жизни, тут, рядом с ним, его читатель пытался проникнуть в его душу, понять его собственное состояние. Не найдя в толпе классика, я вернулся в кабинет.

Чтобы опять не оказаться в плену ассоциаций прошлого, а заодно и проверить полученную информацию, я спросил профессора:

– А что, «чёрные дыры» поглотят Вселенную?

Я угадал: посетитель встрепенулся, словно дождался многообещающего поворота в беседе, и даже привстал.

– «Черные дыры»…, – пробормотал он растерянно, – я кое-что знаю об этом…

Открыв рот, забыв на время о деньгах, наказании и прощении, и вообще – о службе, я слушал его рассказ и начинал понимать: этот не врёт, не использует мое детское очарование звёздами в своих целях – он просто впервые оказался в такой ситуации и совершенно не может защищаться. Мне трудно было его остановить: с одной стороны он осознавал, что чем ярче будет его профессиональное выступление перед единственным слушателем, тем больше у него будет шансов разрешить свою проблему. А с другой стороны, я сам впал в кому от неожиданно получаемых задаром знаний, на поиски которых у меня ушли бы годы, если бы я интересовался этим всерьез. А он всё говорил, говорил, в какой-то момент вдруг засуетился, оглянулся, и я догадался, что он искал доску и мел, чтобы изобразить свои пояснения.

– Всё! – с трудом остановил я его. – Спасибо. Я не сомневаюсь, что вы настоящий профессор. Не понимаю другого…, – я брезгливо приподнял письменное объяснение.

Он вдруг встал, прошел мимо меня к окну, как будто собираясь показать на небе то, о чём сейчас рассказывал, но, подойдя, внимательно поискал что-то глазами на площади перед аэровокзалом.

– Посмотрите, пожалуйста, на ту группу людей, – почти шёпотом попросил он.

Я стал рядом с ним и оглядел хорошо знакомую мне площадь. Отсюда я всегда с любопытством наблюдал за теми, кто собирался в тот или иной день слетать за границу. Заметив знакомых, приглашал их на чашку кофе с сигаретой и неназойливо узнавал скрытые городские новости, или решал свои мелкие проблемы. И сейчас людей было много, но я сразу уловил взглядом ту группу, на которую указывал профессор. Это были явно не его коллеги: небритые, хмурые, они курили и недобро посматривали на здание аэровокзала.

– Мы прилетели из одного города. Это их деньги, – пояснил профессор, – они передали мне, думая, что мой интеллигентный вид обманет ваших сотрудников.

– Значит, я должен их наказать?

– Наверное, так, – согласился он.

– А как их накажешь, если не конфискуешь валюту? Погрозить пальчиком? Сообщить родителям об их плохом поведении?

– Накажете и меня. Если они не получат деньги, то грозили меня убить.

Это прозвучало слишком обыденно, как если бы он сказал: «Они обещали за это щёлкнуть меня по носу», и я не был готов принять его заявление всёрьез.

– Может меня? – предположил я. Вы-то при чём?

Профессор внимательно посмотрел мне в глаза в поисках понимания.

– Видите ли, это как в «черных дырах» – там искривление пространства, а здесь искривление здравого смысла – они считают, что если деньги не вернут, значит, я недостаточно вас просил об этом.

– Или были недостаточно интеллигентны?

Всё было ясно, и одновременно, как будто запуталось и стало еще сложнее. Ну, какое мне дело до взаимоотношений граждан другой республики? До их искривлённого смысла? Может у них и мораль совсем другая. Как в тех же «чёрных дырах» – элементарные частицы те же, а вещество другое. Но неожиданно, как облако, наплыло осознание, что от моего решения возможно зависит жизнь человека. Такого ещё не было в моей небогатой практике. В это не верилось до конца, глядя на толпы людей внизу, движение машин, слушая гул двигателей с лётного поля. Меня окружало такое простое каждодневное движение, в котором я часто и привычно конфисковывал деньги, не зная, откуда они появились, и куда текут, пропадают рубли, доллары, франки, юани, по пути теряя свои изображения и названия, превращаясь в обыкновенные отчётные цифры. За которые мне давали десятирублевые премии. Поток обезличенных денег и постоянное враньё вокруг меня притупляли сочувствие. Те же люди, которых я наказывал конфискацией или штрафом, через некоторое время, оправившись, опять появлялись в досмотровом зале, с дружелюбным выражением лица, уверенные в своей неуязвимости, явно применив прошлый горький опыт для прохода через таможню, надёжно припрятав то, что должно поправить их материальное положение. В этом и заключалась наша вечная игра: верить – не верить, спрятать – найти.

– До свидания, – сказал он, и пошёл от окна к двери.

Площадь моего кабинета составляла восемнадцать квадратных метров. Шесть на три. Шесть метров можно пройти за три секунды. То есть, ещё три секунды я мог ощущать себя полновластным хозяином судьбы человека, который по всем социальным, а может и моральным меркам, был выше меня. Он едва заметно замешкался у двери: нам обоим одновременно показалось, что я вот-вот скажу: «Подождите!» Но когда этого не произошло, опять же одновременно у обоих возникла в голове пустота. Только по разным поводам: у него – от безысходности ситуации и самых дурных предчувствий, у меня – от непонимания, почему именно так я поступил? Честно выполнил свой долг? Или продлил время тайного наслаждения своей власти над человеком? Оно ещё продолжалось: профессор явно спускается по лестнице, а надо пройти ещё длинный коридор. Вот он идёт по ступеням: четыре, пять, шесть… Нет, это садизм – считать секунды обречённого человека. А что такое тогда исполнение долга? Когда секунды не считают? Вообще об этом не думают?

Я посмотрел в окно. Не убьют же они его прямо на площади? Может, в туалете? Хотя нет, какие глупости лезут в голову. Они убьют его после возвращения на родину, а поскольку я не интересуюсь событиями в далёкой Армении, то никогда и не узнаю об этом.

За что нас только не любят? За чёрствость? А ведь приходилось много раз входить в положение, прощать. Но каждый новый обман сеял зерна подозрения и чёрствости… А укреплялись эти подозрения под влиянием моего наставника тех лет – старшего инспектора Головнёва. Я чувствовал себя неловко, когда он под презрительными или смущёнными взглядами дам, разбирал их личные вещи в чемодане, особенно, когда его проворные руки касались кружевных бюстгальтеров, прощупывали пакетик с трусиками «недельку». Именно в такие моменты я понимал, почему «их» недолюбливали в народе. («Их», потому что в то время я ещё не вполне идентифицировал себя с «ними».) И я не был уверен, что когда-либо смогу повторять ежедневные «подвиги» своего непреклонного наставника. Но посодействовал опять-таки случай: однажды Головнёв на глазах у меня и хозяйки вещей разорвал аккуратно упакованную «недельку» и среди разноцветных трусиков обнаружил стопку долларов. Невезучая дама так и осталась с брезгливо сморщенным носиком, только уже по другому поводу – этих купюр она лишилась. А когда позже меня просветили насчет «полостных сокрытий» – методе, используемом в том числе и такими вот дамами, то это лишь укрепило мой дух.