Вадим Боков
Эголи
Впереди, у столба, стоял человек, спину его облегало длинное серое пальто и, странно, он сразу почувствовал внутреннюю связь с ним, и приближаясь к серой спине он все более замедлял шаги, путаясь в какой-то давящей растерянности. Он боялся увидеть его лицо. И когда незнакомец обернулся, он узнал свой утренний портрет, и догадался: в его глазах мелькала похоть. Человек гадко ухмыльнулся и исчез.
Он долго и мелко дрожал, втянув голову в плечи и засунув руки в карманы серого пальто.
Утро он застал в таком же необычном состоянии, как и вчера, но уже знал, что потерял способность удивляться. Его глаза начали приобретать тот лихорадочный блеск, который предшествует и сопровождает человека во время душевных потрясений.
Он преодолел страх, откинул простыню и подбежал к столу, схватив карандаш быстро начал наносить линии. Плечи его вздрагивали, побелевшие губы сжались в ожидании.
Бабушкины часы. Он опять пришел в себя благодаря им, выдохнув и провел рукой по мокрому лбу. С листа смотрела безобразная старуха, ощерившись на него своим беззубым ртом. Боль и тревога все разрастались, били в сознание и наполняли криком все тело, делая его важным и безжизненным.
А вечером на лице старухи, торговавшей подсолнечными семечками, обнаружил все тот же дряхлый, растянутый в неестественную улыбку рот.
Ночью шел дождь. Распахнуто окно. Он впервые за эти дни вдохнул запах свежести, и у него впервые возникла притягательная потребность в ней.
Но утро сменялось вечером тяжело и неумолимо, и он уже не помнил, что жил когда-то нормальной человеческой жизнью.
Гора рисунков в беспорядке высилась на столе, но отдельным лицам удавалось сползти с него, залезть на кровать или на другое видное место, и они впивались в него всем своим выражением и каждой складкой нависших морщин. Ему хотелось кричать, но комом бессилия и страха забивало горло и съежившись он ложился и отворачивался к стене, спиной ощущая тяжесть упорных глаз.
Утром он проснулся со спасительной мыслью, как же он раньше не подумал об этом: «Изорвать, искромсать эти ненавистные лица, сжечь, развеять по ветру» – и судорожно вскочил с постели. Он захлебывался в безумном хохоте, когда с наслаждением слышал звук разрываемой бумаги, видел клочья, взвивающиеся к потолку и опускающиеся в беспорядке на пол. Везде были клочья, одни клочья. Когда буйство улеглось, его руки еще конвульсивно сжимались. Облегчение не пришло, ему вспомнились вечерние встречи и вспомнилось их глухое осуждающее молчание.
Теперь он ясно осознал отвращение, которое испытывал к этим лицам, даже не в целом, а к какой-то одной особенности черт, неприятной и неповторимой.
Теперь же все вокруг вызывало в нем чувство эфемерности, это делало его безразличным и равнодушным, но откуда-то изнутри, медленно и с натугой поднималось что-то новое, плавное и округлое. В его голове проносились тысячи вопросов и ему было больно отвечать на них. И это новое все больше охватывало его и тянуло, и он шел.
На остановке было многолюдно и у него закружилась голова. Вдруг он заметил, что вокруг необыкновенно тихо и неестественное напряжение заставило его поднять голову. Множество оживших глаз смотрело на него, и тут, среди этой толпы, он понял, что стоит наедине с собой, все эти лица он сам, и кромсал с истерическим наслаждением тоже себя, и подумал, что избавиться от них он сможет только убив себя, или … Как только это «или» обожгло его, толпа начала таять, на глазах превращаясь в зыбчатое марево из плывущих глаз, носов и разных улыбок.
Утром он увидел солнце. Оно сидело у него на носу маленьким светлым пятном и грело, подрагивая и переползая то на щеку, то на глаз, то на губы, оставляя за собой теплый след. Он встал, подошел к столу и начал рисовать. Руки его не дрожали, а движения были плавны и спокойны. Положив карандаш, он медленно поднес портрет к глазам. Темная вуаль, как вечерняя усталость, обволакивала его нежностью.
Пс. Ночью шел дождь, я слышал его сквозь сон. Проснулся и вышел во двор, было очень свежо. Я ободрал смородину, её было мало, так, что приходилось раздвигать листья и искать её. Сейчас поймал себя на мысли, что не пишу, а рассказываю это тебе. В доме у бабушки тихо, только часы стучат и тикают невпопад друг с другом, за окном шумят деревья, и разговаривает петух в своем курятнике. Уже время выходить и вспоминаешь, ту пору, когда писалось легко и непринужденно, когда моя любовь уже готовилась вылиться на тебя и я жил без забот о материальном мире, но и тогда и сейчас, каждую минуту, я учусь жить.