Вадим Руднев
Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ

Интересно, что, побывав в России, Витгенштейн остался неравнодушен и к московской идеологической архитектуре. Так, в разговоре с Друри он высказался относительно Мавзолея Ленина в том духе, что «эта могила в центре Москвы имеет совсем неплохой дизайн». Ему также понравился храм Василия Блаженного (Moscow Cathedral), и он с увлечением пересказывал Друри известную легенду о том, как Иван Грозный приказал ослепить двух зодчих этого храма Постника и Барму, для того чтобы они не смогли построить ничего лучшего. Витгенштейн настаивал на том, что, по его мнению, эта легенда должна быть правдивой. Добряк Друри дивился такой кровожадности Витгенштейна.

Тем не менее, несмотря на все вышеприведенные «порочащие» факты, Рэй Монк, например, рассматривает отношение Витгенштейна к России вовсе не как однозначно апологетическое. По его мнению, взгляд Витгенштейна на Россию был скорее шпенглерианским, чем марксистским. Развитие этого взгляда – не политического, а историко-культурного – Витгенштейн нашел в опубликованной еще в 1927 году книге Кейнса «Краткий взгляд на Россию», где марксизм рассматривался как своего рода религия, а отнюдь не работающая экономическая стратегия, и говорилось о том, что Россия по своему развитию моложе европейских государств и поэтому от нее можно ожидать много нового и интересного (отсюда, по-видимому, и реплика Витгенштейна о том, что страдания принесут России нечто новое). В заключение Кейнс призывает к терпимости по отношении к России (возможно, отсюда идея Витгенштейна, что его не пугает «тирания»). Сходные идеи о России и о советском марксизме высказывались в 1920‑е годы Н. А. Бердяевым в книге «Смысл истории: Опыт философии человеческой судьбы» (Бердяев 1924), Арнольдом Джозефом Тойнби в 1930‑е и Л. Н. Гумилёвым в 1960‑е. Таким образом, взгляд на Россию как на нечто особенное (даже если не касаться Данилевского и евразийцев) в ХХ веке был весьма распространен. Бердяев и Тойнби отождествляют советский марксизм с ранним христианством, не замутненным паулинизмом и еще слабо вовлеченным в агностический круг мыслей [Тойнби 1989], Л. Н. Гумилёв, так же как Кейнс, доказывает молодость российского этноса, а отсюда и беспорядок, «ветер в голове» молодого государства (как писал саркастически А. К. Толстой якобы про китайцев, но подразумевая Россию:

 
…Что мы ведь очень млады,
Нам тысяч пять лишь лет.
Затем у нас нет складу,
Затем порядку нет!
 

и ожидание великих перемен в будущем.

Все эти представления о России складывались в целостную ментальную систему, одним боком связывались с толстовством и поэтому, как можно предположить, были чрезвычайно близки Витгенштейну, который так высоко ценил Шпенглера, являющегося безусловно отцом всех этих идей.

Может быть, поэтому Витгенштейн писал Кейнсу, что он, вероятно, поймет причины его желания поехать в Россию и что эти причины лишь на поверхности и лишь отчасти можно рассматривать как детские, но на самом деле они достаточно глубоки и этически оправданны.

Кейнсу не понравился план Витгенштейна ехать в Россию. Тем не менее он взялся помочь ему установить контакты с функционерами советского посольства в Лондоне. Первый, с кем встретился Витгенштейн в советском посольстве, был некто Vinogradoff, который, по словам Витгенштейна, разговаривал с ним весьма осторожно, и, несмотря на то что Витгенштейну было ясно, что Vinogradoff знает, какие рекомендации нужно дать, для того чтобы облегчить человеку возможность поехать в Советский Союз, он этих рекомендаций не дал и никакого желания помогать Витгенштейну у него не возникло.

Тогда Кейнс, который был, по всей видимости, знаком в Лондоне со всеми, написал письмо послу СССР в Великобритании Майскому, где рекомендовал ему профессора Витгенштейна, «своего старого и очень близкого друга», который «не является членом Коммунистической партии, но горячо верит в новые преобразования, проводящиеся в Советской России».

Перед встречей с Майским Кейнс наставлял Витгенштейна в том духе, что, несмотря на то что Майский – коммунист, все равно он дипломатическое официальное лицо очень высокого ранга и называть его надо не иначе как «Ваше Превосходительство». И вообще было бы не плохо по такому случаю надеть галстук. Витгенштейн выполнил все наставления. Он надел галстук, вероятно, впервые за последние 25–30 лет своей жизни, и постоянно называл Майского «Его Превосходительством», но все равно беседой остался недоволен. Как писал Витгенштейн Патиссону, он был так взволнован, что, уходя из кабинета Майского, он тщательно вытер подошвы ботинок о коврик (Monk: 349). В письме Кейнсу, отчитываясь о визите к Майскому, Витгенштейн писал, что посол был с ним очень приветлив и обещал дать адреса тех людей в Москве, с которыми Витгеншетйн мог бы связаться. Что касается намерения Витгенштейна устроиться на работу в Москве, он сказал что этот проект не является невозможным, но никаких обещаний по этому поводу не дал.

Кроме этих не слишком обнадеживающих встреч в советском посольстве Витгенштейн еще пытался связаться с Обществом по культурным связям с Советским Союзом (членом этого общества была Фаня Паскаль). Это общество носило не политический, а общекультурный характер, поэтому там было много не-коммунистов (тот же Кейнс, например). 19 августа Витгеншетйн вступил в контакт с Хильдой Браунинг, вице-председателем общества. На следующий день он писал Патиссону:

Мое интервью с мисс Б. прошло лучше, чем я ожидал. По меньшей мере я получил одну полезную информацию, что единственный шанс получить разрешение на постоянное проживание в России – это поехать туда в качестве туриста. <…> Мисс Б. также обещала мне дать два рекомендательных письма. В конечном счете, это лучше, чем ничего. Но в целом это и ничего конкретного не означает, и я до сих пор не понимаю не только того, что они мне разрешат, а что нет, но и того, чего я, собственно, хочу сам. <…> Я чувствую себя совершенным ослом, и вообще у меня довольно отвратительно на душе (Monk: 350).

Теми официальными советскими топосами, в которые Витгенштейну обещали дать рекомендации, были Институт Севера и Институт национальных меньшинств. Это были советские образовательные институты, ориентированные на повышение грамотности населения этнических меньшинств в Советском Союзе. Но Витгенштейн меньше всего хотел преподавать. Скорее, он хотел добиться того, чтобы его отправили на Север, чтобы там изучать язык и мышление этих самых национальных меньшинств. Здесь следует обратить внимание на его работу начала 1930‑х годов «Заметки о “Золотой ветви” Фрэзера», в которой Витгенштейн ругает своего соратника по Кембриджскому университету за то, что тот проявил полнейшее буржуазное непонимание по отношению к обрядам дикарей. Это вульгарное, c высока, отношения к дикарям, по мнению Витгенштейна, самого Фрэзера превращает в дикаря:

Фрэзер не может представить себе другого служителя культа, кроме английского пастора своего времени со всей его глупостью и вялостью. <…>

Фрэзер – дикарь в большей степени, чем любой из его дикарей, потому что они отошли от понимания обстоятельств, имеющих отношение к духовным ценностям не так далеко, как англичанин ХХ века. Его объяснения примитивных обрядов еще более грубы и невежественны, чем смысл этих обрядов (Витгенштейн 1990: 253).

В этих фрагментах чувствуется не только неприятие Витгенштейна к Фрэзеру, но и его явная симпатия к дикарям. Можно предположить, что и скептическое буржуазное отношение к русским «дикарям» со стороны английского общества вызывало аналогичное возмущение Витгенштейна, и, возможно, одним из глубинных мотивов его поездки в Советский Союз было желание «доказать», что русские – дикари не в большей мере, чем цивилизованные англичане «со всей их глупостью и вялостью».

Так или иначе, Кейнс не раз предупреждал Витгенштейна, что, если что и облегчит ему путь в Россию и тем более натурализацию в ней, так это то, что он представит свою персону в качестве образованного интеллигента, «спеца», все же его попытки стать рабочим или колхозником (а у Витгенштейна была и такая идея – стать советским «фермером» подобно героям шолоховской «Поднятой целины») будут обречены на провал.

Витгенштейн отправился на пароходе в Ленинград (подобно маршаковскому мистеру Твистеру) 7 сентября 1935 года. В Лондоне его провожал Гилберт Патиссон. Фрэнсис тяжело заболел и не смог принять участие в поездке. Тем не менее считалось, что Витгенштейн будет искать в Советском Союзе работу для них обоих. Из подробностей путешествия известно, что последним на корабль сел американский священник Греческой православной церкви и сел рядом с Витгенштейном. Витгенштейн, казавшийся подавленным и озабоченным, сидел на своем месте, молча уставившись в пространство и не говоря ни слова до тех пор, пока в один прекрасный день не решил вдруг представиться священнику, для чего, приподняв руку, воскликнул: «Витгенштейн!» – в ответ на что священник назвал свое имя. Остаток пути был проведен в молчании (Monk: 351).

Витгенштейн прибыл в Ленинград 12 сентября. Здесь он посетил Институт Севера, а также отдал визит университетскому профессору философии Татьяне Горнштейн. В университете ему предложили читать курс философии (Monk: 351).

В Москве состоялась известная встреча с профессором математической логики Софьей Яновской, с которой он потом переписывался и посылал ей (она была больна диабетом) лекарства из Англии. Когда он пришел на философский факультет Московского университета и представился, Яновская воскликнула: «Нет, не может быть, неужели тот самый великий Витгенштейн?» (во всяком случае, так «великий Витгенштейн» описал эту встречу Фрэнсису Скиннеру, а Фрэнсис, выполняя его поручение, все его рассказы о России передал Фане Паскаль – так они дошли до нас). Опомнившись от вида классика, после продолжительной дружественной беседы, посвященной актуальным проблемам современной философии, Софья Яковлевна вздохнула и посоветовала Витгенштейну «больше читать Гегеля». Вероятно, наш герой был фрапирован этим предложением, но старая диаматчица невольно заглянула на несколько десятилетий вперед: Гегель и Маркс стали модными даже среди первого поколения учеников Витгенштейна, например, у фон Вригта и Рубинстайна, что касается современных философов постструктуралистов и постмодернистов – Жака Деррида, Жана Бодрийяра, Славоя Жижека, – Гегель и Маркс безусловно самые престижные фигуры наряду с Фрейдом и Лаканом. Однако в те времена, о которых мы рассказываем, люди были проще, и, вероятно, Витгенштейн был несколько охлажден такими ортодоксально-«совковыми» заходами.

Яновская вспоминала также, что Витгенштейн отзывался одобрительно о диалектическом материализме, причем Рэй Монк считает, что она лгала. Но если хочешь найти работу, отзовешься положительно о чем угодно. Да и о чем ему еще было положительно отзываться? О Гуссерле? В Москве ранней осенью 1935 года одобрительных отзывов о Гуссерле не поняли бы. Между тем Витгенштейн утверждает, что через Яновскую ему предложили (это уже какой-то снежный ком!) кафедру (то есть заведовать кафедрой) в Казанском университете, куда он ездил, чтобы побывать в университетском городе, где учился Толстой, а также место преподавателя в Московском университете. Понятное дело, Витгенштейн напрочь не соглашался, говоря, что ему что-нибудь попроще, землицы бы в Костромской губернии или фрезерный станок на заводе имени Д. И. Лихачёва, но русские товарищи дали ему понять, что в качестве рабочего и колхозницы он в России не нужен (своих девать некуда – уж и так морили их, морили!) и если не хочет кафедру в Казани, то пусть лучше едет обратно в Тринити-колледж к английским товарищам.

17 сентября, будучи еще в Москве, Витгенштейн получил письмо от Фрэнсиса, который подбадривал его и советовал оставаться в Союзе до тех пор, пока он не найдет работу. Из этого письма следует, что они с Фрэнсисом собирались на житье в Россию только со следующего учебного года, когда у Фрэнсиса закончится трехгодичная аспирантура, а у Витгенштейна – пятилетняя стипендия. Ближайшую же зиму они намеревались провести в работе над «Коричневой книгой». То есть у Витгенштейна было, видимо, решено так. Закончить второй фундаментальный труд (нечто вроде будущих «Философских исследований») и по наработанному еще 15 лет назад алгоритму после тяжелой философской работы вновь оставить это занятие и (как 15 лет назад, в деревню) отправиться на отдых в Страну Советов. Однако история не повторилась, к счастью. Тех нескольких недель, что Витгенштейн пребывал на нашей родине, оказалось достаточно, чтобы понять: «нас здесь не поняли». Советская Россия почудилась едва ли не еще более буржуазной и аристократичной, чем Англия. Этого Витгенштейн не ожидал. Им, видите ли, не нужен философ-колхозница, им подавай буржуазного спеца профессора Витгенштейна, чтобы учить рабфаковцев уму-разуму. Нет, товарищи, так не пойдет. Не пускаете в колхоз, не надо. Лучше он поедет обратно в Кембридж и будет в его спертой буржуазной атмосфере «вырабатывать свой кислород».

Витгенштейн покидал Россию без сомнений и колебаний. За неделю до отъезда он пишет Гилберту Патиссону:

Завтра вечером я уезжаю из Москвы (я остановился в комнатах, в которых жил Наполеон в 1812 году) (это, конечно, весьма существенно. – В. Р.). Послезавтра мой корабль отплывает из Ленинграда, и мне только остается надеяться, что Нептун не осерчает, увидев меня. Мой корабль прибывает в Лондон в воскресенье 29 сентября. <…> Я с надеждой гляжу в будущее и с радостью вновь увижу твою чертову физиономию. Как всегда, чертовски твой Людвиг (Monk: 352).

После возвращения в Англию Витгенштейн редко обсуждал свою поездку в Россию. Он не хотел, среди прочего, чтобы его имя использовали в антисоветской пропаганде. Но тот факт, что он этого боялся, говорит сам за себя.

Наше справедливое удивление по поводу того, что Витгенштейн (оказывается!) не был «демократом», основано на историко-психологической аберрации: если «хороший» – значит за либеральные экономические преобразования, за рынок и свободу слова. Но это сейчас Запад живет припеваючи, а мы склонны экстраполировать это мифологизированное представление и на 1920‑е, и на 1930‑е годы, когда страны Западной Европы и Америки были в достаточно глубоком экономическом и духовном кризисе. Тоталитарные режимы в каком-то смысле и смогли развиться благодаря этому кризису. Не будем забывать, что формально Гитлер пришел к власти законным путем, то есть определенная часть немецкого населения хотела диктатуры.

Витгенштейн не мог быть демократом хотя бы уже по одному тому, что он был аристократом, сыном миллионера. Только аристократ может выбросить свои деньги на помойку или отдать другим – это чисто аристократический жест. Демократия, наоборот, вся построена на идее наживы. Пламенный демократ, русский поэт Николай Алексеевич Некрасов был буквально помешан на деньгах. «Миллион был его злым гением», – писал о Некрасове очень любивший его Достоевский.

Если кому-то придет в голову, что, конечно, маловероятно, заглянуть в письма М. Е. Салтыкова-Щедрина, тоже демократа, изобличителя пороков царизма и т. д., тот сможет прочитать весьма строгие послания Михаила Евграфовича к своему управляющему в деревню, в которых великий сатирик в весьма строгих выражениях требует незамедлительного и стопроцентного сбора оброка.

Также никогда не был демократом Л. Н. Толстой. Максим Горький вспоминал, как однажды, еще не будучи певцом Беломоробалтстроя, а ницшеанствующим босяком, он приехал в гости к Толстому в Ясную Поляну. В разговоре с Горьким Толстой в изобилии пользовался матерной лексикой. Горького это очень неприятно задело, так как он решил, что Толстой подделывается под язык простонародья. Горький не понимал, что Толстой, наоборот, говорил с ним так, как говорят с равными в светском салоне.

Аристократ может стать нигилистом, нищим («Принц и нищий»), но аристократ не может стать демократом. В этом случае он потеряет свою социально-психологическую идентичность.

Россия – аристократическая страна, и СССР был тоже аристократической страной. Но беда в том, что в 1930‑е годы в Советском Союзе начали появляться ростки буржуазности. Если бы Витгенштейн приехал в Россию до нэпа, он бы, возможно, и остался бы. Но «до нэпа» и «после нэпа» – две разницы. «Сталин дал людям работу». Это было правдой. В России 1930‑х годов, так же как и в нацистской Германии, практически не было безработных. Да, но зато там был паспортный режим. То есть в 1930‑е годы городскому рабочему было чрезвычайно трудно перейти на другое место работы, а колхознику, у которого отбирали паспорт, вообще невозможно. Фактически, это было крепостное право. Но ведь Витгенштейн утверждал, что «тирания его не волнует». Интересно все же, сам ли Витгенштейн принял решение не переезжать в Россию насовсем, или он был вынужден так поступить, потому что понял, что работы ему не найти. Что же получается, он согласился бы стать крепостным колхозником, если бы советские власти на это пошли? Но ведь он был иностранцем, австрийским подданным, никакое «крепостное право» реально ему не грозило. Так что все это, увы, напоминает все того же Льва Николаевича – распашку яснополянской землицы под восхищенные взоры «из окон курьерского поезда» (по известному анекдоту).

Гораздо более удивительно другое, а именно, что Витгенштейну предлагали место практически во всех университетах, куда он являлся. Как же так: буржуазный философ, субъективный идеалист? Но, строго говоря, Витгенштейн не был ни буржуазным философом, ни субъективным идеалистом. Буржуазные философы – это метафизики, неокантианцы, это Гуссерль, Фрейд, может быть, даже Рассел, Карнап и Шлик. А Витгенштейн – не буржуазный философ, это какой-то аристократ-пролетарий, «бывший князь, а ныне трудящийся Востока». Трудно сказать, что именно знали про Витгенштейна в академических философских кругах Советского Союза середины 1930‑х годов. Возможно, могли знать о его расхождениях с Венским кружком, то есть с буржуазной философией. В любом случае, в 1935 году в Советском Союзе вряд ли понимали, что существует некая новая и безусловно буржуазная философская парадигма – лингвистическая философия, и что Витгенштейн один из ее родоначальников.

Что касается субъективного идеализма, то даже при всей неприемлемости этого термина применительно к философии ХХ века, им можно «обозвать», например, Рассела, но никак не Витгенштейна, который еще в «Трактате» писал, что материализм (реализм) и солипсизм совпадают, если они строго продуманы. Конечно, это не тот взгляд, который был бы приемлем для диалектического материализма. Но это безусловно в гораздо большей мере диалектический взгляд на вещи, чем, например, утверждение Рассела, что истории не существует. Витгенштейн вообще никогда не занимался всерьез онтологическими вопросами, его прежде всего интересовала философия языка, то есть, точнее говоря, его философия всегда принимала облик философии языка. Как же обстояло дело с философией языка в стране победившего социализма? После ссылки М. М. Бахтина (он же Н. В. Волошинов – «Марксизм и философия языка») никак. В самом же языкознании победно шествовал марризм, одной из основных идей которого была идея борьбы с буржуазной наукой, то есть в первую очередь со сравнительно-историческим языкознанием и в меньшей мере со структурной лингвистикой (ее как-то вообще не замечали). Вообще советскую науку 1930‑х годов можно обвинить во всем, чем угодно, но только не в отсутствии авантюризма. Лысенко – это марризм в биологии, Мичурин – в ботанике, вульгарный социологизм в литературоведении – разновидность авангарда. Разве нельзя сказать, что в эту причудливую нигилистическую советскую науку Витгенштейн вписывается в большей степени, чем в чопорную кембриджскую науку «со всей ее вялостью и глупостью»? Так что, как это неудивительно, но, прогнав Бердяева и компанию, сослав на Соловки последнего русского идеалиста А. Ф. Лосева и расправившись с Флоренским, Советы вполне могли принять такого знаменитого варяга, каким был Витгенштейн. В конце концов чем они рисковали? Всегда же можно прогнать!

Тем более что человек открыто и искренне декларирует свою лояльность режиму и диалектическому материализму, одобряет советский образ жизни и хочет влиться в ряды рабочего класса или колхозного крестьянства. Не будем забывать, что Витгенштейн из одной формы жизни (кембриджской) собирался перейти в другую форму жизни (советскую). Как можно реконструировать его представления об этих противоположных формах жизни? Буржуазная Англия для Витгенштейна – это царство неискренности, закрытости, спертости, мертвенности, стагнации. Все затянуты в корсеты и галстуки, все – дураки (это уж как водится – в 1942 году на вопрос его знакомой по Гай-госпиталю, где он работал санитаром, сколько человек, по его мнению, понимает его философию, Витгенштейн ответил – два: один из них – Гилберт Райл, второго он отказался назвать; скорее всего, вторым был он сам), трусы и лицемеры. А в Советской России он в своей рубахе с отложным воротником, грубых ботинках и мятых брюках будет гораздо в большей степени соответствовать тамошней форме жизни. В Советской России господствует открытость, динамизм (сегодня Сталин с Бухариным топят Троцкого, завтра, глядишь, уже Сталин топит Бухарина), все ходят в смазных сапогах, едят картошку с салом и играют на гармошке. Правду-матку режут в открытую, в кусты не бегут, а чуть что, сразу в морду. Аскетизм, презрение к деньгам и вообще любым материальным ценностям, к мещанству, одним словом. Стремление к правде и справедливости. Все это Витгенштейну вполне импонировало. Разве он мог знать, что, когда в городе играют на гармошке, в деревне голодают. Что аскетизм и презрение к деньгам среди массы населения у избранных компенсировалось бесплатными кормушками. Это ему бы уже не понравилось. Это не есть справедливо. Тирания не страшит, когда на ней треугольная шляпа и серый походный сюртук. Когда же тирания – доносы друг на друга по пустякам и аресты, то это нечестно, товарищи. Я с вами в такую языковую игру не играю! Недаром свои интенции по отношению к России Витгенштейн в письме к Кейнсу, проговорившись, назвал детскими. Они и были детскими и безответственными. Подобно отношениям с Фрэнсисом, письмам к Патиссону («буду рад вновь увидеть твою чертову физиономию») и общению с сумасшедшими в клинике Друри (которые, конечно же, в сто раз умнее, чем их врачи). Безответственным и несерьезным в очередной попытке уйти от исполнения своего долга на сей раз не на фронт и не в австрийскую деревню, а к фрезеровско-левебрюлевским «дикарям» – изучать «ндравы» – был самообман, связанный с ней. В очередной раз собираясь покончить с философией, Витгенштейн не хотел понимать цикличности своего характера, не хотел понимать, что это желание убежать, происходящее от того, что часть вопросов уже решена, пройдет со временем, и придется вновь возвращаться к тому месту, с которого решил убежать в сторону, и придется начинать все сначала. Действительно, характер Витгенштейн, если отбросить в сторону его педантизм, – это вполне русский характер: или все или ничего. Но с таким характером не то что в России – в Австралии было бы жить небезопасно. Но он жил в Англии, продолжая любить Советский Союз.