Вадим Журавлев
Конец прекрасной эпохи

– Ваши приезды в Москву теперь не носят «абонементного» характера, и многие справедливо волнуются, что вы нас совсем забудете.

– Пока я числюсь главным дирижером и художественным руководителем Госоркестра, помимо прав у меня есть и определенные обязанности. И я их выполняю вне зависимости от абонементов. Я дирижирую ровно столько, сколько и при абонементной системе. Ничего не изменилось. И это только внешнее впечатление, что я стал меньше в Москве дирижировать, реже появляться. Эти слухи распространяют заинтересованные в этом люди, и я их знаю. Они очень хотят раскачать основы Госоркестра – ведь каждый сейчас мнит себя Караяном и хочет утвердиться (причем действительно верит в свою исключительность). Поэтому здесь все средства хороши. Я буду дирижировать, пока жив и здоров, и в каждом московском концерте прозвучат новые сочинения, совершенно неизвестные, гениальная, просто великолепная музыка. Что я и делал до сих пор. К сожалению, наша критика не замечает этого, а мне обидно. Ну живу я со штампом «специалиста по русской музыке». Это хорошо, лучше быть специалистом в чем-то, чем ни в чем. Но почему-то считается так: если неспециалист по русской музыке дирижирует всем – и русской, и западной музыкой, – то это очень хорошо и этому отдается преимущество. Я же, как какой-то изгой, хожу с ярлыком «специалист по русской музыке» на шее. Последние 15 лет я открыл столько новых сочинений, столько показал новых сочинений в Москве, в Петербурге. И это факты, которые не хотят замечать. А если их заметить, то, значит, надо признавать. Но я выше этого, я уже пережил свои желания.

– Из последних ваших работ уникальна запись всех симфоний Малера, который писал свои произведения летом на прекрасных озерах Зальцкаммергута. Вы тоже любите водную стихию, вот и сейчас собираетесь встретить юбилей в лодке, на рыбалке. Это помогало вам в восприятии малеровской музыки?

– Наверное. Плохо себе представляю, чтобы Малер, проживший 51 год и создавший такие эвересты, монбланы, памиры в музыке, мог много времени посвятить рыбалке, отвести душу. У него и сил на это не было: летом, когда можно рыбачить, он только и имел возможность сочинять. Весь же сезон он как оперный дирижер боролся с рутиной, с певцами, с дирекцией, наживал себе раны на сердце. И самосожжение кончилось печально. А может, так и нужно было? может, тогда не было бы и Малера? Зато весь мир теперь стоит на коленях перед Малером. Так же, как и Брукнером. И это будет по отношению к нашим гениям – Мясковскому и Метнеру. Я в это твердо верю. Это музыка XXI века: Мясковский и Метнер будут признаны. Не может иначе быть. И поэтому я смею напомнить, что определенную роль в этом сыграет полная антология Мясковского – 39 записанных нами сочинений. Об этом пока молчат, и послушать их негде. Сейчас моя супруга буквально выцарапала записи, хранившиеся в шкафу фирмы «Мелодия», и передала на радиостанции в Москве, Лондоне, Париже. И они все же будут звучать.

– Летом вы стали рыцарем ордена Почетного легиона, в Швеции вас также собираются наградить. Да и в нашей стране вы не были обделены наградами. Но что для вас лучшее выражение славы?

– «Слава – богатство суетное», – говорится в моей любимой опере «Китеж» Римского-Корсакова. Говорит так князь Юрий, когда Китеж осажден и приговорен. Я не знаю, что такое слава, – и слава богу. Я никогда не чувствовал ее, была ли она у меня, есть ли. Меня это не волнует. Я люблю уединяться, оставаться наедине с природой, с партитурами, книгами. Со всем, что я люблю. Больше всего люблю то, что останется после нас, – природу.

– В ваших словах вновь слышится малеровский пантеизм…

– А Корсаков? да и трудно назвать художника, который был неравнодушен к природе. Наверное, это просто невозможно. Тогда это просто не художник. И поэтому то, что нельзя доверить каждому, можно доверить природе. Это и есть взаимное обогащение. А если рассматривать диалектически, человек – неотъемлемая часть природы, а значит, мы вместе. Рождение, смерть – бесконечные циклы. Природа сама тоже меняется, может, это и не так заметно для нас. Но смотрите, сейчас бунтует природа. Люди довели ее до такого состояния, что она вышла из берегов, она бунтует. И люди поплатятся за это.

Независимая газета, 5 сентября 1998 г.

«Я опять врос в Большой»
Утверждает Евгений Светланов

15 декабря в Большом театре состоится первая премьера сезона – «Псковитянка» Римского-Корсакова. Спектакль ставят режиссер Иоаким Шароев и сценограф Сергей Бархин. Но особенный интерес вызывает участие в работе над ним Евгения Светланова. 70-летний дирижер, в середине 60-х гг. возглавлявший театр, в последнее время дирижировал в Большом лишь изредка.

Репетиции «Псковитянки» проходят в обстановке, приближенной к боевой: возглавляемый Светлановым Государственный симфонический оркестр всеми силами старается избавиться от своего худрука, целиком посвятившего себя в этом сезоне Большому театру. Евгений Светланов еще ни разу не выступил публично по этому вопросу, и его оценка ситуации впервые в эксклюзивном интервью «Ведомостям».

– Судя по тому, что вокруг вас бушует буря, а вы спокойно репетируете, этот спектакль имеет для вас особое значение?

– Я очень давно хотел вернуться к своему первенцу и первенцу Римского-Корсакова. С «Псковитянки» началась моя дирижерская судьба. Это было в мае 1955 года в филиале Большого театра. Спектакль уже шел давно, и я его выбрал сам, когда поступал в стажерскую группу театра. С тех пор эта опера была для меня как первая любовь. Все эти годы она выходила на поверхность и снова уходила вглубь, но всегда была при мне. За эти годы все основные огромные задачи оказались мною выполнены. Кстати, это огромное счастье: такое не всегда удается нашему брату. И когда все эти титанические работы оказались завершены, меня вновь потянуло на «Псковитянку».

– Удавалось ли вам продирижировать оперой Римского-Корсакова в других театрах?

– Пока раскачивались в Большом, «Псковитянку» поставил Валерий Гергиев в Мариинском театре. Гергиев пригласил меня на два спектакля. Я получил в Мариинском такое наслаждение, что только разохотился.

– После вашего отказа дирижировать «Лебединым озером» в постановке худрука Большого театра Владимира Васильева, кажется, постановка «Псковитянки» долго откладывалась.

– В прошлом году, когда мой 70-летний юбилей отмечался в Большом театре, я получил официальное приглашение Владимира Викторовича Васильева на постановку. Мы назначили сроки и стали подбирать составы. Я решил, что будет исполняться третья, окончательная редакция оперы. Она все же самая лучшая. Римский-Корсаков везде писал, что при постановке надо руководствоваться только ею. В этой же редакции я дирижировал «Псковитянкой» в 1955 году, и в Мариинском тоже она поставлена.

– Вам комфортно работать сейчас в Большом?

– Я получаю такое творческое наслаждение от работы со всеми цехами Большого, что мне не хочется слезать с пульта. Я опять врос в Большой театр. И очень высоко оцениваю то, что все вокруг меня делают. Я получаю только полную отдачу.

– Вы уже заявляли, что «Псковитянка» станет для вас последней оперной работой. Это действительно так или при определенных условиях вы могли бы еще чем-нибудь продирижировать?

– Загадывать трудно. Я хотел пропеть лебединую песню «Псковитянкой». Пока я и придерживаюсь этого решения. Тем более, что новых предложений ни от кого пока не поступает. А я не привык навязываться. Может быть, я бы с удовольствием продирижировал «Пиковой дамой», идущей в театре. Тем более, что мне не удавалось продирижировать в театре «Пиковой дамой» – я записывал только музыку к кинофильму Романа Тихомирова.

– После премьерной серии спектаклей (15—21 декабря) вы собираетесь дальше дирижировать «Псковитянкой»?

– Обязательно. Аппетит мой не удовлетворят только премьеры.

– Вы так долго и мастерски держите паузу в конфликте с Госоркестром, который собирается отправить вас на пенсию, обвиняя при этом в нежелании работать. Собираетесь ли вы как худрук вступить в полемику с директором оркестра?

– В первую очередь меня удивляет и возмущает позиция Министерства культуры. Там все известно, у нас с министром целая переписка. Ее можно было бы издать, и она бы стала бестселлером. Я занят в Большом театре, специально отгородил себя от всего негативного. Нашел в себе силу воли заняться делом. Но это не значит, что судьба оркестра мне безразлична. Погубить этот оркестр значит совершить государственное преступление. Я встречался с Валентиной Матвиенко и надеюсь, что к Новому году ситуация прояснится и изменится в положительную сторону.

Ведомости, 7 декабря 1999 г.

Евгений Светланов: «Выхожу на сцену даже без палки»

Завтра в Большом зале Консерватории дирижирует великий Евгений Светланов, который не выступал в Москве с тех пор, как полтора года назад министр культуры Михаил Швыдкой уволил его с поста главного дирижера Госоркестра.

Совсем недавно Светланов перенес тяжелую операцию и теперь вновь возвращается к работе. Во время репетиций Евгений Светланов дал эксклюзивное интервью корреспонденту «Газеты» Вадиму Журавлёву.

– Евгений Федорович, с каким чувством вы возвращаетесь к московской публике после истории с вашим увольнением и длительного отсутствия?

– Очень трудно объективно сказать, что я чувствую. Это переплетение разных чувств, даже взаимоисключающих. Не хочу подробно о них рассказывать. Надеюсь, что публика не забыла меня и завтра она придет послушать редко исполняемую программу из сочинений Брамса. Как всегда, я следую своему главному принципу: обязательно приготовить что-нибудь новое.

– Обиды прошлого забыты или они остались в вашей душе?

– Я совершенно отключился от всего этого, потому что настоящая беда пришла ко мне несколько позже. Я имею в виду мою тяжелую болезнь и не менее тяжелую операцию, после которой я только пытаюсь возродиться. У меня были концерты в Голландии, Петербурге. И с корабля на бал я попал в Москву. Это первый заход после болезни.

– Министр культуры Швыдкой сказал полтора года назад, что такого дирижера, как Светланов, будут звать наперебой во все оркестры. Вас звали?

– В Москве только один оркестр сразу, как только раздался приказ о моем увольнении по КЗоТ, отреагировал. Это Российский национальный оркестр, с которым я завтра и выступаю. Владимир Теодорович Спиваков сказал, что оркестр в моем распоряжении. Полный карт-бланш. И в Петербурге Юрий Хатуевич Темирканов. Больше других подобных предложений я не получил.

– А новое руководство Госоркестра не предлагало вам сотрудничать?

– Нет.

– Недавно назначенный главный дирижер Большого театра Александр Ведерников уже объявлял, что с вами ведутся переговоры. Они привели к серьезному результату?

– У меня была встреча с новым руководством театра, которое очень внимательно отнеслось ко мне. Это было выражено в исключительно теплой телеграмме по поводу моего очередного дня рождения в сентябре. И в просьбе наладить контакты на любом уровне.

Мне предложили дирижировать текущими спектаклями. Участвовать в симфонических концертах, которые возобновляет Александр Александрович Ведерников. И это хорошо, это головановская традиция, которую я в свое время подхватил. Наконец, мне предложили новую постановку. И я даже дал название, которое в Большом встретили с огромным энтузиазмом. Это «Мадам Баттерфляй» Пуччини.

– Та опера, в которой вы впервые вышли на сцену Большого театра в детстве…

– В трехлетнем возрасте! Такие у меня здесь предложения. Так что я без работы не остался. Меня подкосила болезнь, но мне говорили врачи, что большой стресс, вызванный психологической, душевной травмой, никак не может пройти мимо, не оставив после себя последствий. И не обязательно это должен быть инфаркт или инсульт. Это может быть неожиданная вещь, как у меня. На ноге возникла липома, которая разрослась до такой степени, что врачи немедленно положили меня на операционный стол и полноги отхватили. Но, слава богу, пока кое-что осталось!

– Операцию делали в Стокгольме?

– Нет, в Институте хирургии в Москве. Делал академик Миланов, который сам претерпел страшную вещь. У него не так давно была ампутирована нога выше колена. И он нашел в себе силы реабилитироваться и теперь стоит по 5—6 часов у стола и оперирует.

Я за свою жизнь претерпел 11 операций под общим наркозом, но не знал, что операция последняя потребует очень длительного лечения. Фактически полгода. Анестезиолог, профессор Светлов, навещая меня в палате, сказал, что по всем показаниям я физически вернусь к своей работе. «Конечно, в том случае, если вы захотите», – добавил он с саркастической улыбкой. Теперь я понимаю, почему он так мудро сказал.

– Вы теперь будете сидя дирижировать?

– Нет! Я стою. На ноге у меня ортез, который мне помогает, и я выхожу на сцену даже без палки. В Голландии программа была удачная для первого выхода. В первом отделении был фортепианный концерт, и я сидел на стуле за открытой крышкой рояля, и меня не было видно. Но второе отделение – стоял. Это была Вторая симфония Балакирева, которая никогда не исполнялась в Европе. В Петербурге я дирижировал Вагнером, но в виде двух больших фантазий (одна – «Кольцо нибелунга», а другая – «Парсифаль»), сделанных очень хорошо одним голландцем. Каждая фантазия шла больше часа, и это было серьезное испытание.

– Вы покинули и пост главного дирижера гаагского «Резиденц-оркестра»?

– Да, потому что они предъявили невозможные требования. Они говорили, что я должен проводить с оркестром минимум 12—16 недель в году. Я это не мог принять. Поэтому я теперь, как меня здесь недавно назвали, свободный художник.

– Это приятно – быть свободным художником? Или хочется еще чем-нибудь руководить?

– Я наруководился за всю свою жизнь. А теперь в наших условиях я просто не завидую моим коллегам, на долю которых выпало руководить симфоническими оркестрами. Как говорит моя приятельница, деньги теперь решают все. За этой формулой скрыто очень много. Мы в Госоркестре, к сожалению, не сумели найти спонсора. Все пытались, и я пытался найти помощь в лице нашей мэрии. Но в названии нашего оркестра нет слова «московский». И я не знаю, что делается сейчас в бывшем Госоркестре СССР, но, кажется, пока еще спонсора у них нет. А может, уже и есть – не знаю.

– А как вам показалось новое руководство Большого театра?

– Если судить субъективно, по отношению ко мне, они отнеслись очень внимательно, предоставили карт-бланш, следовательно они хорошие. Будем надеяться, что это на самом деле так. Всё покажут дальнейшие спектакли, их уровень. Но самое неприятное – это то, что Большой театр закрывают на капитальный ремонт. Это процесс мучительный и болезненный. Я не представляю, как это будет, но знаю, что это будет мучительно. Придется отказаться от многих спектаклей в репертуаре.

– Но зато можно будет поставить их заново. Вас кроме «Мадам Баттерфляй» еще интересуют русские оперы?

– Я бы с удовольствием прикоснулся к «Князю Игорю» Бородина, которой я много дирижировал. И это в нашем разговоре с руководством Большого промелькнуло. Может, это удастся сделать.

– Три года назад, накануне вашего 70-летия, мы встречались в Стокгольме и вы сказали, что больше всего вас волнует, как дожить до юбилея. Сейчас, после юбилея, увольнения, операции, что вас волнует больше всего?

– У меня есть такой блокнот, в котором во время выздоровления я решил вспомнить и написать все страны, города, где я дирижировал, и оркестры, с которыми я встречался. И по первому, и по второму показателю получилось почти одинаково – около 70. Это не так много. Мои более молодые коллеги имеют цифры больше, но я никогда не гнался за гастролями ради гастролей. Еще я записал в этот блокнот то, что мне еще необходимо сделать в этой жизни. Получился не очень большой список сочинений, которыми я никогда не дирижировал, но хотел бы. Я разбил все эти произведения на три группы. То, что бы мне хотелось исполнить в первую, вторую и третью очередь.

– А что попало в первую очередь?

– Вечер памяти Шоссона. Я не дирижировал его симфонией и Поэмой для голоса с оркестром. Все это я сыграю в Стокгольме скоро. Когда приеду в Москву, пока не знаю, хотя обсуждаю с РНО возможность выступлений.

Газета, 7 декабря 2001 г.

Легенды о спиваковЕ
«Главный виртуоз» Москвы не против того, что его концерты посещают «новые русские»

– Вирус дирижирования захватывает ныне все большее количество инструменталистов. Владимир Теодорович, вы были одним из первых карьерных скрипачей в нашей стране, кто создал свой оркестр. В чем причины этого процесса и почему вы стали больше внимания уделять работе с оркестром?

– Можно рассматривать множество аспектов, и ни один ответ не будет достаточно полным. Каждый человек имеет свой особый взгляд на эти вещи. Но прежде всего это интересно, расширяется сфера деятельности, можно шире рассматривать океан музыки. В вашем вопросе уже есть некоторый негативный оттенок: вирус – это нечто, что не способствует здоровью. Поэтому когда этим вирусом заражается человек, обладающий организаторскими способностями, умением себя подать, но у него отсутствует настоящая база, это к хорошему не приведет. Дирижированию надо серьезно и долго учиться, как и любой другой профессии. Мне в этом отношении очень повезло: я учился 5 лет у Израиля Борисовича Гусмана и брал отдельные консультации у выдающихся западных дирижеров – Лорина Мазеля, Леонарда Бернстайна. К тому же общение со многими дирижерами, с которыми я выступал – Карло Марией Джулини, Эрихом Ляйнсдорфом, Клаудио Аббадо, Сейджи Озавой, Рикардо Шайи, Бернардом Хайтинком, – это огромная школа. И имея какой-то багаж и начальную ступень образования, по-другому смотришь на профессию дирижера. Это два сообщающихся сосуда – сольные выступления помогают дирижированию, и наоборот. Теперь я могу это точно сказать, поскольку дирижирую многими хорошими оркестрами – в Америке (Чикаго, Лос-Анджелес, Сан-Франциско) и Европе (Рим, Монте-Карло, многими во Франции). Я никогда не забуду гениальную фразу Генриха Нейгауза: «В каждом пианисте должен сидеть дирижер».

– Существует легенда, что вам было просто неуютно выступать в качестве солиста, а когда вы стали дирижером и повернулись к публике спиной, то дискомфорт исчез.

– Это далеко от правды. Мною двигало только желание создать оркестр, и после этого, как круги по воде, во многих городах стали возникать подобные музыкальные коллективы. Это требовало времени и больших жертв. И я приносил в жертву свои личные выступления, чтобы приблизиться к совершенству. Тогда я больше дирижировал. Теперь приобрел опыт и многое в ипостаси дирижера делаю быстрее. Выступаю больше как солист, записал 10 компакт-дисков. Играю по всему миру сольные концерты, выступаю с оркестрами. И даже когда мне становится не то чтобы скучно (мне никогда не бывает скучно с музыкой), а просто я устаю от одного рода деятельности, то играю камерные ансамбли – квартеты и даже трио – жанр, который я раньше не любил.

– Ваши концертные программы – всегда услада для публики, ваши концерты в Москве всегда проходят в переполненных залах (несмотря на высочайшие цены на билеты), вами разработана целая система бисов, которая позволяет довести слушателей до экстаза. Считается, что вы исполняете только ту музыку, которую хотят слушать ваши поклонники. Согласны ли вы с этим? И как насчет старой истины, что артист должен воспитывать публику?

– Надеюсь, что мы не будем рассматривать все функции искусства, вспоминать Фрейда, Гегеля, древних и современных философов. Гедонистическая функция музыки – только одна из многих. Это касается и бисов, они всегда приносят наслаждение, это вроде десерта. Но перед этим надо подавать публике серьезное блюдо, чтобы она насытилась. Квартет Шуберта «Девушка и смерть», который мы играли на последнем московском концерте, – это не для развлечения. Произведение, которое требует большой, глубинной работы, сопереживания. Это произведение больного человека, который практически потерял веру в себя. И он создал нетленный шедевр, к которому даже Малер в своей оркестровке притронулся с величайшей трепетностью. Все мои программы тщательно продуманы: в программе должна быть определенная драматургия. Мне тоже хочется, как говаривал Булгаков, чтобы зритель уходил под «пеплом раздумий». И надеюсь, что так происходит на самом деле. Я составляю программы из того, что мне хочется предложить публике.

– Как вы относитесь к тому, что вас все чаще упрекают в популизме и потакании вкусам массового слушателя?

– Всех всегда в чем-нибудь упрекают. Весь вопрос, в какой форме звучат эти упреки. Чаще всего это бывает субъективный взгляд критикующего. Очень часто критик (если он настоящий критик и пишет не о том, в каком костюме выступает артист, а о том, как он играет) бывает во власти собственных представлений и не идет дальше этого. Допустим, он услышал какую-нибудь запись и у него есть свой слуховой идеал. А на концерте он слышит нечто другое. Думаю, что от критика тоже надо требовать интеллектуальной работы, ему тоже надо бы задуматься: а почему так? Ведь серьезные артисты не выходят на сцену просто так. Через 50 лет после того, как Ньютон открыл теорию гравитации, вышла книга его молодого коллеги, посетившего Ньютона. И падение яблока для него приобрело совсем другой смысл. Ньютон сказал ему: «Да, яблоко действительно упало. Но я много об этом думал!»

Поэтому и критику не мешает задуматься. И то, что кажется невозможным, неприятным для меня лично, может представлять художественную ценность.

– А если не трогать злого критика, а рассмотреть только ваше отношение к этому мнению?

– Я делаю то, что считаю нужным. И упрекают меня только определенные издания в России. На Западе очень часто можно встретить статьи о том, что Спиваков не имеет соперников. Правда, я сдержанно отношусь к такому мнению. Сегодня получается более удачный концерт, завтра – менее удачный. Я играл концерт Сибелиуса сейчас в Лондоне, и в одной газете написали, что это самое яркое событие сезона. Вы понимаете, какое количество музыкальных событий происходит в Англии за сезон. Что же мне, думать, что мое исполнение было единственным и уникальным? Да нет, конечно. Это просто сиюминутное мнение человека, поддавшегося положительным эмоциям. Но как можно меня упрекать в популизме, когда я исполняю музыку Шнитке, Щедрина, Губайдулиной, Денисова, Пярта, Канчели? Разве это популизм?

– А процентное соотношение между произведениями названных композиторов и шлягерных классиков? Но все же почему вас критикуют именно здесь? С чем это связано?

– И здесь есть замечательные хвалебные статьи. Я отношусь и к тому и к другому по-пушкински, как он нам завещал. Здесь часто это продиктовано не тем, что происходит на сцене, а внутренними причинами, кругами, которые поддерживает тот или иной журналист, а иногда и заказом. Я в этом убежден.

– А может быть, это зависит и от вашей здешней аудитории. Ведь ваши слушатели на Западе и здесь сильно отличаются. На Западе ваши концерты одни из многих, на них ходят меломаны, образованные люди (хотя и среди них есть какой-то процент тех, кто пришел, чтобы поставить «галочку»), но здесь-то в каждый ваш редкий приезд зал заполняют совсем другие слушатели. Это заметно невооруженным глазом. Ваши концерты стали частью светской тусовки, еще одной возможностью продемонстрировать себя, наряды, драгоценности.

– Я не приглашаю на свои концерты этих людей, даже наоборот – стесняюсь приглашать. Я всегда в себе не уверен. Человек труда, честного отношения к искусству всегда в себе не уверен. Когда Пушкин написал «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» после «Бориса Годунова», он хотел убедить себя в том, что он что-то еще может. Ведь Белинский уже написал, что Пушкин умер. Если человек сам себя не будет поддерживать, а будет прислушиваться к мнению окружающих, то его нервная система будет разрушена. В концертный зал может прийти любой человек. В России сейчас нарождается новая жизнь: я вижу в зале «новых русских» и радуюсь этому. За ними в чем-то будущее. Государство ничего не дает искусству: как правило, во власть выдвигаются люди с сильной волей, но с минимальным культурным уровнем. От них нечего ждать, а от «новых русских» есть чего. Они когда-нибудь поймут, что бизнес не самодостаточен.

– Вы не боитесь, что большое скопление «новых русских», культурный уровень которых в среднем пока тоже остается минимальным, порождает высокие цены на билеты, а это, в свою очередь, лишает возможности попасть на ваши концерты тех, для кого музыка важнее, чем светский раут?

– Во-первых, я всегда пытаюсь сопротивляться высоким ценам на билеты. Но продюсер перечисляет, сколько он заплатил за аренду зала, и другие организационные траты, и получается, что ничего нельзя уменьшить. Но мы во всех наших концертах в России стараемся, чтобы молодежь, студенты посещали наши концерты бесплатно. Мы ставим много стульев прямо на сцене. А кроме того, я против мнения, что у «новых русских» мало культуры. Я встречал очень многих нынешних бизнесменов, которые пришли в эту сферу деятельности не из торговли, а из университетов, академических институтов.

– Судя по тому, как велика разница между спонсорской поддержкой эстрады и классической музыки, все же академиков и докторов наук среди бизнесменов сейчас тоже не очень-то много.

– Думаю, это временное явление.

– В свое время вы с оркестром уехали в Испанию, что также вызывало много кривотолков. Что это вам дало и как вы расцениваете этот поступок с позиции дня сегодняшнего?

– Для того момента это был шаг правильный, тем более что это было желание оркестра. Сейчас ситуация меняется, тогда в Москве остались жить только два человека из оркестра, а сегодня уже больше половины оркестрантов переехали назад в Москву. Остальные живут в Испании. Московское правительство взяло нас под патронаж, хотя у них, естественно, нет таких возможностей, как у нашего испанского патрона – принца Филиппа Астурийского, сына короля. Но тем не менее московское правительство теперь считает нас своим коллективом. За все время существования оркестра я не выгнал, не уволил ни одного человека. Но те «виртуозы», которые пожелают продолжать работать в оркестре на этих условиях, должны будут переехать в Москву. Думаю, что не смогут вернуться только два-три человека, у которых там дети учатся. Мы проработали вместе 18 лет, но сейчас, если они не вернутся, придется набрать молодых. Я уже сейчас приглашаю в оркестр молодых музыкантов и уже увидел прекрасные результаты. «Старые волки» хотели доказать, что они настоящие «виртуозы», а молодые доказывали, что их не зря пригласили. На репетициях царило такое воодушевление, что я даже подумал о возникновении нового интересного качества оркестра.

– А почему вы все же возвращаетесь из сытой Испании, где вас патронировал наследник престола?

– Вопрос в родной почве. Я привез из Крыма яблоню и посадил во Франции, но она погибла. Есть очень важные внутренние связи.

– А помимо лирики есть другие причины? Испанцы не отказали вам в деньгах?

– Здесь даже трудно представить такие деньги, не то чтобы получить. Испанцы нам не отказывали ни в чем. А кроме этого, думаю, будет организован новый патронаж оркестра и удастся собрать из разных источников достаточное для нормального существования оркестра количество средств.

– В чем главное отличие нынешней ситуации в России от той, в которой у вас родилось решение уехать в Испанию?

– Здесь появилась свобода выбора, свобода высказывания, волеизъявления.

– Еще одна легенда московской музыкальной жизни. После того как вы несколько раз продирижировали «светлановским» оркестром, пошла молва, что вы бы не прочь занять в будущем место главного дирижера этого оркестра.

– Я никогда не собирался руководить большим оркестром. Я могу это делать, у меня было много предложений от западных оркестров. Но это требует от меня слишком больших жертв, и я должен совсем бросить скрипку. Уже не говоря о том, что сейчас я руковожу 30 музыкантами, а там прибавится еще человек девяносто. Да к тому же вся инфраструктура, администраторские функции. Мне не доставит это радости.

– А почему вы все же беретесь за большие оркестры?

– Это что-то новое, другое, большие пласты музыки, больше возможности управлять музыкальными временем и пространством, возможность увидеть композитора во всем его объеме. Меня даже оперой приглашают дирижировать, предлагали «Каприччио» Рихарда Штрауса, «Пиковую даму», Моцарта. Но это также требует много времени, надо долго работать с режиссером, певцами, оркестром. А это значит, что я должен бросить другие свои выступления. Я не хочу бросать, а хочу быть свободным художником. Я знаю, что один месяц я работаю с большими оркестрами в Америке, другой – с «Виртуозами Москвы», третий – даю сольные концерты.

– А как существует ваш ежегодный фестиваль в Кольмаре, кто его поддерживает?

– Фестиваль поддерживается регионом Эльзас, городом, частными меценатами. В этом году мы посвятили его Шаляпину, и нам помогают несколько российских фирм и банков. Мне это очень приятно. В год фестиваль посещают 10 тысяч человек. Проходит по 3 концерта в день. Есть даже интересная серия концертов под названием Russian Tea Room, где перед концертом подают русский чай. Его организовала женщина, которая является одним из крупнейших поставщиков чая. Шестой год подряд New York Times отмечает фестиваль в Кольмаре как одно из крупнейших музыкальных событий.

– Несколько лет назад вы организовали свой фонд. Как он существует и есть ли у него проблемы?

– У нас до сих пор нет своего помещения, и директор фонда Екатерина Романовна Ширман кочует из одного помещения в другое. Фонд поддерживает более 250 детей: стипендии, материальная помощь, медицинская помощь. Я все время покупаю и передаю в разные школы музыкальные инструменты – скрипки, флейты, гобои, рояли. Мы передали около 70 инструментов. Замечательно, что через некоторое время я вижу результаты.

Когда-то я купил рояль Игорю Четуеву из Севастополя. Его отец работал шофером, и они не могли себе позволить купить рояль, мальчику приходилось ездить за несколько километров заниматься. Три месяца назад он получил Гран-при на конкурсе пианистов имени Рубинштейна в Израиле, одном из самых престижных соревнований пианистов.

Но самым существенным для меня является то, что благодаря фонду удалось спасти человеческие жизни. Была сделана операция на открытом сердце Ивану Бердюгину – трехлетнему мальчику из Свердловска, удалили опухоль ноги у 11-летнего талантливого пианиста Саши Романовского, и теперь он играет, может пользоваться педалями. А раньше его выносили на сцену на руках. Еще одному мальчику из Риги была сделана серия операций. Сейчас мы отправили для лечения в Америку юную пианистку Алину Коршунову.