Вадим Панов
Отражение
Я ударил «быка» ножом. И сразу, не дожидаясь благодарности от мужика, бросился к следующему противнику, в надежде и его достать сзади. Не получилось. Предсмертный хрип приятеля заставил второго «быка» развернуться, и мне пришлось уворачиваться от пули. Это нелегко. И мне, врать не буду, повезло: я ушел с линии огня за мгновение до того, как «бык» надавил на спусковой крючок, и пуля улетела в лес. Я же сократил расстояние до противника, а поскольку шага не хватало, взмахнул ножом, в надежде дотянуться до его руки. Дотянулся, и «бык» с визгом выронил пистолет. В следующее мгновение я вонзил нож ему в сердце. Вопль стих, теперь орала только женщина, а Сердцеед… Я надеялся, что эффект неожиданности даст мне пару секунд, но проклятый колдун сдавил мне грудь невидимой рукой. Так сдавил, что едва не вырвал сердце, а затем отбросил на машину. Я крепко приложился спиной.
– Ты зря сюда явился! – Сердцеед сделал пасс левой рукой, на расстоянии придавив меня к машине, и поднял правую, намереваясь оторвать мне голову.
Я знал, что у него получится.
– Сдохни!
Он выкрутил кисть правой руки, собираясь свернуть мне шею, но за мгновение до этого я резанул себя ножом по венам, лунный свет упал на кровь, силы удесятерились, правда, ненадолго, но мне хватило: я оторвал от себя невидимую руку дьяка-меченосца и освободился.
Этого Сердцеед не ожидал.
– Кто ты?
– Будь ты проклят! – завизжала женщина, бросаясь на него сбоку. Колдун отвлекся, я прыжком достиг его и схватил за горло окровавленной рукой.
Моя кровь стала жертвой Луне, и противостоять такой силе не мог даже дьяк-меченосец. Точнее, мог, но не сегодня. Не в Великое Полнолуние. Моя кровь впилась в него, проникла глубоко внутрь и отравила силу. Он хотел сопротивляться, но не мог. Наверное, это были самые ужасные секунды в жизни победительного дьяка: он стал слабым.
И смог лишь прохрипеть:
– Кто ты?
– Заткнись. – Я перевел взгляд на женщину. – Тебе помогут.
– Кто?
– Он. – Как раз подъехала желтая машина, и из нее вышел человек. Но начал человек с того, что сбросил в канаву тела «быков». Очень грамотно.
Потом спросил:
– Запаска в багажнике?
Женщина кивнула.
– Хорошо. – Человек направился к корме семейного автомобиля. – Займись мужем.
Потому что избитый муж потерял сознание.
А его жена, как ни странно, пришла в себя. Наверное, из-за ребенка, за которого отвечала. Женщина посмотрела на меня, на мою окровавленную руку, которой я твердо держал поникшего и сдавшегося Сердцееда, посмотрела на мешком лежащего мужа, поняла, что он не помощник, посмотрела на убитых «быков», а затем вновь перевела взгляд на меня.
– Что ты с ним сделаешь?
– Он хотел убить твою дочь, – ответил я, глядя женщине в глаза. – И это был бы не первый ребенок, которого он убил.
– Его нужно судить.
– Он убил мою принцессу.
Она не поняла, кого я имел в виду, но это не важно – она поняла главное.
Далеко не каждая женщина способна принять подобное. Ночью. На пустынной дороге. Глядя на здоровяка с окровавленными руками и слыша, как его напарник ковыряется в багажнике. Слыша, как сопит во сне дочь. Ах, да – и два «быка» в канаве… Женщина должна была упасть в обморок или закатить истерику, но мужику, который валялся на земле, повезло – у него была отличная жена. Такая будет подавать патроны, что бы ни случилось, а если он сдохнет – будет стрелять сама. Женщина поняла, что я собираюсь делать, приняла и спросила:
– Что с нами?
– Вы ничего не видели, – ответил я, глядя ей в глаза.
– Мы ничего не видели. – Она даже не попыталась улыбнуться. – Сделай то, что должен.
И я потащил Сердцееда в лес.
И знаете, мне показалось, что он тоже принял происходящее. Не смирился, но не стал бы сопротивляться, даже если бы мог. А он не мог, я почти нес его: моя кровь выжгла его силу так, как он сжег мою душу. И лишь когда я прижал его к толстому дереву, дьяк-меченосец вздохнул: «Жаль, что сейчас. Когда я только обрел счастье…»
Я хотел ответить как-нибудь, но он опередил, вновь поинтересовавшись:
– Кто ты?
И промолчать на этот раз было бы невежливо.
– Я с детской площадки, Сердцеед. Помнишь, ты посещал ее в марте? Ты и два «быка». Ты убил пятнадцатилетнюю девочку по имени Оля и еще удивлялся тому, что она девственница. Смеялся… – Моя рука не дрожала. – Я слышал.
– Ты не мог, – затряс он головой. – Тебя там не было, не ври! Там была девчонка и прыщавый студент! Ты… – Он посмотрел мне в глаза и сообразил: – Ты… – И он затряс седой башкой. – Ты не должен… Нет… Это не ты… Ты не мог. Мы тебя убили! Убили!
– Нет, – я улыбнулся. – Вы били не для того, чтобы убить, вы били, чтобы изуродовать. Я помню, как ты наслаждался, Сердцеед. Помню, как говорил: «Не убейте! Пусть эта мразь пресмыкается всю оставшуюся жизнь!» Я помню.
– Тебя там не было!
Он был прав: в какой-то мере меня действительно там не было, но это не имело значения, потому что:
– Главное – я все помню. – Моя кровь продолжала его травить. – А ты сейчас за все заплатишь.
Я – сын Великого Полнолуния, я знаю все способы, как правильно убить колдуна, но этому я решил вернуть совершенное зло. Пусть всего лишь одно – самое для меня важное. Я снял с себя чокер и накинул его на шею Сердцееда.
И затянул.
* * *
Все заканчивается там, где началось. Из праха – в прах, из зла – во зло, из тьмы – во тьму. Все должно вернуться туда, откуда вышло, чтобы не нарушать порядок вещей.
Таков закон.
С человеком и его желтой машиной мы расстались на Тверской. Я отдал ему деньги, он сказал, что ему никогда не было так интересно, как сегодня ночью. Я посоветовал ему обо всем забыть. Он сказал, что постарается, но не обещает. Я спросил про женщину и ее семью, он ответил, что они будут молчать. И добавил: «Мужик все равно ничего не вспомнит, а жена у него молодец. Я бы женился». Я бы не женился, но с человеком согласился: жена молодец. И он сам молодец. Он хороший.
Мы расстались на улице, которую только-только принялся теребить рассвет. Еще не игривый, а наполовину мрачный, не до конца победивший Тьму и потому – хмурый. Утренние краски отдают серостью, но она быстро исчезает и делается незаметной.
Я проводил взглядом красные огни желтой машины и прошел во двор. В свой старый двор. В спящий колодец, над которым еще вился след гигантской Луны. Вился, медленно истончаясь… Я прошел через скрипнувшую калитку ворот, мельком посмотрел на Сторожа, не ответив на его немой вопрос, остановился в центре, спрятав руки в карманы плаща, и замер, не зная, что делать. Во второе окно слева по дальней стене я не смотрел, потому что теперь оно ничем не отличалось от других. И на скрючившегося на асфальте юношу не смотрел тоже, хотя знал, что у него нет левой руки, одного глаза и селезенки. А еще у него не было крови, порченной жаждой мести, потому что всю ее он отдал мне.
Юноша – это я. Моя сожженная душа.
Вторая ее половинка.
– Знаешь, – тихо сказала Порча. – Если бы они тебя не искалечили, то были бы сейчас живы. – Она сидела на лавочке у подъезда, в тени, поэтому я не заметил ее раньше. – Они пали жертвой самоуверенности.
– В первую очередь они пали жертвой своей жестокости, – ответил я, не глядя на Ленку. – Им нужно было просто вырубить меня. Не отнимать будущее. Не превращать в калеку.
– Потому что в этом случае ты рано или поздно позабыл бы Ольгу, – грустно закончила Порча.
И вздохнула, глядя на того меня, что лежал на асфальте. На слабого паренька, у которого отыскались силы только на месть.
Очнувшись, я кричал от боли – она рвала меня, несмотря на всю ту наркоту, что в меня вливали, а когда вспомнил, что они сделали с Ольгой, – кричал и от боли, и от ненависти. Я знал, что искалечен, и выжил только потому, что ненавидел. Но что толку от того выживания и от той ненависти? Кем бы я вышел из больницы? Беспомощным инвалидом. И тогда пришла Порча. Ленка Порча, двоюродная сестра моей принцессы. Ленка Порча, которая сказала, что не смогла отыскать зверя, но знает, что нужно делать. Я не поверил. И не верил до тех пор, пока не увидел, как она плавит в руке стекло. Как заживляет раны. Как снимает боль… И еще: Ленка была честна со мной. Она сказала, что я попаду в Отражение, но умру. Я выпущу зверя, но отдам ему свою кровь. Мой двойник стал плотью Отражения, а моя кровь связала его с Днем. Я не должен был помнить только одно: что случилось с Ольгой. Я должен был это выяснить…
Я выяснил.
– Где Сердцеед? – глухо спросила Порча.
– Издох.
– Ты меня обманул.
– Все закончилось.
– Ты отомстил.
– Я умер.
– Таким было условие сделки.
– Что дальше?
Я не хотел задавать этот вопрос, но он сам сорвался с губ. Потому что я действительно не знал, что делать дальше. Я ведь не настоящий – я двойник. Я был создан для того, чтобы найти и убить. У меня хорошо получалось ненавидеть и еще – любить мою принцессу. Но что делать теперь?
– Теперь ты свободен, – негромко произнесла Порча.
– Я не был рабом.
– Неужели? – Она не смеется, она серьезна, но от этого только хуже, потому что она права. – Ты был рабом своей ярости.
– Знаю… – Я неуверенно машу рукой и в последний раз оглядываю родной двор, посреди которого я лежу мертвый. – Я умру?
– Нет, – качает головой Ленка. – Дети Великого Полнолуния ребята крепкие, ты протянешь долго.
– Что я буду делать это долго?! – кричу я.
Мне страшно.
– Теперь у тебя есть жизнь. – Порча поднимается. – Пошли, покажу тебе Отражение.
Серость рассвета почти исчезла. Лающий страж спит. Я медленно бреду за Ленкой по улице, на которой становится все больше и больше желтых машин, а дом, который должен был родиться в Питере, смотрит мне в спину.
Я иду жить свою жизнь.
Макам I. Проклятый старый дом
В заросшем парке стоит старинный дом,
Забиты окна, и мрак царит
Извечно в нем,
Сказать я пытался, чудовищ нет на земле,
Но тут же раздался ужасный голос во мгле,
Голос во мгле…[2]
Ingresso
Летний дождь не приносит холода – он освежает. Его прохладные капли падают на раскаленные камни, на асфальт, только что потевший липкой смолой, на горячие крыши и людей, радующихся брызгам неба. Капли рассказывают, что скоро, через месяц, или два, или три – не важно… Время не важно, ведь оно проходит, и скоро наступит осень. Капли потяжелеют и помрачнеют, наполнившись грустью желтых листьев и холодным смехом длинной ночи…
Но сейчас они веселы и в радость даже вечером, делая сумрачную прохладу еще более свежей, а город – чистым.
И именно в дождь свернул на Охотный Ряд необычный автомобиль: черный, как засвеченная пленка, и такой же блестящий, а главное – такой же старый «Horch 951 Pullman», железный аристократ, рожденный в давние времена фотографических отражений. «Horch» ехал быстро, но аккуратно, привлекая не внимание дорожной полиции, а только взгляды – и полицейских, и автомобилистов, и даже прохожих, оборачивающихся на воплощенное в металле изящество. Зрители понимали, что в таком лимузине перемещаются очень важные персоны, удивлялись отсутствию сопровождения из тяжелых, прямоугольных внедорожников, и не догадывались, что единственным пассажиром блестящего «Horch» был его шофер.
Посланный в город с поручением.
С Новой площади он повернул на Маросейку, с нее – на Большой Спасоглинищевский и стал неспешно спускаться к Солянке. Но, почти добравшись до нее, притормозил, взял налево, в темный двор старого двухэтажного дома, и остановился у ведущей в подвал двери. У двери не толкались, хотя заведение «Подпольный Шомпол» пользовалось в Отражении популярностью, и столики приходилось заказывать, а лишних гостей держать в уличной очереди.
Но не сегодня.
Сегодня водитель поставил «Horch» напротив двери, но охранники смолчали. Не струсили – они мало чего боялись, – а промолчали, признавая право гостя вести себя подобным образом. Охрана у неприметной двери неприметного подвального заведения тоже отличалась неприметностью: два заурядного сложения брюнета в черных футболках, кроссовках и брюках свободного кроя. Скромные крепыши с узкими черными глазами, которых не сразу заметишь, а если заметишь, то внимания не обратишь. Но то – несведущие. Водитель же отлично знал, что заведение стерегут яомо, а судя по тому, как они поворачивали головы – леопарды в своем втором облике.
Очень опасные противники, хоть и неприметные.
Но даже они не рискнут оскорблять владельца лимузина нападением на его шофера. Знают, к чему приведет подобная наглость.
Охранники смолчали.
Водитель же заглушил двигатель, распахнул дверцу и вышел. Он был одет в классическую темно-оливковую форму шофера: фуражка, френч, галифе, черные сапоги и черные кожаные перчатки. Костюм был пошит идеально, сидел как влитой, полностью соответствовал блеску длинного «Horch», и вместе они наполняли московский двор ароматом почти забытого стиля тех времен, когда автомобили еще соревновались в изяществе с каретами. А сам водитель оказался человеком выше среднего роста, плотным, чуть округлым в плечах, но даже с виду – необычайно крепким. У него было простоватое лицо, украшенное аккуратными усами, черные глаза и большая ямочка на мягком, невыразительном подбородке.
Что же касается манеры поведения, то она отличалась такой уверенностью, словно длинный «Horch» принадлежал ему: хозяева шофера были настолько могущественны, а служил он так долго, что не мог не впитать часть их силы.
– Нас предупредили, – резким, чуть каркающим голосом произнес один из яомо.
У этой породы оборотней говорить получалось плохо.
– Он здесь? – осведомился водитель.
– Проводить?
– Не надо.
Сразу за дверью начиналась длинная прямая лестница с одной маленькой площадкой, спустившись по которой шофер оказался в первом зале «Подпольного Шомпола». Это заведение занимало весь подвал дома, весь старый подвал старого дома, и хозяева специально оставили напоказ древнюю кирпичную кладку, подчеркивая солидный возраст помещений. Залы получились не очень большими, но этот факт придавал «Подпольному Шомполу» очарования.
В первом из них гостей встречал небольшой бар и несколько столиков, за угловым дремал подвыпивший мо-ван, видимо, сегодня была не его смена, а за другим две престарелые ведьмы лапали только что сотворенного инкуба. В следующем зале была организована открытая кухня, где повара-китайцы предлагали желающим поучаствовать в приготовлении блюд. В третьем и четвертом вновь оказались столики, в пятом курили, причем не только кальян и сигары, а дальше начинались кабинеты, в одном из которых шофера поджидал высокий мужчина, худой и ушастый, одетый в расстегнутый пыльник старого покроя, который почему-то не снял в помещении, недорогой костюм и видавшие виды ботинки. Рядом с ним, на диванчике, стоял видавший виды портфель и лежала неопределенного цвета шляпа, превосходно сочетающаяся с пыльником.
– Принес? – коротко спросил шофер, не став тратить время на приветствия.
Давая понять, что он не считает ушастого ровней.
– Принес, – кашлянув, ответил тот.
В поведении длинного владельца пыльника чувствовалась некоторая робость.
– Покажи.
– Да, конечно, да…
Ушастый засуетился, схватил портфель, принялся неловко открывать замки, щелкая ими, но не справляясь, сообразил, что ведет себя недостойно, смутился, покраснел, замер на секунду, передохнул и после этого спокойно открыл портфель.
Шофер взирал на кутерьму с усмешкой.
– Вот, – ушастый протянул завернутую в бархат книгу.
Водитель аккуратно развернул ее, оглядел переплет, выполненный из похожей на человеческую кожу, с особенным тщанием изучил замысловатую печать, раскрыл, просмотрел титул, пролистал плотные страницы, задержавшись примерно посередине, – листал так небрежно, что вызвал у длинного едва слышный стон, затем закрыл, завернул в бархат и вынес вердикт:
– Да, это Книга Древних…
И пошатнулся.
Выпрямился. Пошатнулся вновь, но устоял, ухватился рукой за стол, выронил драгоценную книгу, изумленно посмотрел на ушастого, а в следующий миг догадался:
– Это ты! – Ведь тонкую бархатную ткань так легко наполнить легчайшим дурманом, проникающим сквозь поры кожи. – Ты…
Дальнейшие слова обратились в хрип.
А когда дурман повалил шофера на пол, ушастый выбрался из угла, в который забился от страха, подошел, потрогал носком ботинка руку водителя, не дождавшись реакции, осмелел – наступил на пальцы, проверяя, не притворяется ли поверженный гость, и, убедившись, что тончайший, похожий на пыльцу, порошок сделал свое дело, с облегчением выдохнул и присел рядом с шофером на корточки. Достал из портфеля короткую металлическую тубу, медленно отвинтил плоскую крышку и осторожно извлек металлический штырь толщиной с палец и длиной примерно пятнадцать сантиметров. Штырь покрывала бахрома тончайших черных волосков различной длины, извивающихся, словно змейки. С одной стороны штырь заканчивался пластиковой коробочкой беспроводной гарнитуры, с другой виднелся хищный стреловидный наконечник.
Длинный несколько секунд подержал штырь в руках, внимательно глядя на извивающиеся волоски, затем вздохнул, повернул голову шофера, поднес штырь к его левому уху, еще раз вздохнул, беззвучно извиняясь перед жертвой, и надавил, загоняя штырь в голову жертвы. Дело шло медленно, но не вызывало ни крови, ни конвульсий – штырь не убивал, а просто проникал в новое место. Через три минуты он полностью скрылся в шофере – снаружи осталась лишь коробочка беспроводной гарнитуры, ушастый поднялся, закрутил и спрятал в портфель тубу, добавил к ней поднятую с пола книгу, надел шляпу и вышел вон.
А еще через пятнадцать минут водитель открыл глаза, какое-то время не двигался, глядя в сводчатый потолок, затем встал, поднял фуражку, отряхнул и вернул на голову, одернул френч, поправил гарнитуру в левом ухе, достал из кармана телефон, набрал номер, вновь прикоснулся к гарнитуре, удивившись, что она заработала, убрал телефон и, услышав ответ, доложил:
– Как я и предполагал – пустышка, моя госпожа. Книга Древних оказалась подделкой. Необычайно хорошей подделкой, которая сумела обмануть даже Виссариона, но все равно подделкой. Печать, очевидно, фальшивая. – Он выдержал паузу, слушая ответ, кивнул: – Да, моя госпожа, я немедленно возвращаюсь в особняк.
Шагнул к двери, но задержался. Оглядел кабинет, как человек, мучимый мыслью, что позабыл нечто важное, едва заметно пожал плечами и ушел.
Господин Му, владелец «Подпольного Шомпола», крайне щепетильно относился к просьбам гостей организовать приватную встречу, и посему ни одна тварь Отражения не узнала, что именно произошло в тот день в одном из кабинетов известного московского заведения.
Punto
«Белое… Разве небо может быть настолько белым? Удивительно белым… Пронзительно белым… Совершенно белым… Нет, это не облака. Облака не бывают такими ровными, как скатерть. Облака могут казаться нарисованными, но никогда не превращаются в разлитое ровным слоем молоко… Краска!»
И он вдруг понял, что напоминает удивительно белое небо – потолок!
«Это краска!»
А в следующий миг он осознал себя.
Нет. В следующий миг он только начал осознавать себя, шаг за шагом определяя ключевые характеристики.
«Я – мужчина».
Это понимание возникло первым.
«Я – мужчина!»
Воин. Как будто ничего важнее для самоидентификации не существовало. А может, и правда не существовало? Ведь сначала нужно понять, на что способен, и лишь потом заняться перебором фотографий из семейного альбома.
Он мужчина, он только что очнулся, он лежит на полу и смотрит в потолок.
«Опасность!»
Он резко подскочил, выпрямился, тут же слегка пригнулся в полуприседе, мысленно обругал себя – ведь шум движения могли услышать, и огляделся.
«Почему опасность? Потому что я был без сознания. Я очнулся, значит, был оглушен… А может, прихватило сердце? Нет».
Коротко и жестко.
Нет. Никакой болезни. Он воин, а значит, потеря сознания определяется только враждебными действиями.
Опасность.
Но что произошло?
Этого мужчина пока не понимал.
Он очнулся… Не проснулся, нет, а именно очнулся в этой комнате. Как будто был без сознания. Или под действием веществ. Очнулся, лежа на полу. В этом месте пол покрывал толстый ковер с длинным ворсом, и мужчина лежал на нем. На полу, на ковре, на спине. Слева – диван и маленький столик, рядом со столиком – изящная шкатулка. Упала. Раскрылась. В ней, в уютных, проложенных бархатом ячейках, лежали изящные фарфоровые фигурки. Теперь они рассыпались. Одна переломилась пополам.
Открыв глаза, мужчина увидел белый потолок, а на нем – сейчас, не раньше, – большую старинную люстру. Позолоченная бронза и хрусталь. Лампочек двадцать, не меньше…. Светят так ярко, что глазам стало больно, и мужчина громко выругался.
Хрипло. Но после того, как прокашлялся, выяснилось, что у него приятный баритон.
«Опасности нет».
«Опасности нет?»
Никого не слышно, никого не видно.
Мужчина прикрыл глаза ладонью, уселся, облокотившись спиной о диван, посидел, привыкая к свету, и вдруг понял, что он в комнате один.
Один!
Из одежды – набедренная повязка, из оружия – ничего…
Стоп!
«Из одежды – набедренная повязка? Это нормально?!»
Глаза привыкли к свету, мужчина посмотрел на себя, убеждаясь, что не ошибся и в самом деле облачен в весьма скудное одеяние, затем еще раз выругался, поднялся, вскользь осматривая зал, и подумал, что нет – ненормально. В такой гостиной нужно появляться в соответствующем облачении, в костюме или смокинге, но уж никак не в набедренной повязке.
«Почему я в таком виде?»
И этот вопрос вызвал следующий, который должен был завершить процесс идентификации:
«Кто я?»
И тут мужчина оказался в тупике. Первое, что пришло в голову – «Кирилл», но это имя не вызвало никаких ассоциаций. Просто Кирилл. Имя не показалось родным, но ничего другого он так и не смог выдумать, пришлось смириться.
«Ладно, пока пусть будет Кирилл, после уточним».
Затягивать процесс идентификации мужчина не собирался.
Он поднялся, подошел к высокой межкомнатной двери, больше похожей на створку ворот, надавил на золотую ручку и потянул. Бесполезно. Толкнул – ничего не изменилось. Дверь оказалась запертой.
Но при этом Кирилл наконец-то обратил внимание на то, что костяшки пальцев на обеих руках разбиты в кровь. Откуда взялись ссадины, сомнений не было никаких, и это обстоятельство заставило мужчину поморщиться – еще одна странность в ряду прочих.
Бумажника нет. Документов нет. Набедренная повязка…
«Я напился и попал в исторический музей? А пальцы разбиты, потому что подрался с экскурсоводом? Вдруг мне не понравился его рассказ, я устроил дебош, полицейские пустили в комнату усыпляющий газ и сейчас хохочут за дверью, глядя на мои блуждания через следящие видеокамеры? Или у меня галлюцинации?»
– Где я? – спросил Кирилл громко, поскольку звук голоса приносил некое успокоение.
Спросил и сам себе ответил:
– Я не узнаю комнату.
– Как меня зовут?
– Меня зовут Кирилл.
– Это не мое имя.
– Лучшего нет.
– Что происходит?
– Я очнулся на полу в незнакомой запертой комнате. Один. Болит скула. – Мужчина пощупал лицо. – Бровь рассечена, костяшки пальцев разбиты, документов нет, одежды нет, и я ничего не помню. Как я здесь оказался? Была вечеринка? Может, мы с друзьями вчера здорово перебрали? – Кирилл помолчал. – Надеюсь, память вернется. Наверное, из-за этого я так растерялся: ничего не ясно, вокруг никого… Я совсем один. И совершенно не помню эту чертову комнату. Большую… не комната, а зал с высоченными, под пять метров, потолками. В дальнем углу стоит мраморный камин… Я что, в каком-нибудь дворце? Или в замке?
Звук голоса поначалу действительно успокоил мужчину, но теперь, по мере того как вопросы становились все более неприятными, а ответы отсутствовали, Кирилл вновь стал нервничать.
– Где я? – а в следующий миг сообразил: – Надо выглянуть в окно! Во всяком случае, станет ясно, что я на Земле.
Шутка не показалась смешной.
Мужчина ни черта не помнил, но в глубине души отчего-то появилось ощущение, что он действительно мог проснуться не на Земле, и ощущение его тревожило.
Кирилл повернулся, отыскал взглядом высоченные окна, точнее, отыскал взглядом плотно задернутые портьеры, за которыми, возможно, прятались высоченные окна, вздохнул и медленно, словно ожидая нападения, подошел к ним. Портьеры оказались очень плотными, из тяжелой бархатной ткани и… старыми. Создавалось впечатление, что они провисели в этом дворце, замке или особняке несколько столетий и окаменели в той форме, которую им придал средневековый дизайнер. Или горничная. Или… В общем, тот, кто прикасался к портьерам последним. При этом на бархате совсем не оказалось пыли. Каменная твердость есть, а пыли нет.
Убедившись, что раздвинуть портьеры не удается, Кирилл с трудом протиснулся между ними и стеной, бочком добрался до окна, жадно заглянул в него и не удержался от короткого ругательства:
– Проклятье!
На улице очень темно, можно сказать – беспросветно темно: ни силуэтов деревьев, ни огней других домов, ни придорожных фонарей – ничего. Разглядеть удалось лишь потоки воды, омывающие стекло, и стало ясно, что на улице идет сильный дождь. Однако его шум оставался по ту сторону стекла. Окна оказались старыми, скорее всего, ровесниками особняка, но звукоизоляцию обеспечивали идеальную.
– Есть в этом что-то неправильное, – пробормотал мужчина, но что именно, уловить не смог.
Кирилл огляделся, надеясь отыскать ручки или шпингалеты, ничего не обнаружил и решил разбить стекло: поскольку тяжелая дверь заперта и сломать ее не представляется возможным, окно оставалось единственным выходом из комнаты.
Выбить стекло, выйти на улицу, пусть даже и в набедренной повязке, пусть даже под дождь, отыскать дверь в особняк, постучаться и… Что будет дальше, Кирилл представить не мог, поскольку не помнил, с чего все началось. Но знал, что окончание жуткой неизвестности само по себе станет превосходным достижением.
Решено! Надо бить стекло!
«Может, подождем? – поинтересовался голос разума. – Если тебя действительно заперли друзья, зачем портить вечеринку разбитым окном?»
Кирилл на мгновение замер, но затем качнул головой, прогоняя сомнения прочь:
– Я не могу больше ждать, не могу сидеть и ничего не делать. Если бы я помнил, как тут оказался, – это одно, но я не помню, и мне… Мне от этого неуютно.
Кирилл завуалированно признался себе в страхе, но только себе. Никто другой о его слабости не узнает.
Он вспомнил, что видел несколько старинных, изогнутых стульев, выбрался из-за портьер, подошел к ним и вздрогнул: рядом со стульями в беспорядке валялась одежда.
«Моя?»
Поднял пиджак, прикинул к плечам, хмыкнул – узок, для очистки совести приложил к ноге туфлю, вновь хмыкнул и бросил ее обратно. Подумал, поворошил груду одежды и убедился, что видит законченный комплект: серые брюки в полоску, черный пиджак, белая сорочка, галстук, белые перчатки, блестящие туфли, носки… Очень похоже на одежду слуги.
Здесь разделся дворецкий? А где он сам?
Причем одежду не сняли, а скинули, она пребывает в полном беспорядке, а на сорочке в спешке оторвали две пуговицы.
Похоже, по дому бегает голый слуга, сорвавший одежду в припадке ярости или страсти. Или ему за это заплатили…
«Может, это я сорвал с него одежду? А потом избил?»
Думать об этом не хотелось. Кирилл взял стул, вернулся к окну, напрягаясь и ругаясь, сдвинул правую портьеру, не намного, но достаточно, чтобы размахнуться для удара, размахнулся, в последний момент, конечно, чуть зажмурил глаза, опасаясь осколков, но… Но старые стекла, вставленные в старые и хлипкие на вид рамы, спокойно выдержали мощный удар тяжелым стулом. И вместо звона разбитого стекла в гостиной прозвучала громкая брань уронившего мебель Кирилла.
Стул сломался, рама не шелохнулась.
– Все это очень странно…
Кирилл потер ноющие руки, еще раз, не поверив глазам, осмотрел окно, повторно убедился, что оно невредимо, повторно выругался, вернулся в зал и плюхнулся в ближайшее кресло.
Оставалось сидеть и ждать, когда кто-нибудь придет и выпустит его. И не обвинит при этом в краже. Или еще в чем-нибудь. В чем? В том, на что ненавязчиво намекают разбитые костяшки пальцев. В драке. Или в избиении. Нет, все-таки в драке, поскольку рассечена бровь и ноет, словно от удара, скула.
«Возможно, я упал с лестницы, это объяснит бровь и скулу, но ободранные костяшки – слишком характерная травма…»
Однако больше всего Кирилла беспокоил тот факт, что он ничего не помнил. Ни о том, как вел себя на вечеринке (была ли она?), а вообще – ничего. Ни точного имени, ни фамилии, ни места работы, никаких естественных сведений, кроме того, что он мужчина, в памяти не появилось. А значит, его проблемы куда серьезнее, чем показалось на первый взгляд.
Он не выпил лишку, у него амнезия.
И от этой мысли внутри появлялся неприятный холодок. Как у любого нормального человека, которому объявили, что всю свою прошлую жизнь он теперь будет узнавать по чужим рассказам.
«Будем надеяться, что амнезия кратковременная и скоро пройдет».
Кирилл попробовал заставить себя успокоиться, но не получилось – печальные мысли продолжали лезть в голову, и мужчина решил заняться чем-нибудь нужным. Например, обыскать гостиную.
И заодно подумал, что он, судя по всему, является весьма деятельной натурой.
– Посмотрим, что здесь можно найти, – пробормотал Кирилл, поднимаясь с кресла.
Комната, которую он определил гостиной, была большой, не комната, а самый настоящий зал, высотой под пять метров. По всему периметру потолка шла лепнина, а в углах зала она превращалась в скульптурные композиции, в которых выделялись главные фигуры – поддерживающие потолок здоровяки, позой напоминающие атлантов, а вокруг них – сонм второстепенных существ, спускавшихся до самого пола. Фигуры не повторялись, каждая композиция была уникальной, но рассматривать их Кирилл не стал – пожалел времени. Бросил еще один взгляд на старинную люстру и медленно прошел вдоль длинной стены гостиной. Отметил – повторно – старинную мебель, тяжелую, крепкую, украшенную резьбой, и задержался у очень больших картин в золоченых рамах. На той, что слева, изображалась красивая молодая женщина в строгом черном платье, одновременно пленительная и холодная, обещающая или блаженство, или обезглавливание. А возможно – блаженство обезглавливания… Женщина сидела на троне, походящем на пасть дракона. Не в вычурном кресле – это Кирилл понял сразу, – а именно на троне. И несмотря на отсутствие каких-либо регалий, не оставалось сомнений в том, что на полотне изображена коронованная особа. Слишком уж отчетливо читалась привычка повелевать во взгляде красавицы.
А вот подписи к картине не было, и кого именно он видит, осталось для Кирилла загадкой.
Что касается второго холста, столь же огромного, как первый, то его мужчина поначалу принял за современную работу. Затем, приглядевшись, понял, что обе картины выполнены в одном стиле и, скорее всего, одной рукой. Затем признался себе, что не является экспертом-искусствоведом, не в состоянии сказать, когда было написано полотно, но думает, что оно старинное, потому что выставлять в такой гостиной новодел не имеет никакого смысла. Если же картина написана в Средние века, ею можно восхищаться, потому что неведомый Кириллу художник изобразил на полотне Землю, летящую вокруг Солнца. И ракурс был таким, словно писал художник, стоя на Луне.
