Валентин Пикуль
Океанский патруль. Книга вторая. Ветер с океана. Том 4
* * *
© Пикуль В. С., наследники, 2011
© Пикуль А. И., составление, комментарии, 2011
© ООО «Издательство «Вече», 2011
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017
Глава четвертая
Корни
– Я ухожу, – горестно сказал обер-лейтенант.
Суттинен хлестанул себя плетью по голенищу сапога и – ни слова в ответ.
– Я ухожу, – повторил Штумпф. – Почти год были вместе… Нам есть что вспомнить!
Суттинен – сквозь зубы:
– Нечего вспоминать! Все осталось там, за пограничным столбом. Мы уже топчем, Штумпф, милую землю Суоми!..
Да, огляделся он, это, конечно, уже не дремучие топкие болота потерянной Карелии. Вон торгует ларек с суррогатным пивом, вон девочки маршируют на богослужение, и впереди колонны – учительница; хоть бы значок «Лотта Свярд» догадалась снять, дура!.. А по холмам – домики: сами красные, окошки белые, разрисованы, словно пасхальные пряники.
– Суоми… – протяжно вздохнул лейтенант.
На дворе соседней усадьбы пьяный капрал возился с лохматыми домашними медвежатами. Мальчишки подбадривали вояку свистом, а хозяин усадьбы, старый финн в синем жилете, сидел на крылечке, равнодушно сосал медную трубку.
– Суоми, – наконец отозвался Штумпф и, помолчав, грустно заговорил: – Мне уже нельзя оставаться здесь. Русские поставили вам жесткие условия: к пятнадцатому сентября – ни одного немца на вашей земле.
– Ты, я знаю, – сказал Суттинен, подумав, – ты уйдешь сам, а вот ваша Лапландская армия… скажи, уйдет ли она?
– Конечно, нет! – улыбнулся Штумпф. – Мы не такие дураки, чтобы пожертвовать Лапландией, этим важным плацдармом. И вам, лейтенант, может быть, еще придется драться с нами!
– А ты, Штумпф, будешь драться против нас?
– Я солдат фюрера, – ответил советник.
– Я тоже солдат, – закончил Суттинен и, повернувшись, крикнул в сторону капрала: – Эй, эй!.. Берегись!..
Позванивая массивной цепью, на двор усадьбы вышла темно-бурая медведица с маленькими заплывшими гноем глазками.
Глухо рыча и оскалив пасть, полную желтых зубов, она встала на задние лапы и пошла прямо на капрала.
– А вот я тебя! – азартно крикнул капрал, скидывая с себя мундир с орденами. – Я не боюсь, херра луутнанти, – добавил он, смеясь, – у моей матери две такие, даже пострашнее были!..
Цепь натянулась и рванула медведицу за горло обратно. Но капрал уже схватился с ней в обнимку – только взметнулась рыжая пыль. И замелькали в этой пыли руки человека и длинные, свалявшиеся в грязи космы на «штанах» зверя…
– А вот я тебя!.. А вот!.. – покрикивал капрал.
– Пошли в дом, – сказал Суттинен, – я тоже когда-то любил бороться. Мой отец специально для меня держал медвежат.
Они поднялись на крыльцо, и в этот же момент из тучи пыли вырвался капрал, держась окровавленными пальцами за голову.
– Ухо, – простонал он, – две войны отвоевал, а тут… Откусила, сатана перкеле!..
– Ха-ха-ха, – рассмеялся Штумпф. – Ох-ха-ха!.. Ухо!..
Медведица, подгоняя детенышей шлепками лапы, не спеша уходила со двора. Старый финн в синем жилете так же спокойно сосал трубку. За свою длинную жизнь он видел много всякого, и – что ухо?!
– Иди, иди, – сказал он капралу, – я тебя не звал на мой двор… Сам пришел.
Садясь в горнице на лавку, Штумпф перестал смеяться и сказал:
– Будем мы воевать или нет, а сейчас давай выпьем.
– Хорошо, только немного. Ты же знаешь: я не пью после того случая… Нэйти!
Вошла румяная молодая крестьянка.
– Обед можно подавать, – сказала певуче.
За столом, когда одна бутылка опустела, Суттинен заговорил как-то горячо и поспешно:
– Скажи, во мне еще не потеряно человеческое? Солдаты зовут меня собакой. Я сам чувствую, что бываю иногда подлецом. Но, скажи, я могу еще стать человеком?
– Давай выпьем, – предложил Штумпф и, когда выпили, строго посоветовал: – Меньше пей, и будешь человеком.
Суттинен быстро пьянел, его мысли путались, он пытался ухватиться хоть за одну из них.
– А все – она, она, она! – трижды выкрикнул он, едва не плача.
– Водка? – спросил Штумпф.
– Зачем водка? Женщина. Водка пришла потом, сначала была женщина…
– А я не знал.
– Ох, если бы ты знал!
– Я думал, ты – так, никого и не любил…
– Попробовал бы ты не полюбить, – вскочил Суттинен и снова плюхнулся на лавку. – Ты бы попробовал! У нее были вот такие черные глаза!
– Черные… Она – что, разве не финка?
– Да какое тебе дело! Я говорю – глаза были… вот!
И взмахом плетки, описавшей в воздухе круг, он показал, какие были глаза. Потом сразу как-то сник, опустил голову на стол.
– Э-э, да ты, оказывается, лысеешь, – заметил Штумпф.
– Двадцать семь лет.
– Рано. Если бы не война, не окопная жизнь…
– Иди к черту! – обрезал Суттинен. – Ты сам-то лыс, как лапландская ведьма.
– Не злись, – добродушно пробурчал Штумпф, прожевывая картошку, – мы скоро распрощаемся. И, наверное, уже никогда не встретимся.
– А я бы и не хотел.
– Почему так?
– Надоел ты мне.
– Ты мне тоже…
Суттинен поднял голову, рассмеялся. Штумпф похлопал его по плечу, радостно загоготал:
– Мы оба надоели друг другу, но совсем немножко. Ведь правда?.. Нам нельзя ссориться, еще неизвестно, что будет дальше! Ну вот, давай руку… Давай руку, приятель. Мы с тобой неплохо воевали почти год.
– Нэйти! – позвал Суттинен, растрогавшись. – Еще бутылку «Пены Иматры»!.. Если нет «водопадной пены», тащи самогону!..
– Хватит, что ты! – убеждал его Штумпф. – Ведь ты же решил не пить!
– А почему не пить?.. Почему? – наседал на него Суттинен с покрасневшими от слез глазами. – Скажи, я – подлец? Я – подлец, да?
– Да кто тебе сказал… Сядь!
– Нет, ты ответь: я, выходит, подлец?
– Брось, лейтенант. Нэйти, не надо никакой пены!
– Нэйти, – настаивал Суттинен, – тащи пену!
Девушка, заложив руки под накрахмаленный фартук, стояла в дверях.
– Я не знаю, кого мне слушаться, – томно выпевала она.
– Конечно, меня! – кричал лейтенант. – Я финский патриот, а ты читала?.. Ты читала в «Суоменсосиалидемокраатти», что – ни одного немца!.. Вот, а он немец!.. Тащи пену!
– Ты пьян, Рикко, – уговаривал его Штумпф, сам начиная беспричинно смеяться. – Ты пьян, и пятнадцатое сентября еще не наступило. Я могу уехать шестнадцатого!..
Но на улице уже стоял грузовик, в котором рассаживались едущие в Лапландскую армию немецкие военные советники, и Штумпф уехал вместе с ними. Старый финн в синей жилетке еще долго сидел на крылечке, потом встал и, кряхтя и охая, поднялся в дом, где расположился Суттинен.
– Опьянел и спит, – доложила румяная нэйти.
Не выпуская изо рта медной трубки, старик прошел в комнату офицера, дал понюхать со своей сморщенной ладони лейтенанту какой-то порошок.
– Ох, ох, что ты! – забарахтался Суттинен, быстро трезвея.
– Нехорошо, – качая головой, тихо и совестливо произнес старик, – наша Суоми так страдает, а вы… пьянствуете. Сегодня, ровно в полночь, вам надо быть на даче госпожи Куркамяки, что в семи верстах отсюда.
– Что, что?
– Ну ладно, – сказал старик, – я еще зайду к вам, напомню…
* * *
Подполковник Кихтиля часто зевал и сразу же крестил рот: лапландские духи, как известно, настолько злы, что только и ищут лазейки, как бы забраться внутрь человека.
– Обождем еще немного, – говорил он, посматривая на браслетку золотых часов.
Госпожа Куркамяки спустилась в комнату, где собрались заговорщики, принесла поднос с маленькими чашечками кофе. Каждый офицер достал пакетик с мелко наколотым сахаром, стал пить кофе вприкуску. Чадила керосиновая лампа, поскрипывали стулья, под полом возились крысы.
– Ну, где же лейтенант Агрикола? – снова сказал Кихтиля. – Связного к нему послали еще утром, а его все нет…
– Район Вуоярви, – заметил кто-то из угла, – очень труден для нашей работы. Там полковник Юсси Пеккала! И лейтенанту Агрикола, очевидно, не так-то легко вырваться…
Откуда-то сверху, через потолок, донесся бой часов.
– Ждать нельзя, – произнес подполковник, – пора приступать, господа… Лейтенант Суттинен, садитесь ближе!
Рикко Суттинен пересел к огню. Ему было немного скучновато на этом совещании, потому что многое он уже знал. Так, например, ему было известно, что сейчас по всей стране идет отбор офицеров-ветеранов, которые впоследствии должны будут стать командирами так называемых ударных батальонов. Назревает государственный переворот, и на пост «скандинавского фюрера» намечается – кто бы мог подумать? – сам начальник генштаба генерал Айро. «Я часто пью водку, болтаю лишнее, но об этом мне проговориться нельзя, молчи, мой рот, забудь это имя!..»
– Мы уже дошли до конца веревки, – говорил Кихтиля, – но выход из войны с Россией – это лишь маневр, дающий нам передышку. Восточно-карельский вопрос, основанный на великой финляндской идее, остался на этот раз неразрешенным, однако мы не собираемся отступать от своих законных требований. За нами остается весь государственный аппарат, цели которого прежние даже при новой политической ситуации[1]. Наконец, у нас есть выкованная в боях армия, и вы, господа офицеры, снова поведете ее за собой. Стоит только одному русскому солдату перешагнуть пограничный рубеж, как будут взорваны мосты, тоннели, разрушены водоразделы озер, и вода затопит целые районы…
Один вянрикки перебил подполковника:
– Простите, херра эвэрстилуутнанти, – сказал он, – а если русские не станут оккупировать нашу Суоми, к чему тогда сведутся цели нашего заговора?
Кихтиля слегка, как показалось Суттинену, поморщился, и лейтенант, чтобы выручить своего начальника из затруднительного положения, ответил сам:
– Неужели вы не понимаете, вянрикки, что дело тут не только в оккупации. Азиатская угроза страшна не только нам, как соседям России, но и Англии тоже; наконец, Соединенные Штаты просто не потерпят усиления мощи Советов.
– Еще вопрос! – спросили из угла. – Мы все здесь члены одной организации, и нам хорошо понятны цели нашего патриотического движения. Но есть армия, которая разойдется после перемирия по домам, вгрызется в землю и… Какое солдату дело до Англии, а также и до Америки!..
– Согласия у солдат, – резко ответил Кихтиля, – мы не собираемся и спрашивать. На то он и солдат, чтобы повиноваться, а не рассуждать. Списки этой армии уже составляются по всем тридцати четырем шюцкоровским округам.
Донесся топот копыт. Отогнув край шторы, один офицер выглянул в окно:
– Кажется, лейтенант Агрикола из района Вуоярви!.
В сенях громко прошуршало тафтовое платье госпожи Куркамяки, щелкнула задвижка, раздались торопливые шаги, и дверь, выбитая ударом ноги, распахнулась. Все невольно вздрогнули.
На пороге стоял полковник Юсси Пеккала.
– Встать! – сказал он. – Я здесь самый старший!
Мокрое старое кепи расползлось на его голове, лицо и одежду опутывала лесная паутина. От полковника сильно пахло лошадиным потом. Он, видно, долго мчался сюда на лошади, не разбирая во тьме дороги, – отсюда и пот, и эта паутина…
Кихтиля первый оправился от смущения.
– Господин полковник, – твердо произнес он, – попрошу вас покинуть собрание: вы не можете быть нашим единомышленником.
Юсси Пеккала стянул с головы кепи, сильно встряхнул его. Капли воды, сорвавшись с козырька, обрызгали Суттинена, и он вздрогнул.
– Единомышленники! – рассмеялся полковник. – Так вот, довожу до вашего сведения, что лейтенант Агрикола, которого вы ждете, и его единомышленники арестованы мною как враги наступившего мира. Оружие они украли, но закопать не успели. И лейтенант Агрикола сознался во всем…
– Ложь! – крикнул Суттинен, привычно потянувшись к плетке. – Я знаю лейтенанта Агриколу, и он никогда не мог ничего сказать вам!
– Он долго и не говорил, – снова рассмеялся Пеккала, – но я спустил с него штаны и посек шомполом его тщеславный зад. После этого лейтенант плакал, как девка…
Пожилой вянрикки, грудь которого была украшена немецким Железным крестом первой степени, истерично вскрикнул:
– Вы оскорбили честь финского офицера!
– Что? – грозно переспросил Пеккала. – Вы говорите – честь?.. Но честь имеется у меня!.. Может быть, – добавил, помолчав, – она есть у подполковника Кихтиля. Но только не у таких сопляков, как вы!
Кихтиля, снова поморщившись, вздохнул и сел. Посмотрев на него, осторожно сели офицеры. Командир района Вуоярви остался стоять на пороге.
– Честь! – повторил он с издевкой и грубо выругался.
За дверью испуганно прошуршало тафтовое платье.
– Попрошу вас удалиться! – крикнул Кихтиля.
– Не ори! – сказал Пеккала и выхватил пистолет. – Не ори на меня, а то прихлопну, как жабу!.. Кто вы здесь такие?.. Вы же ведь – даже не лес, вы – корни, которые так глубоко ушли в землю, что вас уже не вырубить топором…
– Не вырубить! – крикнул вянрикки, и черный Железный крест качнулся на его груди.
– …Но еще можно выжечь! – закончил Пеккала. – И тогда в нашей Суоми можно будет сеять золотые зерна… Я ухожу, – сказал он, натягивая кепи, – мне здесь нечего делать. Но предупреждаю вас всех, что я этого так не оставлю. Я сегодня же напишу обо всем начальнику генштаба генералу Айро!..
– Пусть пишет, – сказал Кихтиля, когда за окном снова зашлепали по грязи копыта коня, – пусть пишет! Но мы тоже этого так не оставим. Если чирей долго не заживает на одном месте, его вырывают раскаленными щипцами. Лейтенант Суттинен!
Рикко Суттинен встал, одернул мундир.
– Я понимаю, – покорно сказал он.
– Тогда обождите, пусть отъедет подальше.
– Слушаюсь, херра эвэрстилуутнанти!..
Наступило молчание. Кихтиля посмотрел на часы, налил в стакан ароматного шведского коньяку.
– Пора, – сказал, – пейте в дорогу!
– Киитос, – поблагодарил Суттинен, – но я не пью!
– Вот как? – удивился подполковник и вынул из кобуры тяжелый маузер. – Возьмите, это лучше вашего кольта. Очень сильный удар, бьет навылет. Лошадь берите тоже мою, она стоит в конюшне…
– Я все-таки выпью, – сказал Суттинен и, залпом осушив стакан, поспешно вышел из дому.
* * *
Осенний лес шумел настороженно и таинственно. Дорога едва-едва светлела среди деревьев, терялась где-то во мраке. Протяжно ухал филин, стучали под копытами горбатые корневища, низко нависшие ветви елей хлестали по лицу.
«Как далеко мог он отъехать?» – думал Суттинен, и волнение человека передавалось лошади, прижав острые уши, она вытягивала свое мускулистое тело в стремительном галопе. Где-то в глухой болотистой низине холодным серебром сверкнуло озеро; белой свечой пролетел мимо поворотный столб, – дорога уходила вправо, поднималась в гору.
Суттинен придержал коня. Чтобы смягчить топот копыт, свернул на обочину в густую траву.
– Тише, тише, – успокаивал он лошадь, похлопывая ее по круто выгнутой шее.
Дорога закружила петлями, словно выискивая менее крутые подъемы. С высоты виднелись далекие деревенские огни, похожие на рассыпанных в траве светляков. Жутко и тускло горела на горизонте рыжая точка костра.
– Тише, тише…
Он совсем остановил лошадь; разгоряченная бегом, она мотала головой, грызла звонкие удила. И вдруг из темноты леса послышался знакомый, приглушенный цоканьем копыт голос.
Женский голос:
– Ах, если бы ты знал, Юсси, как мне…
Суттинен вытянулся в седле:
«Кайса!.. Она, выходит, с ним… У-у, поганое отродье!»
И, вынув из-за пояса маузер, крикнул:
– Полковник Пеккала!..
Голоса стихли. Было слышно, как шумно вздохнули лошади. Суттинен направил своего коня в придорожный кустарник, снова позвал:
– Полковник Пеккала!..
Командир района Вуоярви что-то громко крикнул, повернул свою лошадь на голос; топот копыт приближался, и Суттинен, взводя курок, сказал:
– Я вас жду, полковник!
– Кто здесь?.. Какому сатане я понадобился? – прозвучало совсем рядом, и лошадь Пеккала, перепрыгнув канаву, тоже перешла обочину.
Теперь они оба сходились под тенью деревьев, отводя от своих глаз колючие ветви.
– Ю-юсси!.. – пронеслось вдалеке.
«Опять она», – подумал Суттинен и, проглотив слюну, поднял тяжелый маузер.
Подняв маузер, воскликнул:
– Именем моей многострадальной партии! – и выстрелил в темноту: раз… другой… третий…
Ломая кусты, шарахнулась в сторону лошадь. Полковник вылетел из седла, закружились сорванные листья…
– Все, – тихо сказал лейтенант.
– Ю-юсси! – разрастался вопль сестры.
И в этот же момент сильные руки, словно выросшие из самой земли, вырвали Суттинена из седла. Тяжелый кулак опустился ему на лицо, застрявшую в стремени ногу рвануло болью.
– Ой, ой, ой! – закричал лейтенант.
А полковник бил его по лицу и приговаривал:
– Ситя виэля пууттуй!.. Кас туосса!.. Митя виэля!..[2]
Прискакала Кайса, упала в траву:
– Юсси, что с тобой?.. Юсси!.. Юсси!..
Суттинен шарил руками вокруг – искал маузер.
– Уйди… уйди, – говорил он, – убью!.. Уйди!..
– Рикко?.. Ты?..
Полковник встал, рванул пучок травы, долго вытирал руки. Потом сказал:
– Посмотри лошадь. Кажется, все три – в голову!..
Суттинен бессильно плакал, и высоко над ним висело черное небо. Только одно думал: «Умереть бы…»
– Рикко… Брат мой… Скажи – зачем?!
– Уйди, – прохрипел он.
– За что? – спросила Кайса.
– Уйди, сука!..
Полковник ударил его сапогом.
– Юсси, зачем?.. За что?.. Разве ты…
– Милая, хватит.
– «Милая», – повторил Суттинен, и страшная злоба, какой еще никогда не испытывал, захлестнула его: – Ты, ты, – сказал он, поднимаясь, – костлявая шлюха… Дерьмо!..
– Замолчи! – крикнул полковник.
– Нет, я скажу, я все скажу… И как она в банях, и как…
– Молчи, гад! – замахнулся полковник.
Кайса опустилась на колени, закрыла лицо руками.
– О-о-о! – простонала она. – Какой ты подлец! Какой…
– Поехали, – приказал Пеккала и взял под уздцы лошадь подполковника Кихтиля.
– Но какой ты подлец! – повторила Кайса и плюнула в лицо своему брату…
* * *
Долго ехали молча. Час, два, три.
Кайса плакала. Пеккала курил сигареты.
Лес из черного постепенно становился синим – наступал рассвет. Обозначилась изморозь на травах, под копытами похрустывал тонкий ледок. Петухи горланили в далеких селениях, однажды какой-то человек перебежал дорогу.
– О-ох! – тяжело и устало вздохнул Пеккала.
Кайса оглянулась: в седле сидел маленький, нахохлившийся от утренней свежести человек: лицо в жестких морщинах, рот поджат в тонкую складку, даже не видно губ; и на локтях куртки – большие заплаты, сама нашивала…
– Я люблю тебя, Юсси! – сказала она.
– Так что?
– Я люблю… вот и все!
Лошади пошли рядом, взмахивая головами: колени всадников терлись одно об другое, их локти почти касались.
– Слушай, Кайса, – сказал Пеккала, – с меня хватит… Запомни: если я еще хоть раз услышу от кого-нибудь о твоем прошлом, я тебя выгоню… или зарежу…
Кайса опустила поводья, упала ему на грудь:
– Юсси, мой добрый Юсси… Спасибо тебе!..
Всходило солнце, и птицы просыпались.
Новоселье
В море несколько дней подряд бушевал шторм. Его далекие, значительно ослабевшие отголоски заходили даже в гавани. Корабли, уцепившись за грунт тяжелыми лапами якорей, отстаивались в бухтах и на глубоких рейдах, давая возможность отдохнуть уставшим в походах машинам и людям. Но бывало и так, что механизмы отдыхали под чехлами, а люди трудились.
По вечерам весь флот дружно звенел склянками, и десятки горнов весело выводили такое заученное и такое знакомое моряцкому слуху:
Бери ложку, бери бак
и беги на полубак,
хлеба нету – поешь так.
Веселей беги, моряк,
не забудь с собою бак!..
Около камбузов строились очереди, боцманы проверяли чистоту бачков; бачок считается чист, если в нем отражается боцманская щетина, но не дай бог, если не отразится!.. Тогда бачковый отсылается драить бачок заново, и матросы в кубрике, стуча по столу ложками, решают назначить нерадивого «бачковать» вторично.
Матросы выпивали перед ужином законные сто граммов, потом лихо, так что грохот был слышен чуть ли не за милю, забивали морского козла. Проигравшие лезли под стол под шум и хохот веселящейся моряцкой братии.
В один из таких дней, когда эсминец «Летучий» стоял у пирса, лейтенант Пеклеванный получил комнату, о которой хлопотал уже давно. Положив в карман документ, он позвонил Вареньке, сообщив ей эту радостную для обоих новость, и отправился осматривать, как он выразился по телефону, свой «семейный кубрик». Напротив дома, который дугой огибал высокий скалистый берег бухты, Артем остановился, блуждая взглядом по окнам, – какое-то одно из этих окон станет для него маяком, когда он будет возвращаться с моря.
Кто-то сильно хлопнул его по плечу, и раздался знакомый говорок с кавказским акцентом:
– Что ты высматриваешь тут?
Артем обернулся и пожал руку Вахтангу:
– Да вот, получил комнату, хочешь, зайдем вместе…
– Ты получил не комнату, а сарай, – громко заключил Вахтанг, когда они пришли в квартиру, – и у очень плохого хозяина.
И действительно, пострадавшая от бомбежки комната напоминала заброшенный сарай. В окнах не было ни одного стекла. Паутина разрослась по углам так густо, что это была уже не паутина, а джунгли. В довершение всего, в комнате не сохранилось даже стула, чтобы посадить на него Вареньку, которая наверняка упадет в обморок при виде такого «семейного кубрика».
– Ах, черт возьми, хоть бы один стул!
Упершись руками в бока, Вахтанг ходил по комнате, подкидывая носком ботинка какие-то тряпки и бумаги.
– Да, – сказал он, вздохнув, – до уюта еще далеко.
И вдруг, весь загоревшись какой-то идеей, он выбежал из комнаты. Через несколько минут вернулся, торжественно объявив:
– Сейчас будет все в порядке!
Они закурили и стали ждать, когда все будет в порядке.
Примерно через полчаса с лестницы послышалось пыхтенье, дверь распахнулась, и в комнату стала вплывать широкая, гладко выструганная доска. Замерев от неожиданности, Артем следил за тем, как доска плыла по воздуху, точно по мановению волшебной палочки. Потом ему стало даже страшно: доска пересекла всю комнату, один ее конец уже вылез в окно на улицу, а того, кто нес эту доску, все еще не было видно.
Наконец показался на горизонте и он сам, – здоровенный матрос, обливающийся потом, с широкими в стрелку усами.
– Ух, – шумно вздохнул он, освобождая плечо, – там за мной еще столько будет. Как вы думаете: хватит на семейное строительство?
– Знакомься, – поднялся Вахтанг, – это боцман моего «охотника» – Иван Чугунов, старшина первой статьи, мастер на все руки!
Добродушно ворча, боцман выкладывал на подоконник гвозди…
Когда Варенька прибежала из поликлиники, она ахнула и, может быть, действительно упала бы в обморок, но предупредительный Вахтанг сразу подставил ей новенький, крепко сколоченный табурет:
– Садитесь, синьора. Все в порядке!
Сор уже был убран, на стенах красовались полки для книг и посуды, в углу стоял стол, около окна – кровать, а лейтенант Пеклеванный, засучив до колен штаны, с остервенением лопатил палубу своего «семейного кубрика».
Натягивая китель и откланиваясь перед уходом, Вахтанг сказал:
– Ничего, когда война кончится, вы этот дуб на дрова пустите, вместо него карельскую березу приобретете. А сейчас и так хорошо…
– Чего же ты его не пригласила? – набросился Артем на Вареньку, когда за старшим лейтенантом закрылась дверь.
Варенька распахнула окно и крикнула шагающему по улице Вахтангу:
– Приглашаем вас на новоселье!.. Приходите!.. Ждем!..
* * *
Но как-то так уж случилось, что, пригласив друзей только на новоселье, Варенька и Пеклеванный, не сговариваясь, готовились к свадьбе. В их отношения, подчас немного грубоватые, как это бывает у людей, вместе воевавших, вкралась какая-то особенно нежная забота друг о друге.
Они так привыкли за эти два дня друг к другу, что уже научились понимать с полуслова желания, мысли, чувства: она – его, а он – ее…
– Артем, – говорила Варенька, – так счастлива, так спокойна, мне кажется, я не была еще никогда. Все-таки я люблю тебя, Артем!
– Ах, все-таки? – обижался он, растапливая дымившую печку.
– Ну не придирайся к слову. Лучше сходи получи паек за месяц вперед.
– Я не хочу уходить.
– Почему?
– Отсюда минут семь ходьбы до гавани, семь минут обратно да еще полчаса уламывать интенданта надо, – итого, я должен прожить без тебя сорок пять минут, почти целый час… Ты думаешь – это так легко?
– Но я-то ведь отпускаю тебя на эти сорок пять минут!
– Ты не любишь меня.
– Можно подумать, что уж ты-то меня любишь… ох как!
– Проклятая печка… Ну конечно, люблю!
– Ладно, Артем, серьезно говорю – сходи!..
Артем ушел и, запыхавшийся, возвратился обратно ровно через двадцать минут.
– Ух, – говорил он, – вот бери: консервы, печенье, сахар, спирт… Ух!
Варенька счастливо хлопала в ладоши:
– Я видела в окно, как ты несся по улице, словно за тобой гнались собаки.
– А ты смеешься.
– А мне смешно…
Помогая Вареньке по хозяйству, Артем объяснял:
– Едва умолил интенданта. Не могу, да и все, говорит. Вот уж народ, действительно… Да, между прочим, тебя Кульбицкий на какой срок отпустил из поликлиники?
– На двое суток.
– Меня также.
– Ой, – вздыхала Варенька, – мы тут готовим, готовим, а придут ли они?
– Конечно, придут.
Все пришли: Прохор Николаевич с женой; командир эсминца капитан третьего ранга Бекетов и еще несколько офицеров, приглашенных Пеклеванным; Григорий Платов пришел поздравить новобрачных, а заодно и выпить; ну и, конечно, боцман Чугунов со своим командиром («Ведь сидите-то вы на стульях, которые я сбил-сколотил!») – и еще много других, знакомых и незнакомых.
Бекетов, к великому огорчению жениха и невесты, водку пить категорически отказался и на этом основании был выбран управителем вечера.
– Простите меня, – сказал он, обводя гостей долгим взглядом своих умных прищуренных глаз. – Простите меня за то, что сегодня, в этот торжественный день, когда принято говорить только о добром, веселом и милом, я несколько изменю этой традиции, оставшейся нам от беззаботных мирных времен… За всю войну, – продолжал Бекетов, и его голос слегка дрогнул, – мне пришлось присутствовать на многих похоронах и ни разу – на свадьбе. Может быть, именно потому, дорогие жених и невеста, я так тронут вашей любовью, и мне бесконечно дорога ваша судьба – судьба людей, пожелавших соединить свои сердца в такое тревожное время…
Тревожный ветер военного океана 1944 года, казалось, дохнул в лицо каждому. И каждый ощутил его дыхание, в котором предугадывались далекие бури.
Все было очень торжественно; казалось, что после речи Бекетова не хватает какого-то одного простого слова, которое могло бы рассеять эту не совсем подходящую к такому моменту суровость.
И Прохор Николаевич первым чокнулся с Артемом:
– Смотри, – сказал, – не обижай ее!
Ирина Павловна протянула свою рюмку к Вареньке:
– За вашу любовь, девушка.
Всем стало вдруг легко и весело, как и должно быть на свадьбе. Раздались приветственные возгласы, прерываемые зычным голосом Вахтанга:
– В Грузию к нам… В Грузию после войны… Ждать буду, вах!
– Го-орь-ко-а! – поддержал своего командира Чугунов, сохраняя при этом на лице подобающее боцману достоинство.
Артем и Варенька повернулись лицом друг к другу.
– Ну? – спросила девушка, покраснев.
– Что «ну»? – отозвался Артем.
– Нас ждут.
«Порядка не знает, – думал Платов, – первый раз замуж выходит».
И он крикнул:
– Целоваться надо, чего тянуть-то!
– Горько!.. Горько! – раздалось вокруг.
И скоро за тесным столом, когда все гости уже подружились между собой, голоса слились в один нестройный гул, в котором было нельзя разобрать, что говорит сосед, а Рябинин, к великому ужасу жены, уже стягивал с плеч свою куртку, кричал:
– Артем, ты сидишь ближе, открой окно – духота!
Ирина Павловна шепотом журила простака мужа:
– Никакого уважения к жениху, ты совсем не понимаешь, что делаешь. Поставь стопку, не держи ее в руке!..
Прохор Николаевич только улыбался в ответ:
– Так ведь он свой парень, подумаешь: окно попросил открыть. А стопку поставлю, все равно пустая…
Боцман Чугунов, часто поправляя усы надушенным платком, налегал на закуску, но пил мало – в море скоро. И за командиром своим следил:
– Товарищ старший лейтенант, вам бы это… того, хватит, как бы сказать.
Вахтанг смеялся:
– Я, старшина, кавказец и сам не люблю пьяных.
Платов, обхватив голову широкими ладонями, присматривался к тому, как разнообразно вели себя люди, и по его улыбке было видно, что он отдыхает среди этого свадебного гомона, беспорядочных тостов и требовательных выкриков «горько!». Отдыхает от качающейся доски, по которой бегал ежедневно над бурлящей в пропасти рекой; отдыхает от учебных стрельб и гранатометания, от головокружительной высоты скал, по которым взбирался, как альпинист, с полной выкладкой бойца за плечами, – от всего того, что ему приходилось делать, готовясь к боям в Заполярье.
Среди шумных гостей торжественно притихшие жених и невеста казались даже малозаметными, и взоры гостей обращались к молодым только тогда, когда Бекетов провозглашал очередной тост за благополучие нового семейного очага. Тогда гости наперебой кричали «горько», чокались через стол друг с другом, и Варенька снова целовалась с Артемом, который под общий шумок говорил девушке:
– Да ты не смущайся, ведь они знают, что не будь их – мы бы все равно целовались…
И вдруг, совсем неожиданно, кто-то настойчиво постучал в дверь с лестницы. Варенька слегка побледнела, опустила рюмку с вином.
Платов пошел открывать дверь, а Пеклеванный сказал:
– Интересно, кто бы это мог быть?
– Это… Мордвинов, – ответила Варенька, – я пригласила его тоже…
Но вошел не Мордвинов, а рассыльный матрос. Остановившись в дверях и положив бескозырку на сгиб локтя, так что все видели на его ленточке надпись: «Северный флот», он отчетливо произнес:
– Капитан третьего ранга Бекетов!
– Есть, – ответил командир «Летучего», привычным жестом застегивая крючки на воротнике кителя.
– Вам, – и матрос протянул конверт.
Бекетов быстро прочел записку, оглядел своих офицеров:
– Товарищи, на миноносец! А вам, лейтенант Пеклеванный, я разрешаю прибыть на борт через полчаса. Извините…
И все ушли, оставив их вдвоем. Артем снял с руки часы, положил их перед собой среди недопитых рюмок и сказал:
– Посиди со мной, Варенька…
Она села, доверчиво прижалась к нему.
– Ну вот, – сказала, – а мне Кульбицкий дал целых два дня.
Помолчали.
– Мордвинов так и не пришел, – вдруг вспомнил Пеклеванный. – Странный он…
– Да, странный, – согласилась Варенька и перевернула часы циферблатом вниз. – Я не могу так, – сказала она, – стрелки бегут очень быстро!..
Когда они вышли на улицу, с залива тянуло холодом.
– Завтра, наверное, выпадет снег, – сказал Артем.
– И ты уже будешь далеко!..
– Море большое, Варенька.
– Большое, Артем.
– Ты проводишь меня до пирса?
– Конечно…
Раскачивались у пирсов строгие, закованные в серый металл корабли; стылая вода жадно облизывала их борта, ветер доносил запахи машинного масла. В эту ночь они казались Вареньке почему-то живыми существами, и она даже ощутила то родное, знакомое по «Аскольду», тепло, которое исходило от них.
